Он поднял руку, провел ла-
донью по лицу, а затем встал и вытянулся в полный рост.
— Блюсти по всей стране пост в знак скорби по моему племяннику. Все войско — стар и млад, все без исключения — пусть явится к могиле Гнела, старшего сепуха дома Аршакуни, и оплачет его смерть.
Он сказал это торжественно, со слезами на глазах, веря каждому своему слову, каждому звуку. Но веря каждому порознь, а не всем вместе.
Вышел в умывальню, остался один, и его вырвало.Был прахом, стал прахом.А ведь до чего был красив... Безбожно красив... Столь величественной стати, столь широких плеч и огненных очей не являла еще доселе на свет эта страна.
И ведь какая поистине голубиная была душа.Многие и многие сроду не видывали его, но коль скоро умерший был князем, да притом молодым, а смерть ему выпала горестная, значит, все людские достоинства — его, значит, он — само совершенство, значит, он воплощал в себе все представления о прекрасном и наилучшем.
Пускай я уродлив, ничего, зато кто-то красив. Пускай я нищ, не беда, зато кто-то богат, пускай я несчастен, что с того, зато кто-то счастлив.Пускай хоть кто-то... И не ведающему зависти честному крестьянину-горемыке вдруг почудилось, что сегодня заснул вечным сном тот самый «кто-то», и мир в его глазах разом померк.
Он стал еще некрасивей, еще бедней, еще несчастней.Не один только Шаапиван, не одна только область Цах-котн, но весь Айрарат оделся в траур.На отверстия в кровле набросили черные тряпицы, рога волов увили черными лоскутами, лошадей покрыли черными попонами, люди с головы до пят обрядились в черное.
Владыки темного царства Тартар торжествовали очередную победу. Как правило, они отнимали жизнь у лучших, честнейших, храбрейших. И хотя сами они были злы, они терпеть не могли злодеев, брали их к себе нехотя, давали подлецам возможность пожить вдосталь и, лишь когда те становились беззубыми старцами, с отвращением призывали их в свои владения.
Увитое парчой обезглавленное тело Гнела положили на устланный коврами помост. В головах, преклонив колена, стоял в черной мантии и в венце царь, плакал и повелевал всем оплакивать Гнела, старшего сепуха дома Аршакуни.
Нахарары, крестьяне и воины сидели, по стародедовскому обычаю, на земле вокруг могилы и, выражая свою боль, все одновременно хлопали в ладоши.Когда бедный юноша испускал дух, никто не смог возложить на его тело одежду получше и меч, совершив тем самым доброе дело и хотя бы ускорив отделение души.
Зато они с не меньшей любовью и признательностью подготовят его могилу, положат в нее златотканую рубаху, соболий плащ, ушитый самоцветами пояс, меч и браслет, непременно украшающий запястье любого молодого князя. А в самый последний миг, когда тело опустят в могилу и начнут засыпать землей, тайком от священников бросят почившему немного еды.
Сидевшие на земле захлопали сильнее, потому что появились вопленицы в черных нарядах. Они вместе подошли к устланному коврами помосту, постояли немного молча, прислушиваясь, должно быть ради вдохновения, к хлопкам. Затем одна из них, самая старая — «матерь скорби», принялась причитать, остальные вторили ей. Старуха славила умершего, восхваляла его красоту, отвагу, рост и стан. Товарки повторяли ее слова, и горестные вопли набирали силу.
Первая плакальщица скорбела по тем детям, сыновьям и дочерям, которые еще могли родиться и непременно бы родились, но никогда уже не явятся на свет. И поименно их окликала. Остальные, повторяя имена неродившихся детей, сызнова рыдали и причитали. Матерь скорби горестно перечисляла подвиги, которые еще мог бы совершить покойный, но которые, увы, безвозвратно унес с собою, на радость врагам. Остальные, еще разок проголосив о несвершенных подвигах, пуще прежнего исходили слезами...
— Скверно оплакиваете, старые ведьмы! — внезапно крикнул царь в гневе и во весь рост встал перед толпой. — Да неужто же так оплакивают смерть юноши? Где они, ухищрения вашего ремесла? Куда они запропастились? Плачьте так, чтобы горе потрясло всю страну. — И шепнул на ухо Айр-Мардпету: — Поди узнай, что обо мне толкуют.
Царева ярость, воспринятая как порыв страдания и боли, воодушевила присутствующих и высвободила память об уничтоженных было обычаях. Священники, к вящему своему ужасу, воочию увидели, как в мгновение ока возродилась и расцвела на кладбище языческая скверна.
Потерявшие стыд женщины бились оземь, катались по траве, распускали и рвали на себе волосы, раздирали платья,колотили себя в грудь; мужчины посыпали пеплом головы, срывали одежды и надевали на голое тело рубища.
Вопли обезумевшей толпы сливались с погребальными песнями, душераздирающими звуками труб, пандиров и лютен, бешеным хлопаньем в ладоши и круговертью плясок, не раздельных для мужчин и женщин, а общих.
В изорванном платье, простоволосая, с обнаженной грудью, Парандзем причитала, голосила, отчаянно скорбела по мужу, вызывая у всех слезы.
— Это я, я виновата! — горестно восклицала она. — Зачем ты дал мне силу, господи? Отчего не позволил помочь ему?..
И поскольку никто не понимал смысла этих слов, они возбуждали в людях душевный трепет, и слезы текли рекой.
Толпа вконец запамятовала, что ее песни и музыка, ее пляски и мольбы обращены, в сущности, к царству темной бездны — с тем чтобы вернуть оттуда душу усопшего.
Плясала, пела, раздевалась догола, била в ладоши, молила без слов, да вот запамятовала, чего ради... Не помнила песен и плясок вокруг жертвенного козла, у алтаря богиня Спандарамет, без которых не мыслили себя их деды и бабки. Не помнила древнего таинства самоотречения, совершаемого в честь аралезов.
И оттого, что не помнила ничего определенного, она верила чему-то огромному и непредставимому, соединила разрозненные верования и поверья и создала из них нечто новое и целостное. Обобщенную и всеобъемлющую веру.
Несколько женщин приближались к скорбящим и собирали в маленькие склянки слезы, текущие у тех из глаз. Слезы самых разных людей перемешивали, склянки закупоривали и клали в могилу. Одна из склянок была предназначена особо для царя. Она должна была лежать подле Гнела отдельно от других.
Оголив в горе плечи и рассыпав по лицу волосы, собирала царевы слезы молодая женщина, и чем полнее становилась склянка, тем больше ликования звучало в восклицаниях женщины и тем большую гордость испытывала толпа.
Наконец чаша терпения священнослужителей переполнилась, и те решили перейти в наступление. Они выступили вперед и, одетые в черное, воскуряя ладан, окружили могилу.
Все благоговейно умолкли — явление духовенства также было сочтено закономерным. Толпа стала до исступления христианской, как минуту назад была до исступления языческой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124
донью по лицу, а затем встал и вытянулся в полный рост.
— Блюсти по всей стране пост в знак скорби по моему племяннику. Все войско — стар и млад, все без исключения — пусть явится к могиле Гнела, старшего сепуха дома Аршакуни, и оплачет его смерть.
Он сказал это торжественно, со слезами на глазах, веря каждому своему слову, каждому звуку. Но веря каждому порознь, а не всем вместе.
Вышел в умывальню, остался один, и его вырвало.Был прахом, стал прахом.А ведь до чего был красив... Безбожно красив... Столь величественной стати, столь широких плеч и огненных очей не являла еще доселе на свет эта страна.
И ведь какая поистине голубиная была душа.Многие и многие сроду не видывали его, но коль скоро умерший был князем, да притом молодым, а смерть ему выпала горестная, значит, все людские достоинства — его, значит, он — само совершенство, значит, он воплощал в себе все представления о прекрасном и наилучшем.
Пускай я уродлив, ничего, зато кто-то красив. Пускай я нищ, не беда, зато кто-то богат, пускай я несчастен, что с того, зато кто-то счастлив.Пускай хоть кто-то... И не ведающему зависти честному крестьянину-горемыке вдруг почудилось, что сегодня заснул вечным сном тот самый «кто-то», и мир в его глазах разом померк.
Он стал еще некрасивей, еще бедней, еще несчастней.Не один только Шаапиван, не одна только область Цах-котн, но весь Айрарат оделся в траур.На отверстия в кровле набросили черные тряпицы, рога волов увили черными лоскутами, лошадей покрыли черными попонами, люди с головы до пят обрядились в черное.
Владыки темного царства Тартар торжествовали очередную победу. Как правило, они отнимали жизнь у лучших, честнейших, храбрейших. И хотя сами они были злы, они терпеть не могли злодеев, брали их к себе нехотя, давали подлецам возможность пожить вдосталь и, лишь когда те становились беззубыми старцами, с отвращением призывали их в свои владения.
Увитое парчой обезглавленное тело Гнела положили на устланный коврами помост. В головах, преклонив колена, стоял в черной мантии и в венце царь, плакал и повелевал всем оплакивать Гнела, старшего сепуха дома Аршакуни.
Нахарары, крестьяне и воины сидели, по стародедовскому обычаю, на земле вокруг могилы и, выражая свою боль, все одновременно хлопали в ладоши.Когда бедный юноша испускал дух, никто не смог возложить на его тело одежду получше и меч, совершив тем самым доброе дело и хотя бы ускорив отделение души.
Зато они с не меньшей любовью и признательностью подготовят его могилу, положат в нее златотканую рубаху, соболий плащ, ушитый самоцветами пояс, меч и браслет, непременно украшающий запястье любого молодого князя. А в самый последний миг, когда тело опустят в могилу и начнут засыпать землей, тайком от священников бросят почившему немного еды.
Сидевшие на земле захлопали сильнее, потому что появились вопленицы в черных нарядах. Они вместе подошли к устланному коврами помосту, постояли немного молча, прислушиваясь, должно быть ради вдохновения, к хлопкам. Затем одна из них, самая старая — «матерь скорби», принялась причитать, остальные вторили ей. Старуха славила умершего, восхваляла его красоту, отвагу, рост и стан. Товарки повторяли ее слова, и горестные вопли набирали силу.
Первая плакальщица скорбела по тем детям, сыновьям и дочерям, которые еще могли родиться и непременно бы родились, но никогда уже не явятся на свет. И поименно их окликала. Остальные, повторяя имена неродившихся детей, сызнова рыдали и причитали. Матерь скорби горестно перечисляла подвиги, которые еще мог бы совершить покойный, но которые, увы, безвозвратно унес с собою, на радость врагам. Остальные, еще разок проголосив о несвершенных подвигах, пуще прежнего исходили слезами...
— Скверно оплакиваете, старые ведьмы! — внезапно крикнул царь в гневе и во весь рост встал перед толпой. — Да неужто же так оплакивают смерть юноши? Где они, ухищрения вашего ремесла? Куда они запропастились? Плачьте так, чтобы горе потрясло всю страну. — И шепнул на ухо Айр-Мардпету: — Поди узнай, что обо мне толкуют.
Царева ярость, воспринятая как порыв страдания и боли, воодушевила присутствующих и высвободила память об уничтоженных было обычаях. Священники, к вящему своему ужасу, воочию увидели, как в мгновение ока возродилась и расцвела на кладбище языческая скверна.
Потерявшие стыд женщины бились оземь, катались по траве, распускали и рвали на себе волосы, раздирали платья,колотили себя в грудь; мужчины посыпали пеплом головы, срывали одежды и надевали на голое тело рубища.
Вопли обезумевшей толпы сливались с погребальными песнями, душераздирающими звуками труб, пандиров и лютен, бешеным хлопаньем в ладоши и круговертью плясок, не раздельных для мужчин и женщин, а общих.
В изорванном платье, простоволосая, с обнаженной грудью, Парандзем причитала, голосила, отчаянно скорбела по мужу, вызывая у всех слезы.
— Это я, я виновата! — горестно восклицала она. — Зачем ты дал мне силу, господи? Отчего не позволил помочь ему?..
И поскольку никто не понимал смысла этих слов, они возбуждали в людях душевный трепет, и слезы текли рекой.
Толпа вконец запамятовала, что ее песни и музыка, ее пляски и мольбы обращены, в сущности, к царству темной бездны — с тем чтобы вернуть оттуда душу усопшего.
Плясала, пела, раздевалась догола, била в ладоши, молила без слов, да вот запамятовала, чего ради... Не помнила песен и плясок вокруг жертвенного козла, у алтаря богиня Спандарамет, без которых не мыслили себя их деды и бабки. Не помнила древнего таинства самоотречения, совершаемого в честь аралезов.
И оттого, что не помнила ничего определенного, она верила чему-то огромному и непредставимому, соединила разрозненные верования и поверья и создала из них нечто новое и целостное. Обобщенную и всеобъемлющую веру.
Несколько женщин приближались к скорбящим и собирали в маленькие склянки слезы, текущие у тех из глаз. Слезы самых разных людей перемешивали, склянки закупоривали и клали в могилу. Одна из склянок была предназначена особо для царя. Она должна была лежать подле Гнела отдельно от других.
Оголив в горе плечи и рассыпав по лицу волосы, собирала царевы слезы молодая женщина, и чем полнее становилась склянка, тем больше ликования звучало в восклицаниях женщины и тем большую гордость испытывала толпа.
Наконец чаша терпения священнослужителей переполнилась, и те решили перейти в наступление. Они выступили вперед и, одетые в черное, воскуряя ладан, окружили могилу.
Все благоговейно умолкли — явление духовенства также было сочтено закономерным. Толпа стала до исступления христианской, как минуту назад была до исступления языческой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124