— Он давно заметил, что каждая его грубость вызывала у изысканно вежливых цахараров, особенно у тех, кто получил греческое воспитание, полнейшее замешательство. Это доставляло ему несказанную радость, и он еще беззастенчивей закусывал удила, что, согласно общепринятому мнению, ни в коем разе не подобало царю. — Поглядите-ка на них! Дороги, видите ли, трудные, горные, видите ли, дороги. Мне-то вы чего жалуетесь? Вы же не мной недовольны, а прародителем Айком, это он надумал обосноваться среди скал да камней. Для дворцовых лестниц мрамор у вас есть, а в Аршакаване стена с палец толщиной. Пнешь — развалится... Знаю, знаю... Пускай обождут,— пуще прежнего взъярился царь, хотя никто не напоминал ему о византийских послах. — Почему продовольствие для Аршакавана не отправляется в срок? Поменьше жрите на дворцовых пирах! Пускай обождут, знаю... Се-некапет, пригласи их.
Стоявший у трона Драстамат собрался было выйти, но
царь, резко повернувшись, схватил его за руку, притянул к себе и что-то зашептал на ухо. Водворилась глубокая тишина. Взгляды присутствующих обратились к ним, и этот шепот вызвал всеобщее неудовольствие и раздражение. Царь того и добивался. Ему не о чем было шептаться с сенекапе-том. Он задержал его намеренно, чтобы сбить спесь с надменных своих вельмож.
«Почивать на лаврах, Драстамат, будем потом. Потом, когда страна окрепнет... Ты и не подозреваешь, как благовоспитан и обходителен будет тогда царь. Я тебе это обещаю. А пока что мы работаем, сенекапет, делаем дело...»
— Заметно мое волнение? — спросил он, ни к кому не обращаясь.
— Все в порядке, царь, — успокоил его Айр-Мардпет.
Как он волновался! Сердце колотилось, точно у какого-нибудь школяра. Почем ему было знать, что горящие щеки и уши выдают его с головой. В сущности, он впервые в жизни лицом к лицу сталкивался с врагом. И в глубине души ему было страшно; ему было страшно, и он не признавался себе в этом. Одеяние, которое он носил месяцами, теперь казалось ему то чересчур широким, то чересчур узким, во всяком случае чувствовал он себя явно не в своей тарелке. Только бы произвести хорошее впечатление, удачно выдержать это испытание. Жаль, украшений на нем маловато, очень жаль...
Послов было пятеро. Главный из них выступил на шаг вперед и почтительно склонился перед царем. Он и должен был перед ним склониться, куда денешься, порядок есть порядок, но это придало царю сил и уверенности: хозяин здесь он, у него как-никак престол, границы и войска. И теперь его бросило в другую крайность — его, точно малого ребенка, радовала мысль, что, если он очень того пожелает, ему ничего не стоит просто так, беспричинно обезглавить этих византийцев.
— Император шлет привет царю армян и выражает надежду, что может положиться на своего союзника.
И кто ж это говорил? Юнец с едва пробившимися усами, с которым обязан считаться армянский венценосец. Ладно, он и на это пойдет — стерпит, стиснув зубы, и это унижение, только дайте ему спокойно жить: мы — сами по себе, вы — сами по себе. Хочешь, я сам встану и поклонюсь тебе — тебе, годящемуся мне в сыновья; поклонюсь, но с условием: по возвращении ты выскажешь могущественному императору благоприятное обо мне мнение, и он будет милостив к моей стране...
— Заверьте от моего имени императора, что я остаюсь его младшим братом и верным союзником.
Может, этого недостаточно? Может, надо бесстыдно льстить, не таясь лебезить, откровенно показывать императору свое ничтожество? Но очень уж он юн, этот молодчик, очень уж трясется над своими только-только выросшими усами и бородой, к которым еще не успел привыкнуть. И царю не удалось забыть о собственном возрасте; не о престоле, не о короне — о возрасте. Как тут кланяться, как лебезить?
— Император пожелал приятно тебя удивить, царь. Он посылает тебе в жены невесту своего покойного брата Коста-са Олимпию, дочь префекта Аблабиоса.
— В жены? — побледнел царь; попытался было повторить вопрос, но язык не повиновался. Была ли нужда добровольно изображать собственное ничтожество, если враг сам о нем напоминает? Говори, царь, говори, теперь не время молчать, а то, чего доброго, подумают, будто драгоценный сей дар не осчастливил тебя. — Чрезвычайно польщен. Это высокая честь для меня. Я признателен императору. Я не дерзну отказаться от предложения старшего моего брата.
Что это за юноша с недоумением взирает на своего царя, изумляясь, отчего тот не гонит взашей незваных гостей, отчего не отвечает им свысока, отчего терпит такую вызывающую наглость? Ах да, это Самвел, сын Ваана Мамиконяна. Только за тебя мне и больно, дитя мое. Твой кумир сотворен не из камня, а из песка, он рухнул со своего подножия и рассыпался, еще не ударившись оземь. Я стыжусь только тебя, и никого больше. Ибо сокрушил твою веру. Сколько бы я ни объяснял тебе, сколько бы ни убеждал: это, дескать, дипломатия, закон, установленный для малых и великих мира сего,— ты все равно не поймешь меня. Вот и молодчина! Не понимай. Если б и ты меня понял и простил, тогда мне не оставалось бы на этой земле ни единого просвета.
Один из послов отворил дверь, и в тронный зал вошла стройная некрасивая женщина. Она смущенно покраснела и низко поклонилась, стараясь ни на кого не смотреть. Царь отчего-то был уверен, что ее уродство доставило нахарарам удовольствие и что мысленно они теперь злорадствуют.
— Император спрашивает, с какой целью армянский царь строит город Аршакаван, — продолжал молодой глава посольства. — Он ждет от меня точного и недвусмысленного ответа.
— Передайте моему старшему брату, что строительство Аршакавана не преследует какой-либо политической цели и никоим образом не ущемляет интересов империи, — чуть помедлив, сказал царь. — Императору хорошо известно, что каждый армянский царь строил новый город и давал ему свое имя, дабы увековечить память о себе. — Его взгляд упал на Олимпию, и, чтобы избежать неприятного разговора, он незамедлительно присовокупил: — Я почитаю долгом до конца дней любить и уважать свою супругу. Ее обаяние и красота сообщат моему дворцу новый блеск и великолепие.
— Император наказал: пусть твое войско пребывает в полной готовности и ожидает его повелений, — проговорил молодой посол и сразу же поклонился в знак прощания.
Ох и всыпал бы я тебе, щенок, горяченьких, ох и огрел бы тебя пониже спины, не очень, конечно, больно, чтобы ты не возомнил, чего доброго, будто я уж очень серьезно к тебе отношусь.
— Всегда рад служить своему старшему брату, — учтиво ответил царь.
Он почувствовал: нахарары — приверженцы греков, составлявшие в тронном зале большинство, последовали за византийским посольством, с такой ублаготворенностью, что впору было подумать, будто от имени императора с царем армян беседовал не тот юнец, не тот свежеиспеченный посол, а они сами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124
Стоявший у трона Драстамат собрался было выйти, но
царь, резко повернувшись, схватил его за руку, притянул к себе и что-то зашептал на ухо. Водворилась глубокая тишина. Взгляды присутствующих обратились к ним, и этот шепот вызвал всеобщее неудовольствие и раздражение. Царь того и добивался. Ему не о чем было шептаться с сенекапе-том. Он задержал его намеренно, чтобы сбить спесь с надменных своих вельмож.
«Почивать на лаврах, Драстамат, будем потом. Потом, когда страна окрепнет... Ты и не подозреваешь, как благовоспитан и обходителен будет тогда царь. Я тебе это обещаю. А пока что мы работаем, сенекапет, делаем дело...»
— Заметно мое волнение? — спросил он, ни к кому не обращаясь.
— Все в порядке, царь, — успокоил его Айр-Мардпет.
Как он волновался! Сердце колотилось, точно у какого-нибудь школяра. Почем ему было знать, что горящие щеки и уши выдают его с головой. В сущности, он впервые в жизни лицом к лицу сталкивался с врагом. И в глубине души ему было страшно; ему было страшно, и он не признавался себе в этом. Одеяние, которое он носил месяцами, теперь казалось ему то чересчур широким, то чересчур узким, во всяком случае чувствовал он себя явно не в своей тарелке. Только бы произвести хорошее впечатление, удачно выдержать это испытание. Жаль, украшений на нем маловато, очень жаль...
Послов было пятеро. Главный из них выступил на шаг вперед и почтительно склонился перед царем. Он и должен был перед ним склониться, куда денешься, порядок есть порядок, но это придало царю сил и уверенности: хозяин здесь он, у него как-никак престол, границы и войска. И теперь его бросило в другую крайность — его, точно малого ребенка, радовала мысль, что, если он очень того пожелает, ему ничего не стоит просто так, беспричинно обезглавить этих византийцев.
— Император шлет привет царю армян и выражает надежду, что может положиться на своего союзника.
И кто ж это говорил? Юнец с едва пробившимися усами, с которым обязан считаться армянский венценосец. Ладно, он и на это пойдет — стерпит, стиснув зубы, и это унижение, только дайте ему спокойно жить: мы — сами по себе, вы — сами по себе. Хочешь, я сам встану и поклонюсь тебе — тебе, годящемуся мне в сыновья; поклонюсь, но с условием: по возвращении ты выскажешь могущественному императору благоприятное обо мне мнение, и он будет милостив к моей стране...
— Заверьте от моего имени императора, что я остаюсь его младшим братом и верным союзником.
Может, этого недостаточно? Может, надо бесстыдно льстить, не таясь лебезить, откровенно показывать императору свое ничтожество? Но очень уж он юн, этот молодчик, очень уж трясется над своими только-только выросшими усами и бородой, к которым еще не успел привыкнуть. И царю не удалось забыть о собственном возрасте; не о престоле, не о короне — о возрасте. Как тут кланяться, как лебезить?
— Император пожелал приятно тебя удивить, царь. Он посылает тебе в жены невесту своего покойного брата Коста-са Олимпию, дочь префекта Аблабиоса.
— В жены? — побледнел царь; попытался было повторить вопрос, но язык не повиновался. Была ли нужда добровольно изображать собственное ничтожество, если враг сам о нем напоминает? Говори, царь, говори, теперь не время молчать, а то, чего доброго, подумают, будто драгоценный сей дар не осчастливил тебя. — Чрезвычайно польщен. Это высокая честь для меня. Я признателен императору. Я не дерзну отказаться от предложения старшего моего брата.
Что это за юноша с недоумением взирает на своего царя, изумляясь, отчего тот не гонит взашей незваных гостей, отчего не отвечает им свысока, отчего терпит такую вызывающую наглость? Ах да, это Самвел, сын Ваана Мамиконяна. Только за тебя мне и больно, дитя мое. Твой кумир сотворен не из камня, а из песка, он рухнул со своего подножия и рассыпался, еще не ударившись оземь. Я стыжусь только тебя, и никого больше. Ибо сокрушил твою веру. Сколько бы я ни объяснял тебе, сколько бы ни убеждал: это, дескать, дипломатия, закон, установленный для малых и великих мира сего,— ты все равно не поймешь меня. Вот и молодчина! Не понимай. Если б и ты меня понял и простил, тогда мне не оставалось бы на этой земле ни единого просвета.
Один из послов отворил дверь, и в тронный зал вошла стройная некрасивая женщина. Она смущенно покраснела и низко поклонилась, стараясь ни на кого не смотреть. Царь отчего-то был уверен, что ее уродство доставило нахарарам удовольствие и что мысленно они теперь злорадствуют.
— Император спрашивает, с какой целью армянский царь строит город Аршакаван, — продолжал молодой глава посольства. — Он ждет от меня точного и недвусмысленного ответа.
— Передайте моему старшему брату, что строительство Аршакавана не преследует какой-либо политической цели и никоим образом не ущемляет интересов империи, — чуть помедлив, сказал царь. — Императору хорошо известно, что каждый армянский царь строил новый город и давал ему свое имя, дабы увековечить память о себе. — Его взгляд упал на Олимпию, и, чтобы избежать неприятного разговора, он незамедлительно присовокупил: — Я почитаю долгом до конца дней любить и уважать свою супругу. Ее обаяние и красота сообщат моему дворцу новый блеск и великолепие.
— Император наказал: пусть твое войско пребывает в полной готовности и ожидает его повелений, — проговорил молодой посол и сразу же поклонился в знак прощания.
Ох и всыпал бы я тебе, щенок, горяченьких, ох и огрел бы тебя пониже спины, не очень, конечно, больно, чтобы ты не возомнил, чего доброго, будто я уж очень серьезно к тебе отношусь.
— Всегда рад служить своему старшему брату, — учтиво ответил царь.
Он почувствовал: нахарары — приверженцы греков, составлявшие в тронном зале большинство, последовали за византийским посольством, с такой ублаготворенностью, что впору было подумать, будто от имени императора с царем армян беседовал не тот юнец, не тот свежеиспеченный посол, а они сами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124