Если бы здесь накинулись вдруг на него заговорщики, он, наверное, растерялся бы, как неопытный юноша, ни разу еще не державший в руках оружия. Чтоб обрести себя, ему нужно было открытое поле, нужны были небо и горизонт. В пустом дворце его уху отовсюду слышался шепот — он исходил от стен, от каждой колонны, от ковров, от ступеней мраморной
лестницы, и Васак поневоле ускорил шаг, чтобы глухие шепоты не осели пылью, не въелись в его оружие и одежду. Это были шепоты коварства, козней, интриг, злословия, клеветы, которые, однако, не сегодня возникли, а веками множились и копились тут. Дворцовые стены вбирали их, пропитывались ими изо дня в день и, казалось, от добавления этой примеси к их камню и песку, глине и извести становились еще крепче, еще выносливее. Шушуканье и перешептывания о том, как во времена Хосрова Котака два могучих рода — Манавазянов и Ордуни, — поссорившихся по какому-то пустячному поводу, преданы были мечу и прекратили существование. О том, как пал невинною жертвой неосмотрительной политики зрелых мужей пятнадцатилетний юноша Григорис, которого его отец, католикос Вртанес, направил первосвященником в пределы грузин и албанов, маз-куты же, в чей стан он прибыл однажды, услышав, что Христос осуждает убийство и алчность, грабительство и разбой, до крайности изумились и, не долго раздумывая, расправились с юным первосвященником, привязав его к хвосту коня и протащив по полю. Как второй сын Вртанеса, католикос Усик, не допустил недостойного царя в церковь, за что и был у церковного же порога бит батогами и предан смерти. О том, как всемогущий князь Рштуни, наперекор увещеваниям добрых людей, повелел свергнуть с утеса в Ванское море восемьсот своих ни в чем не повинных узников. О том, что побежденная, поверженная Армения неизменно представляется в образе женщины со скорбным лицом, сидящей под полотнищем римского знамени; и о том еще, что армянки никогда не простят своим нерассудительным, недальновидным мужчинам, не простят им их праздной похвальбы и горячности, роковой, губительной неспособности действовать головой, а не одним только сердцем. И о многом еще...
— Сегодня азарапет будет смещен со своего кресла и посажен между князьями Гнуни и Сааруни.
— В чем же он провинился?
— А в том, что присвоил какую-то часть подати, причитающейся дворцу.
Но это было уже не смутное шушуканье-перешептывание, а различимые вполне ясно слова, будничные, ленивые и мирные голоса. Даже можно было догадаться, чьи они и откуда. Скорее всего, это судачили где-то рядом слуги.
Васак встряхнул головой и сам себе улыбнулся: вот она, Армения, вот она, родненькая. Если б кто сейчас спросил у спарапета, а что же все-таки такое Армения, он без малейшего колебания и задержки пересказал бы услышанный разговор. Как есть, слово в слово пересказал бы. Ничего не убавив, ничего не прибавив. Всем все известно. Все знают, кого и куда сместят. Кого и куда посадят в столовой палате. У кого что будет отнято и кому подарено. За какую провинность и за какую заслугу. Кто сколько выплачивает налога. Кто кому должен. И сколько должен, и с каких пор. У кого нынешний год урожай был богатый, у кого скудный. Кто с кем и о чем вел разговоры, когда и где, в каком уголочке, под каким кустом, скалою, стеною. Все, все им известно. Известно даже, что у кого на уме, что у кого на сердце. Знают о тебе и такое, чего и сам ты не ведаешь. Каждый за право свое почитает все знать, обо всем судить и рядить. Никто конечно же не смеет и не думает отрицать, что простолюдин есть простолюдин, а князь есть князь, что над младшими нахара-рами есть старшие, а над ними надо всеми есть царь. Нет, нет, конечно же, никто того не отрицает. Но мысленно, но в душе никто не помнит об этих границах. Мысленно каждый садится за стол с царем, дает ему советы, подсказывает решения. Учит, что делать, чего не делать. Кого прогнать из дворца, а кого посадить взамен. Сам про себя решит что-то и тут же распространяет. Что ни день, то новые слухи. Не успеют родиться — глядишь, уже по всей стране разбежались. Вот она — Армения. Все тут друг друга знают, все родня, кумовья, соседушки. Сидели, пировали рядышком за столом, здравицы возглашали, расхваливали друг друга, а там уж и породнились, пошли детишки, и тех переженили меж собой; расплодились они, разъехались кто куда; казалось бы, теперь отдалились один от другого, ан нет, не так уж велика эта даль — всего-то несколько дней пути. А то, что будто бы наши области, нахарарства, совершенно оторваны, отрезаны друг от друга непроходимыми ущельями и горами, это мы выдумали, мы сами же, себе в утешение, себе в подмогу. Уж не внук ли ты Востану, что с крыши свалился и ногу себе покалечил? А ты, никак, зять Варага из Усидзора? Вот оно как тут обстоит дело. Вот она — Армения.
А рядом... Рядом — Византия и Персия, раскинулись из края в край земли, и долго, долго проплывает над ними солнце, и солнечные часы в различных местах показывают полдень в разное время, а все-то мало, все норовят еще кусок урвать от бедного, растерзанного твоего тела, чтоб совсем
уж стало тесно, чтоб ни пройти, ни повернуться. В одну кучу чтоб сбились все, нос к носу, и жили так, застя друг другу свет. Чтоб еще легче было разузнавать все друг про друга, и разносить слухи, и соваться в чужие дела — приятеля, кума, Варага из Усидзора и даже — господи, прости и помилуй, — в дела придворные, в дела самого царя. Чтоб не осталось в стране даже двоих незнакомых. Чтоб не осталось в стране ни единой тайны. И страны чтоб не осталось. Вот тебе и Армения!
Нахарары, старшие и младшие, сошлись уже в трапезной и, разбившись на кучки, завели разговор. Самвел и Мушег Мамиконяны стояли в сторонке от остальных. Первый был сын Ваана Мамиконяна, второй — сын спарапета Васака. Судя по всему, братьям не скучно было друг с другом. Они о чем-то тихонько перешептывались и посмеивались. Никто на это особого внимания не обращал, потому что о чем же еще шептаться, над чем посмеиваться молодым людям, как не над своими любовными похождениями. Пускай себе смеются, пускай веселятся. Любо смотреть, какая нынче молодежь подрастает. Как на подбор красавцы, и один другого крепче, один другого отважнее, кровь в жилах так и кипит, и правильно — а как же? — пусть кипит, пусть клокочет, их сейчас время, их пора наступила, а наше... наше уже все позади, было, да сплыло, прошедшего не вернуть, еще год, другой, глядишь, и ноги протянул. Наш долг нынче — беречь и поддерживать молодых, передать им свой опыт, достойную смену себе подготовить. За ними будущее, за этими отчаянными храбрецами. Пускай придут после нас, пусть правят, распоряжаются. Так уж оно ведется, так и должно быть, не вечные ж мы... Пусть веселятся, пусть радуются, пока могут, а то ведь завтра уж не до веселья, не до смеха будет;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124
лестницы, и Васак поневоле ускорил шаг, чтобы глухие шепоты не осели пылью, не въелись в его оружие и одежду. Это были шепоты коварства, козней, интриг, злословия, клеветы, которые, однако, не сегодня возникли, а веками множились и копились тут. Дворцовые стены вбирали их, пропитывались ими изо дня в день и, казалось, от добавления этой примеси к их камню и песку, глине и извести становились еще крепче, еще выносливее. Шушуканье и перешептывания о том, как во времена Хосрова Котака два могучих рода — Манавазянов и Ордуни, — поссорившихся по какому-то пустячному поводу, преданы были мечу и прекратили существование. О том, как пал невинною жертвой неосмотрительной политики зрелых мужей пятнадцатилетний юноша Григорис, которого его отец, католикос Вртанес, направил первосвященником в пределы грузин и албанов, маз-куты же, в чей стан он прибыл однажды, услышав, что Христос осуждает убийство и алчность, грабительство и разбой, до крайности изумились и, не долго раздумывая, расправились с юным первосвященником, привязав его к хвосту коня и протащив по полю. Как второй сын Вртанеса, католикос Усик, не допустил недостойного царя в церковь, за что и был у церковного же порога бит батогами и предан смерти. О том, как всемогущий князь Рштуни, наперекор увещеваниям добрых людей, повелел свергнуть с утеса в Ванское море восемьсот своих ни в чем не повинных узников. О том, что побежденная, поверженная Армения неизменно представляется в образе женщины со скорбным лицом, сидящей под полотнищем римского знамени; и о том еще, что армянки никогда не простят своим нерассудительным, недальновидным мужчинам, не простят им их праздной похвальбы и горячности, роковой, губительной неспособности действовать головой, а не одним только сердцем. И о многом еще...
— Сегодня азарапет будет смещен со своего кресла и посажен между князьями Гнуни и Сааруни.
— В чем же он провинился?
— А в том, что присвоил какую-то часть подати, причитающейся дворцу.
Но это было уже не смутное шушуканье-перешептывание, а различимые вполне ясно слова, будничные, ленивые и мирные голоса. Даже можно было догадаться, чьи они и откуда. Скорее всего, это судачили где-то рядом слуги.
Васак встряхнул головой и сам себе улыбнулся: вот она, Армения, вот она, родненькая. Если б кто сейчас спросил у спарапета, а что же все-таки такое Армения, он без малейшего колебания и задержки пересказал бы услышанный разговор. Как есть, слово в слово пересказал бы. Ничего не убавив, ничего не прибавив. Всем все известно. Все знают, кого и куда сместят. Кого и куда посадят в столовой палате. У кого что будет отнято и кому подарено. За какую провинность и за какую заслугу. Кто сколько выплачивает налога. Кто кому должен. И сколько должен, и с каких пор. У кого нынешний год урожай был богатый, у кого скудный. Кто с кем и о чем вел разговоры, когда и где, в каком уголочке, под каким кустом, скалою, стеною. Все, все им известно. Известно даже, что у кого на уме, что у кого на сердце. Знают о тебе и такое, чего и сам ты не ведаешь. Каждый за право свое почитает все знать, обо всем судить и рядить. Никто конечно же не смеет и не думает отрицать, что простолюдин есть простолюдин, а князь есть князь, что над младшими нахара-рами есть старшие, а над ними надо всеми есть царь. Нет, нет, конечно же, никто того не отрицает. Но мысленно, но в душе никто не помнит об этих границах. Мысленно каждый садится за стол с царем, дает ему советы, подсказывает решения. Учит, что делать, чего не делать. Кого прогнать из дворца, а кого посадить взамен. Сам про себя решит что-то и тут же распространяет. Что ни день, то новые слухи. Не успеют родиться — глядишь, уже по всей стране разбежались. Вот она — Армения. Все тут друг друга знают, все родня, кумовья, соседушки. Сидели, пировали рядышком за столом, здравицы возглашали, расхваливали друг друга, а там уж и породнились, пошли детишки, и тех переженили меж собой; расплодились они, разъехались кто куда; казалось бы, теперь отдалились один от другого, ан нет, не так уж велика эта даль — всего-то несколько дней пути. А то, что будто бы наши области, нахарарства, совершенно оторваны, отрезаны друг от друга непроходимыми ущельями и горами, это мы выдумали, мы сами же, себе в утешение, себе в подмогу. Уж не внук ли ты Востану, что с крыши свалился и ногу себе покалечил? А ты, никак, зять Варага из Усидзора? Вот оно как тут обстоит дело. Вот она — Армения.
А рядом... Рядом — Византия и Персия, раскинулись из края в край земли, и долго, долго проплывает над ними солнце, и солнечные часы в различных местах показывают полдень в разное время, а все-то мало, все норовят еще кусок урвать от бедного, растерзанного твоего тела, чтоб совсем
уж стало тесно, чтоб ни пройти, ни повернуться. В одну кучу чтоб сбились все, нос к носу, и жили так, застя друг другу свет. Чтоб еще легче было разузнавать все друг про друга, и разносить слухи, и соваться в чужие дела — приятеля, кума, Варага из Усидзора и даже — господи, прости и помилуй, — в дела придворные, в дела самого царя. Чтоб не осталось в стране даже двоих незнакомых. Чтоб не осталось в стране ни единой тайны. И страны чтоб не осталось. Вот тебе и Армения!
Нахарары, старшие и младшие, сошлись уже в трапезной и, разбившись на кучки, завели разговор. Самвел и Мушег Мамиконяны стояли в сторонке от остальных. Первый был сын Ваана Мамиконяна, второй — сын спарапета Васака. Судя по всему, братьям не скучно было друг с другом. Они о чем-то тихонько перешептывались и посмеивались. Никто на это особого внимания не обращал, потому что о чем же еще шептаться, над чем посмеиваться молодым людям, как не над своими любовными похождениями. Пускай себе смеются, пускай веселятся. Любо смотреть, какая нынче молодежь подрастает. Как на подбор красавцы, и один другого крепче, один другого отважнее, кровь в жилах так и кипит, и правильно — а как же? — пусть кипит, пусть клокочет, их сейчас время, их пора наступила, а наше... наше уже все позади, было, да сплыло, прошедшего не вернуть, еще год, другой, глядишь, и ноги протянул. Наш долг нынче — беречь и поддерживать молодых, передать им свой опыт, достойную смену себе подготовить. За ними будущее, за этими отчаянными храбрецами. Пускай придут после нас, пусть правят, распоряжаются. Так уж оно ведется, так и должно быть, не вечные ж мы... Пусть веселятся, пусть радуются, пока могут, а то ведь завтра уж не до веселья, не до смеха будет;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124