— Я люблю тебя, Парандзем. — Глаза Гнела потеплели. — И ты прекрасно это знаешь.
— Плохо знаю. Очень плохо.
— Неужели тебе нужны доказательства?
Еще как нужны. Оттого, что Гнел несомненно припоминал потом слова, которые нашептывал ей на ухо. Повторял их назавтра. Повторял каждый день. Как тать, пользуясь тем, что Парандзем чудилось, будто она впервые слышит эти слова, будто никому, кроме нее, не дано их знать. Оттого, что у него не замирало по ночам сердце и не занимался дух, и он не испытал, каково без боли и ссадин сорваться в бездну, не испытал сладости падения, легкости и чистоты. Оттого, что падал всего лишь в яму, обыкновенную грязную яму. А рассказывал небылицы о бездонных пропастях. Оттого, наконец, что смел любить что-то сильнее, чем ее. Ужели в пылких его клятвах, которые она вспоминает теперь со стыдом и отвращением, был хоть невзначай оброненный намек на это? Не было, господь свидетель. Если бы был, она, может статься, и приняла бы это условие. Но ведь не было, не было. Были две души посреди сплошной пустынности и безлюдья, женщина и мужчина, еще не обманутые, еще не вкусившие яблока с древа жизни. Ложь. Гнел уже вкусил. И коли он вправду любил, так сделал бы и ее сообщницей, чтобы и в грехе не оставаться одиноким. Конечно, нужны доказательства, еще как нужны.
— Мог бы ты изменить ради меня родине ? — с внезапным вызовом бросила Парандзем.
— Не оскверняй язык! — вспыхнул Гнел.
— Нет, скажи, мог бы?
— Дикий вопрос!
— Я бы возненавидела и прокляла человека, способного ради славы, ради власти или же денег изменить родине. -Она сказала это совершенно искренне. Помолчала и добавила: — Даже ради любви...
— Вот видишь, ты ответила сама себе.
— Но ради меня ты бы должен был пойти на это, — холодно и спокойно вынесла она свой приговор.
— Парандзем!
— Когда дело касается нас с тобой, приемлемы лишь крайности, — надменно промолвила Парандзем. — Я признаю лишь крайности.
— Твои мысли мне тоже внове, — ошеломленно прошептал Гнел.
— Отчего же? Ведь оказалось, что и ты похож на меня. Обожаешь крайности. — Парандзем язвительно усмехнулась. — Помнишь, как настойчив ты был, обхаживая меня? Очень, очень настойчив. Помнишь, как лебезил перед моим отцом, как пресмыкался перед ним, лишь бы заполучить его согласие? Очень, очень. Как ты любил меня! Очень, очень. И как ты раболепен теперь! Донельзя. — Она сразу почувствовала, что так говорят, только порывая с человеком всякие связи. А еще почувствовала, что таким образом она как бы вдвойне теряет мужа. Теряет уже не только физически. И она всей душой пожалела Гнела — не как посторонняя, но как любящая жена, как кровь от крови его и плоть от плоти его. Однако не сумела подавить гнев, вырваться из засасывающей пучины, и в ней зародилось жестокое желание уничтожить этого любимого, этого родного ей человека. И, уничтожая, вернуть. Издеваясь, оскорбляя, глумясь. — Но вспомни-ка, я тебя не любила. Терпеть тебя не могла. Кого угодно вообразила бы своим мужем — только не тебя. Мне и подумать было тошно, что ты можешь ласкать меня, целовать... Твой запах, твои движения... И надо же, за тебя-то я и вышла...
— Но ты полюбила меня, Парандзем, — в недоумении сказал Гнел.
— Заговорил, видите ли, от лица родины. Что еще за родина? Жалкие князьки — это, что ли, твоя родина? Разве же мой отец не чувствует себя в Сюнике царем?
— Нет, Парандзем, Аршак должен осилить нас всех, — с одержимостью стоял на своем Гнел. — Забудется, кто он и каков. Останется только легенда. О нем начнут слагать песни. Рассказывать чудеса. Это нужно мне. Моему сыну. Моему внуку. Моему правнуку.
Придет ли время, когда царь предпримет что-то, пусть даже самую безделицу, самую пустяковину, а страна не возьмется тут же судить и рядить об этом, выискивать ошибки, высматривать промахи и всяк, кому не лень, не будет предлагать изменить все на свой лад в полной уверенности, что, улыбнись ему только счастье, привали ему удача, уж он-то правил бы куда лучше ? Перестанем ли мы поминать имя царя всуе, не восхваляя его и не понося, не защищая и не обвиняя, а ежели ему придет в голову поохотиться, сможем ли мы не ворчать: вот, мол, сколько ни есть дичи, царь истребит
всю, а мне что оставит — рожки да ножки? Научимся ли мы, наконец, становиться в строй и смотреть в затылок впереди идущего, или же все будут себе шагать кто в лес, кто по дрова, куда заблагорассудится, куда глаза глядят? Научимся ли сообща с другими перекатывать камни, таскать сообща с другими бревна, любить сообща с другими, ненавидеть сообща с другими и — отчего бы и нет — иной раз быть сообща с другими счастливыми? Да или нет?
— Останься, Гнел. Ты можешь и не откликнуться на вызов... Это же не Византия и не Персия. Это Армения. И царю не так-то просто расправиться с непокорными. — Она порывисто обняла мужа и принялась целовать его, беспомощно, привстав на цыпочки, целовать как любимая жена, как слабое создание, способное лишь умолять и лить слезы. — Я любила тебя, Гнел... Очень любила... Конечно же любила... Останься, милый! Кому нужна эта жертвенность?
— Мы не вправе сомневаться вплоть до последнего мгновения, — твердо ответил Гнел. — Не вправе думать о нем дурно.
С минуту Парандзем так и простояла на цыпочках, и на лице у нее выразился мучительный вопрос: отчего это прежде, целуя мужа, она никогда не приподымалась на цыпочки? — и ее зазнобило от странной, непонятной боязни. Она тотчас отстранилась, сторонним взглядом окинула этого здорового и крепкого мужчину, столь радостно идущего на заклание, столь уверенного в своей, им самим придуманной правде, столь легко покидающего близких ему людей во имя безумной, сумасбродной идеи, во имя чего-то совершенно чуждого им, их размеренной и благополучной жизни, их счастливому существованию, когда вчера похоже на сегодня, а сегодня на завтра, ибо счастье заключено по преимуществу в одних и тех же картинах природы, в одних и тех же словах, в одних и тех же занятиях и окружении. И посреди блаженной этой размеренности и повторяемости нужны ли им были идеи? К чему идеи, коль скоро ты сыт и счастлив? Пускай ищут их те, кто голодны и обделены счастьем. Или, быть может, именно сытость и счастье порождают идеи? Почем было Парандзем знать, что, когда царь повелел им убраться из Айрарата и поселиться в Алиовите, а Гнел тишком-молчком подчинился приказу, ей надлежало усмотреть в этом поступке мужа не страх, но идею — идею, чреватую бедствием. Идею, которая не следует, подобно тени, за человеком, а забегает вперед. Не идея для человека, а человек для идеи. И она обратилась к последнему своему оружию, последнему средству — к ненависти, к презрению.
— Неужели тебе невдомек, что все вокруг тебе завидуют, ибо ты женат на прекраснейшей из армянок, на дочери сю-никского князя Андовка?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124