Может статься, гречанки прибегали к этому средству, стремясь вернуть непутевых мужей? Так или иначе мысль, что пуговица лежит у дверей и ни царь, ни Парандзем ни о чем не догадываются, — эта мысль доставляла ей огромную радость. Она провела их, одурачила! Назавтра Олимпия прошла мимо . покоев Парандзем, увидела, что пуговица лежит, как лежала, и сердце зашлось от восторга. Она чувствовала себя победительницей.
— Мне очень хочется подружиться с вами, — простодушно сказала она, сев на громадном своем ложе и обхватив руками колени. — Ведь мы же в одинаковом положении, все трое. Я, ты, Ормиздухт. К чему нам ненавидеть друг друга? Отчего не помогать ? Если кто и пострадал больше всех, так это же я... но я сама протягиваю вам руку...
— Твоя доброта не принесет нам ничего хорошего. Скорее наоборот, — усмехнулась Парандзем. — Будь ты капельку лжива, мы бы кое-как ужились.
Олимпия допустила ошибку, грубую и непростительную ошибку: оказалась честнее и чище, нежели Парандзем и Ормиздухт. И это ее превосходство было не поддельным, а совершенно явным и бесспорным. Парандзем уловила этот промах и тотчас им воспользовалась.
— Если ты тревожишься из-за престола и стремишься завладеть короной,— ни о чем не догадываясь, продолжала Олимпия, и Парандзем стало не по себе, — то я отдам их. Ни минуты не колеблясь. Клянусь.
— Но тому должны быть свидетели, царица, — поднялась Парандзем. — Такова сущность власти.
— Мне все равно, — простодушно ответила Олимпия. — Я говорю от чистого сердца.
— Ты лишаешь смысла славу и власть, — гневно, будто ей нанесли личное оскорбление, возразила Парандзем. — Моя власть и моя слава нужны моему сыну, моему народу и самому царю. Ведь это я ежечасно и ежеминутно чувствовала, как играет у меня во чреве дитя, будущий мужчина. Я, а не ты. Это я купаю моего мальчика и с ликованием вижу, как день ото дня крепнут его мышцы, как он изо дня в день растет. На его лице уже проступил пушок, ты понимаешь, чужестранка, пушок! — Она так победительно и гордо произнесла последние слова, точно этому ошеломляющему доводу невозможно было перечить. — Я уже слышу приветственные крики толпы: «Да здравствует царь Пап!» Нет, Олимпия, лучше бы тебе удалиться.
Шли годы, и Парандзем давно распрощалась с честолюбивыми своими мечтами. Потеряв Гнела, она обрела достойное возмещение, к тому же двойное. Получила корону и власть. И принес их не кто иной, как человек, разбивший ее счастье. Он уплатил за это сторицей. Так что возмездие свершилось. И возмездие весьма своеобразное. Но годы минули, былые страсти, печали и желания обветшали, их место теперь на свалке, а для новых уже недостает душевной шири. Она целиком посвятила себя сыну, сама занялась его воспитанием, не внемля увещеваниям: это, дескать, несообразно с высоким ее положением. Заботы о сыне и мечты о его будущем еще теснее связали судьбу Парандзем с судьбой страны, и все ее помыслы сосредоточились на двух этих вещах, самых для нее главных и дополняющих друг друга,— на будущем сына и судьбе родины. У беспечной молодости нет отечества, постигла в эти годы Парандзем, а вот зрелость и особенно старость, когда человек почти не думает о себе, — это открытие отечества.
— А ты бы не хотела, чтоб царь умер? — со зловещей холодностью спросила Парандзем.
— Не приведи бог, — побледнела Олимпия.
— Но ведь тебя спасет лишь его смерть.
— Не нужно мне спасения.
— Лжешь. Ты только о спасении и думаешь.
— Я люблю его.
Она впервые призналась в этом, и признание доставило ей величайшее удовлетворение. Это и был сильнейший ее резон, который она лелеяла и приберегала для самого безнадежного положения, приберегала как мощное оружие, как звонкую пощечину, обескураживающую неприятеля.
— Но ведь взамен своей любви ты ничего не получила. Одни лишь муки и унижения.
— Он мой муж, — яростно сопротивлялась Олимпия. — Перед богом и людьми.
— А отчего ты не кончаешь самоубийством? — мягко улыбнулась Парандзем, произнеся свои слова без особого нажима, точно задала заурядный вопрос, случайно сорвавшийся с языка.
Олимпия сжалась и похолодела. Резь в желудке усилилась. Тошнота подкатила к горлу. Она с недоумением глядела на Парандземз с губ которой все еще не сошла улыбка. Пожалуй, Парандзем даже ждала ответа. Этот деловой и спокойный тон встревожил Олимпию до крайности; на нее опять явственно повеяло запахом смерти.
— Ты подсказываешь мне выход? — ее голос дрогнул и громовым эхом отозвался в ушах.
— По-моему, мысль об этом тебе не-внове.
— Быть может, ты хочешь мне помочь?
— Если ты не против, царица.
— Быть может, ты хочешь меня убить ?
— А если и так?
Парандзем почувствовала, что все эти вопросы — от страха и неуверенности. Олимпия непременно будет их задавать, надеясь выведать подробности, порою излишние, а порою и совершенно неуместные. Ну что ж, Парандзем это на руку. Олимпия исподволь придет к верному выводу и в конце концов смирится с неизбежностью. Только об одном Парандзем не догадывалась: Олимпия сама жаждала определить ме-
ру неизбежности.
— Ножом или ядом? — с достоинством спросила Олимпия.
— Мы же не мужчины, царица.
— Выходит, ядом,— с непостижимым усердием кивнула
Олимпия.
— Верно, царица.
— А яд уже приготовлен?
— Да, царица.
— Он при тебе? Ты его принесла?
— Да, принесла. Принесла.
Она не хотела повторять последнего слова, но, только повторив, поняла, что ей невмочь выдерживать этот допрос, силы постепенно ее оставляют. А Олимпия с опасной настыр-ностью, с мучительной твердолобостью знай задавала вопрос за вопросом. Точно роли переменились.
— А Ормиздухт? — В глазах Олимпии внезапно мелькнула искорка надежды. — Ормиздухт, как Ормиздухт?!
— Предоставь это мне, царица.
— И мне уже никак не вырваться? — побледнев как полотно, неприятным, очень неприятным голосом крикнула Олимпия. — Меня ничто не спасет? Если я подниму шум, если позову на помощь?
— У всех дверей мои люди. — Неуравновешенность Олимпии вернула Парандзем самообладание.
— Если я буду просить тебя, умолять, валяться в ногах?
— Это только придаст мне решимости.
— А яд сильный ? — Олимпия неожиданно перешла на шепот.— Я не буду очень страдать?
— Не беспокойся, царица. — И раздраженно добавила: — Думаешь, мне легко смотреть на чужие муки?
— А куда ты его налила?
— В молоко, царица.
— Я очень люблю молоко.
Она встала с постели, словно пытаясь убежать от смерти. Потому что постель напоминала ей о неминуемом конце. Надлежало стоять — стоять, покуда возможно. Вот первый и самый надежный способ самозащиты.
— Будь по-твоему. Но при одном условии. Если ты исполнишь последнее мое желание.
— Слушаю, царица.
— Надень на меня это платье.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124
— Мне очень хочется подружиться с вами, — простодушно сказала она, сев на громадном своем ложе и обхватив руками колени. — Ведь мы же в одинаковом положении, все трое. Я, ты, Ормиздухт. К чему нам ненавидеть друг друга? Отчего не помогать ? Если кто и пострадал больше всех, так это же я... но я сама протягиваю вам руку...
— Твоя доброта не принесет нам ничего хорошего. Скорее наоборот, — усмехнулась Парандзем. — Будь ты капельку лжива, мы бы кое-как ужились.
Олимпия допустила ошибку, грубую и непростительную ошибку: оказалась честнее и чище, нежели Парандзем и Ормиздухт. И это ее превосходство было не поддельным, а совершенно явным и бесспорным. Парандзем уловила этот промах и тотчас им воспользовалась.
— Если ты тревожишься из-за престола и стремишься завладеть короной,— ни о чем не догадываясь, продолжала Олимпия, и Парандзем стало не по себе, — то я отдам их. Ни минуты не колеблясь. Клянусь.
— Но тому должны быть свидетели, царица, — поднялась Парандзем. — Такова сущность власти.
— Мне все равно, — простодушно ответила Олимпия. — Я говорю от чистого сердца.
— Ты лишаешь смысла славу и власть, — гневно, будто ей нанесли личное оскорбление, возразила Парандзем. — Моя власть и моя слава нужны моему сыну, моему народу и самому царю. Ведь это я ежечасно и ежеминутно чувствовала, как играет у меня во чреве дитя, будущий мужчина. Я, а не ты. Это я купаю моего мальчика и с ликованием вижу, как день ото дня крепнут его мышцы, как он изо дня в день растет. На его лице уже проступил пушок, ты понимаешь, чужестранка, пушок! — Она так победительно и гордо произнесла последние слова, точно этому ошеломляющему доводу невозможно было перечить. — Я уже слышу приветственные крики толпы: «Да здравствует царь Пап!» Нет, Олимпия, лучше бы тебе удалиться.
Шли годы, и Парандзем давно распрощалась с честолюбивыми своими мечтами. Потеряв Гнела, она обрела достойное возмещение, к тому же двойное. Получила корону и власть. И принес их не кто иной, как человек, разбивший ее счастье. Он уплатил за это сторицей. Так что возмездие свершилось. И возмездие весьма своеобразное. Но годы минули, былые страсти, печали и желания обветшали, их место теперь на свалке, а для новых уже недостает душевной шири. Она целиком посвятила себя сыну, сама занялась его воспитанием, не внемля увещеваниям: это, дескать, несообразно с высоким ее положением. Заботы о сыне и мечты о его будущем еще теснее связали судьбу Парандзем с судьбой страны, и все ее помыслы сосредоточились на двух этих вещах, самых для нее главных и дополняющих друг друга,— на будущем сына и судьбе родины. У беспечной молодости нет отечества, постигла в эти годы Парандзем, а вот зрелость и особенно старость, когда человек почти не думает о себе, — это открытие отечества.
— А ты бы не хотела, чтоб царь умер? — со зловещей холодностью спросила Парандзем.
— Не приведи бог, — побледнела Олимпия.
— Но ведь тебя спасет лишь его смерть.
— Не нужно мне спасения.
— Лжешь. Ты только о спасении и думаешь.
— Я люблю его.
Она впервые призналась в этом, и признание доставило ей величайшее удовлетворение. Это и был сильнейший ее резон, который она лелеяла и приберегала для самого безнадежного положения, приберегала как мощное оружие, как звонкую пощечину, обескураживающую неприятеля.
— Но ведь взамен своей любви ты ничего не получила. Одни лишь муки и унижения.
— Он мой муж, — яростно сопротивлялась Олимпия. — Перед богом и людьми.
— А отчего ты не кончаешь самоубийством? — мягко улыбнулась Парандзем, произнеся свои слова без особого нажима, точно задала заурядный вопрос, случайно сорвавшийся с языка.
Олимпия сжалась и похолодела. Резь в желудке усилилась. Тошнота подкатила к горлу. Она с недоумением глядела на Парандземз с губ которой все еще не сошла улыбка. Пожалуй, Парандзем даже ждала ответа. Этот деловой и спокойный тон встревожил Олимпию до крайности; на нее опять явственно повеяло запахом смерти.
— Ты подсказываешь мне выход? — ее голос дрогнул и громовым эхом отозвался в ушах.
— По-моему, мысль об этом тебе не-внове.
— Быть может, ты хочешь мне помочь?
— Если ты не против, царица.
— Быть может, ты хочешь меня убить ?
— А если и так?
Парандзем почувствовала, что все эти вопросы — от страха и неуверенности. Олимпия непременно будет их задавать, надеясь выведать подробности, порою излишние, а порою и совершенно неуместные. Ну что ж, Парандзем это на руку. Олимпия исподволь придет к верному выводу и в конце концов смирится с неизбежностью. Только об одном Парандзем не догадывалась: Олимпия сама жаждала определить ме-
ру неизбежности.
— Ножом или ядом? — с достоинством спросила Олимпия.
— Мы же не мужчины, царица.
— Выходит, ядом,— с непостижимым усердием кивнула
Олимпия.
— Верно, царица.
— А яд уже приготовлен?
— Да, царица.
— Он при тебе? Ты его принесла?
— Да, принесла. Принесла.
Она не хотела повторять последнего слова, но, только повторив, поняла, что ей невмочь выдерживать этот допрос, силы постепенно ее оставляют. А Олимпия с опасной настыр-ностью, с мучительной твердолобостью знай задавала вопрос за вопросом. Точно роли переменились.
— А Ормиздухт? — В глазах Олимпии внезапно мелькнула искорка надежды. — Ормиздухт, как Ормиздухт?!
— Предоставь это мне, царица.
— И мне уже никак не вырваться? — побледнев как полотно, неприятным, очень неприятным голосом крикнула Олимпия. — Меня ничто не спасет? Если я подниму шум, если позову на помощь?
— У всех дверей мои люди. — Неуравновешенность Олимпии вернула Парандзем самообладание.
— Если я буду просить тебя, умолять, валяться в ногах?
— Это только придаст мне решимости.
— А яд сильный ? — Олимпия неожиданно перешла на шепот.— Я не буду очень страдать?
— Не беспокойся, царица. — И раздраженно добавила: — Думаешь, мне легко смотреть на чужие муки?
— А куда ты его налила?
— В молоко, царица.
— Я очень люблю молоко.
Она встала с постели, словно пытаясь убежать от смерти. Потому что постель напоминала ей о неминуемом конце. Надлежало стоять — стоять, покуда возможно. Вот первый и самый надежный способ самозащиты.
— Будь по-твоему. Но при одном условии. Если ты исполнишь последнее мое желание.
— Слушаю, царица.
— Надень на меня это платье.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124