И если все еще не воздвигались капища, то единственно из любви к царю, который, должно быть опасаясь патриарха Нерсеса, покамест ходил в церковь.
— Позовите Огана. Отомщу за кровь брата... Да спросите, чего же он удрал, коли такой храбрый? Чего же он испугался мести? Ежели ты мужчина, останься... Кто позовет Огана, того я отблагодарю, клянусь жизнью. Что, в Аршакаване деньги никому не нужны? Верно, мы с братом не ладили, не любил я его. Хоронить и то не пошел. Ни единой слезинки не пролил. Но не отомсти я за него, что скажут люди? Да и он сам, Оган, что он скажет? Что обо мне подумает? Не плюнет разве мне в лицо?
Сопровождаемый свитой и Драстаматом, царь посетил Аршакаван. Когда он увидел свою мечту осуществленной, ожившей, воплощенной в камень и кирпич, глину и песок, когда он вдобавок ко всему увидел еще и аршакаванца, который одушевил хижины и улицы, мастерские и площади и который, собрав здесь, на этом клочке земли, всю боль страны, всю несправедливость, все лишения, все унижения и раны, а также все — отчего бы и нет? — все лучшие свои помыслы, взбунтовался и, как с угрозой сжатый кулак, обратил против всего этого свой новый дом и новую веру, - когда царь въяве увидел Аршакаван и аршакаванца, то впервые в жизни предался безудержной, безоглядной радости, ее разливу, ее могучей, неукротимой волне. Он поверил и доверился этой волне и — в его-то годы! — только-только открыл ее для себя, позволил, чтобы она подавила его, подмяла, взбаламутила ему душу и даже, пожалуй, поставила в тупик. Потому что безграничное это счастье не могло принадлежать одной душе, не могло уместиться в одном теле, оно непременно должно было вырваться^ высвободиться и стать надличным, пребывающим в тебе и вне тебя.
- И казалось, он сумеет выразить свои чувства, найдет те единственные слова, которые распахнут и облегчат его душу. — Очень уж они быстро строят, Драстамат, — сказал царь недовольно. — Едва ли эти дома будут прочными.
И хорошенько выругал градоправителя, выругал и пригрозил сменить.Он зашел в несколько домов, в одном съел ломоть хлеба, в другом выпил мацуна, в третьем отведал вина... Его встречали радушно, хотя и робко, скованно. И стоило ему ступить за порог, люди свободно вздыхали, распрямлялись и отирали со лба пот.
Однако не только, не только они — царь тоже всякий раз вздыхал свободно: благодарение господу, вот и это испытание позади... Убогость жилищ, сомнительная чистота блюд и чаш, стеклянные глаза скота в глубине помещения, незнакомые прелые запахи... Он бежал прочь и тут же с деланно веселым лицом входил в следующий дом, потом в другой, в третий... Войдет, спросит, как зовут хозяина, откуда тот родом, сколько у него детей, в чем он нуждается, и напоследок приятельски похлопает по плечу...
На площади собралась многотысячная толпа. Все, затаив дыхание, ждали царя. Чуть ли не каждый рассказывал, каков он из себя. Являлись на свет десятки и сотни царей — приземистых и высоких, плечистых и щуплых, голубоглазых и черноглазых, старых и молодых...
И когда показался единственный и подлинный царь, по толпе прокатился ропот разочарования, пока люди не свыклись все-таки с его единичностью, пока не примирили свое воображение с грубой и неоспоримой действительностью. Царь оделся намеренно просто, на нем не было ни тиары, ни пурпурной мантии, ни серег, ни красных сандалий, ни золотой короны, ни скипетра в руке.
Он, однако, ошибся. Народ не простил, что царь лишил его возможности воочию увидеть огромную пропасть, разделяющую чернь и венценосца, не оправдал ожиданий холопа, которому ослепительный царский блеск и драгоценные украшения должны были внушить чувство надежности и защищенности, не потешил, не ублажил самолюбие толпы, помешал простолюдину хоть раз в жизни наяву столкнуться со сказкой.
Так или иначе царь оставался царем. Разочарование вскоре развеялось, и вновь упрямо заработало воображение, придав царю величие, великолепие и блеск, украсив его золотом и жемчугами.
И наступило глубокое и странное безмолвие. Царь смотрел на толпу. Толпа смотрела на царя. Они стояли лицом к лицу. Глаза в глаза.
— Да здравствует царь! — внезапно крикнул царь во весь голос.
— Да здравствует царь! — слаженно, как один человек, откликнулась толпа.
— Да здравствует царь! — на сей раз повелительно крикнул царь.
— Да здравствует царь! — покорно повторила толпа.
— Да здравствует, да здравствует! — потребовал царь.
— Да здравствует, да здравствует! — отозвалась толпа. И царь преклонил колена. Перед царем. Перед собою. Слаженно, как один человек, опустилась на колени толпа. Таков был первый урок, преподанный царем своему
народу.
Вслед за тем из толпы выступил измученный и жалкий, навсегда чем-то напуганный человек с новорожденным на руках. Младенец был новым гражданином Аршакавана. Первенцем Аршакавана.
Человек простер вперед руки и, держа новорожденного на ладонях, приоткрыл рот, но так и не издал ни звука.
— Имя, имя, имя! — понеслось отовсюду.
И царь понял, что честь окрестить первого горожанина подданные даруют ему. Он с достоинством принял этот дар и не колеблясь обратил взор к пребывающей в нетерпеливом ожидании толпе.
— Аршак, — произнес он. — Аршак.
— Братцы, ну как оно там? Я что ни день прихожу, смотрю на вас издали... Перебирайся? Шутка сказать... А кому же работать у хозяина? Кто-то же должен на него работать? Пускай это буду я. Ведь не обязательно, чтобы все убегали. А вдруг бог возьми да спроси: отчего, дескать, вы созданный мною мир с ног на голову поставили? Нет уж, я буду издалека смотреть. Каждый день. Приду, посмотрю... Можно ведь, а?
Глава десятая
Шаапиван. Город подозрений!
Между тем главный стан царских войск Шаапиван был преисполнен в дни Навасарда доброты. В канун праздника повсюду прекратились распри между людьми и семьями, дабы старые счеты не пересекли границ новогодья и обновление жизни было совершенным.
Мужчины, захватив вина и фруктов, навещали соседей и родню, а женихи со своими родственницами — невест. Гости подносили хозяевам яблоки, хозяева также потчевали гостей яблоками. Яблоками же обменивались со своими сужеными женихи. Яблоки означали благопожелание плодородия — и не только в семейной жизни, но и в садоводстве, земледелии и скотоводстве.
Двери домов украшались крестами, алыми лентами и алыми тканями — чтобы год оказался удачным. Садоводы понарошке размахивали топорами, будто бы собирались вырубить не дающие плодов деревья и виноградные лозы,— чтобы в новом году и они начали плодоносить.
Ночью сыпали в воду зерно, дабы умилостивить бога дождя. Ставили домашнюю скотину на ячмень, повязав ей на хвост красную тесьму,— чтобы год выдался плодородный. Или же собирали яркие полевые цветы, плели венки и украшали ими рога и головы дойных коров.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124