— По ту сторону ограды.
Окружавшая Тороса толпа с минуту встревоженно бурлила, потом все смолкли и испуганно уставились на мужичонку. Гнел понял, что они без того все знали, но хотели удостовериться, услыхать эти слова от самого Тороса. Торосу же не терпелось раскрыть свою тайну. И хотя вид у него был куда недовольный, он, похоже, изнемогал под тяжестью невысказанного, дожидался, что его вынудят признаться, силком вырвут правду. Теперь он поуспокоился и понуро ковырял носком башмака землю, засыпая ногой ямку и утаптывая.
Еле сдерживаясь, Гнел с напряжением, до боли потер рукоятью плетки о ладонь.
— По ту сторону ограды опасно, — послышался наконец робкий голос кого-то из горожан.
— Тебя могут убить,— проронил другой.
— Там у нас уже нет права убежища...
— Мы не дадим тебе делать глупости...
— Не дадим тебе погибнуть...
— Посади его за решетку, господин надзиратель. Молод он еще. Не ведает, что творит.
В ответ Торос загадочно улыбался и молча посматривал на взбаламученных страхом — и не только страхом — приятелей. Но вот, сопровождаемый неотрывными, выжидающими взглядами толпы, он подошел к невысокой деревянной ограде, на мгновение замешкался, потом решительно ее перемахнул и очутился по ту сторону границы...
Это предательство, тут же, нимало не колеблясь, определил Гнел, обыкновенное предательство. Измена царю и отечеству. Но что ж это за убежище, если я у всех на глазах прибью его как собаку? Гнелу и в голову не приходило, что может создаться положение, когда кому-нибудь вздумается уйти из Аршакавана. Оттого он и не знал, как ему поступить. И только поглаживал коня по гриве, ободрял, успокаивал, хотя конь вовсе не проявлял признаков тревоги.
Словно подчиняясь колдовству, толпа разом устремилась к ограде. Кто-то безотчетно опустился на колени, положил на ограду подбородок и оторопело, будто на чудо, воззрился на худосочного Тороса, который казался им теперь богатырем.
Поодаль, в бескрайней степи, стояло одинокое строение, откуда днем и ночью доносились песни и музыка и, медленно расплываясь в воздухе, опоясывали город наподобие зеленого и прохладного леса.
— Ты что, Торос? Мы же здесь свободны...
— Чего тебе еще-то надо? Чего недостает? Воротись, Торос!
Приятели и соседи с мольбой и злостью взывали к нему, а Торос уходил себе все дальше, вышагивая по просторному привольному полю, принадлежавшему теперь ему одному. Уходил от убежища, которое, вроде опекуна, поминутно нанизывало Торосу свое покровительство, провозглашая его неприкосновенным. Уходил от надежного крова, от выделенной ему доли счастья. А ведь пришел сюда когда-то, волоча следом былое, взвалив на плечи ношу привычных отношений с людьми, стародавних обычаев, нравов и предрассудков, и никак не мог от всего этого избавиться, стряхнуть, сбросить с плеч. Он шел теперь туда, где минувшему суждено было стать настоящим. Шел в твердой уверенности: хорошо там, где нас нет. Там, и только там...
— Посади его за решетку, господин надзиратель... Видишь ведь, пропадает человек.
И тот, кто стоял на коленях, положив подбородок на ограду, неожиданно встал во весь рост и аж взмок от напряжения, будто силясь вспомнить, для чего он поднялся на ноги. Глаза выдавали, что в его душе мучительно рождается
решение, но он все еще колеблется, борется с собой. Казалось, будто он вот-вот нагнется, подберет булыжник и запустит вдогонку беглецу. Но вместо этого он тоже внезапно перемахнул через ограду. Сперва страх пригвоздил его к месту, и он диву дался, что еще жив. Потом заулыбался. Глупой, глупейшей улыбкой. Неповторимый этот миг был откровением всего сущего, праздником жизни, ликованием
бытия.Глуповатая эта улыбка словно подала знак другим, и с десяток аршакаванцев бесшумно перепрыгнули ограду и очутились по ту сторону границы. Никто не сомневался, что они сделали это, намереваясь получше разглядеть беглеца. Побагровевший от негодования Гнел тотчас повернул коня и второпях ускакал, чтобы привести отряд стражников и приструнить смутьянов.
Он повесит всех, а еще лучше — придумает каждому особую казнь, одну ужаснее и невыносимее другой, небывалую, невиданную и неслыханную. Он покарает не только верховодов, не только самих смутьянов, но и свидетелей. Не только свидетелей, но и тех, кто просто-напросто узнает о происшествии, услышит о нем от соседей или знакомых. Он устроит суд на городской площади, и поскольку сам он волей-неволей был очевидцем грязной этой смуты и собственными глазами наблюдал мерзкую эту картину, которая может, подобно чуме, заразить всех подряд, — так вот, поскольку он тронут скверной, то и расправу он начнет с себя. Распорядится, чтобы ему нанесли пять ударов плетью. Пять, не более. Потому как это он предупредил распространение заразы и учредил общегородской суд...
Воцарилось гробовое молчание. Но на лицах у всех играли счастливые улыбки, ведь они снова — в который уже раз! — отведали запретного плода, а тот пришелся им по вкусу.И случилось неожиданное. Грянул дружный, безудержный мужской хохот. Хохотали вдоволь, всласть, с какой-то ненасытностью, освобождаясь от себя, своего имени, одежды, прошлого и настоящего, чутьем предвкушая тот самый ничейный миг, который не принадлежит ни тому, ни другому — ни прошлому, ни настоящему. И было в этом согласном мужском хохоте что-то безумное и жуткое, что-то не имеющее касательства ни к радости, ни к горю.
А Торос уходил все дальше, причем прямо-таки сводило с ума, что он не бежал, не улепетывал во все лопатки, а шагал вразвалочку, с ленцой, будто показывая каждым движением, до чего он уверен в своей правоте. А когда, остановив-
шись передохнуть, спокойно огляделся по сторонам и через минуту снова продолжил путь, то вконец всех обезоружил. И смех мало-помалу стих. Смеялся лишь кто-то один, изнеможенно и устало, словно и рад бы замолчать, да все как-то не получается.
Не оборачиваясь, лицо к лицу и один на один с пространством, Торос шел себе и шел, покуда не затерялся на бескрайней и неоглядной равнине, не слился с дикими кустарниками, не скрылся с глаз.
Толпа быстренько повернула вспять и суетливо бросилась к ограде, кое-кто даже поскользнулся и упал в спешке; вскоре по ту сторону границы не осталось ни души. С минуту они опоминались, опять почувствовав себя в безопасности. Будто побывали вне времени и потеряли ощущение ночи и дня, утра и вечера. А теперь, слава богу, в Аршакаване полдень.
Так или иначе, кое-кто тепло и с завистью поглядывал в сторону беспредельной равнины, которая походила на видение — так она была тиха и покойна...
Потом разбрелись кто куда и взялись за брошенные на половине дела: тесали камень, возили песок, таскали сообща бревна...
Они возводили крепостную стену.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124
Окружавшая Тороса толпа с минуту встревоженно бурлила, потом все смолкли и испуганно уставились на мужичонку. Гнел понял, что они без того все знали, но хотели удостовериться, услыхать эти слова от самого Тороса. Торосу же не терпелось раскрыть свою тайну. И хотя вид у него был куда недовольный, он, похоже, изнемогал под тяжестью невысказанного, дожидался, что его вынудят признаться, силком вырвут правду. Теперь он поуспокоился и понуро ковырял носком башмака землю, засыпая ногой ямку и утаптывая.
Еле сдерживаясь, Гнел с напряжением, до боли потер рукоятью плетки о ладонь.
— По ту сторону ограды опасно, — послышался наконец робкий голос кого-то из горожан.
— Тебя могут убить,— проронил другой.
— Там у нас уже нет права убежища...
— Мы не дадим тебе делать глупости...
— Не дадим тебе погибнуть...
— Посади его за решетку, господин надзиратель. Молод он еще. Не ведает, что творит.
В ответ Торос загадочно улыбался и молча посматривал на взбаламученных страхом — и не только страхом — приятелей. Но вот, сопровождаемый неотрывными, выжидающими взглядами толпы, он подошел к невысокой деревянной ограде, на мгновение замешкался, потом решительно ее перемахнул и очутился по ту сторону границы...
Это предательство, тут же, нимало не колеблясь, определил Гнел, обыкновенное предательство. Измена царю и отечеству. Но что ж это за убежище, если я у всех на глазах прибью его как собаку? Гнелу и в голову не приходило, что может создаться положение, когда кому-нибудь вздумается уйти из Аршакавана. Оттого он и не знал, как ему поступить. И только поглаживал коня по гриве, ободрял, успокаивал, хотя конь вовсе не проявлял признаков тревоги.
Словно подчиняясь колдовству, толпа разом устремилась к ограде. Кто-то безотчетно опустился на колени, положил на ограду подбородок и оторопело, будто на чудо, воззрился на худосочного Тороса, который казался им теперь богатырем.
Поодаль, в бескрайней степи, стояло одинокое строение, откуда днем и ночью доносились песни и музыка и, медленно расплываясь в воздухе, опоясывали город наподобие зеленого и прохладного леса.
— Ты что, Торос? Мы же здесь свободны...
— Чего тебе еще-то надо? Чего недостает? Воротись, Торос!
Приятели и соседи с мольбой и злостью взывали к нему, а Торос уходил себе все дальше, вышагивая по просторному привольному полю, принадлежавшему теперь ему одному. Уходил от убежища, которое, вроде опекуна, поминутно нанизывало Торосу свое покровительство, провозглашая его неприкосновенным. Уходил от надежного крова, от выделенной ему доли счастья. А ведь пришел сюда когда-то, волоча следом былое, взвалив на плечи ношу привычных отношений с людьми, стародавних обычаев, нравов и предрассудков, и никак не мог от всего этого избавиться, стряхнуть, сбросить с плеч. Он шел теперь туда, где минувшему суждено было стать настоящим. Шел в твердой уверенности: хорошо там, где нас нет. Там, и только там...
— Посади его за решетку, господин надзиратель... Видишь ведь, пропадает человек.
И тот, кто стоял на коленях, положив подбородок на ограду, неожиданно встал во весь рост и аж взмок от напряжения, будто силясь вспомнить, для чего он поднялся на ноги. Глаза выдавали, что в его душе мучительно рождается
решение, но он все еще колеблется, борется с собой. Казалось, будто он вот-вот нагнется, подберет булыжник и запустит вдогонку беглецу. Но вместо этого он тоже внезапно перемахнул через ограду. Сперва страх пригвоздил его к месту, и он диву дался, что еще жив. Потом заулыбался. Глупой, глупейшей улыбкой. Неповторимый этот миг был откровением всего сущего, праздником жизни, ликованием
бытия.Глуповатая эта улыбка словно подала знак другим, и с десяток аршакаванцев бесшумно перепрыгнули ограду и очутились по ту сторону границы. Никто не сомневался, что они сделали это, намереваясь получше разглядеть беглеца. Побагровевший от негодования Гнел тотчас повернул коня и второпях ускакал, чтобы привести отряд стражников и приструнить смутьянов.
Он повесит всех, а еще лучше — придумает каждому особую казнь, одну ужаснее и невыносимее другой, небывалую, невиданную и неслыханную. Он покарает не только верховодов, не только самих смутьянов, но и свидетелей. Не только свидетелей, но и тех, кто просто-напросто узнает о происшествии, услышит о нем от соседей или знакомых. Он устроит суд на городской площади, и поскольку сам он волей-неволей был очевидцем грязной этой смуты и собственными глазами наблюдал мерзкую эту картину, которая может, подобно чуме, заразить всех подряд, — так вот, поскольку он тронут скверной, то и расправу он начнет с себя. Распорядится, чтобы ему нанесли пять ударов плетью. Пять, не более. Потому как это он предупредил распространение заразы и учредил общегородской суд...
Воцарилось гробовое молчание. Но на лицах у всех играли счастливые улыбки, ведь они снова — в который уже раз! — отведали запретного плода, а тот пришелся им по вкусу.И случилось неожиданное. Грянул дружный, безудержный мужской хохот. Хохотали вдоволь, всласть, с какой-то ненасытностью, освобождаясь от себя, своего имени, одежды, прошлого и настоящего, чутьем предвкушая тот самый ничейный миг, который не принадлежит ни тому, ни другому — ни прошлому, ни настоящему. И было в этом согласном мужском хохоте что-то безумное и жуткое, что-то не имеющее касательства ни к радости, ни к горю.
А Торос уходил все дальше, причем прямо-таки сводило с ума, что он не бежал, не улепетывал во все лопатки, а шагал вразвалочку, с ленцой, будто показывая каждым движением, до чего он уверен в своей правоте. А когда, остановив-
шись передохнуть, спокойно огляделся по сторонам и через минуту снова продолжил путь, то вконец всех обезоружил. И смех мало-помалу стих. Смеялся лишь кто-то один, изнеможенно и устало, словно и рад бы замолчать, да все как-то не получается.
Не оборачиваясь, лицо к лицу и один на один с пространством, Торос шел себе и шел, покуда не затерялся на бескрайней и неоглядной равнине, не слился с дикими кустарниками, не скрылся с глаз.
Толпа быстренько повернула вспять и суетливо бросилась к ограде, кое-кто даже поскользнулся и упал в спешке; вскоре по ту сторону границы не осталось ни души. С минуту они опоминались, опять почувствовав себя в безопасности. Будто побывали вне времени и потеряли ощущение ночи и дня, утра и вечера. А теперь, слава богу, в Аршакаване полдень.
Так или иначе, кое-кто тепло и с завистью поглядывал в сторону беспредельной равнины, которая походила на видение — так она была тиха и покойна...
Потом разбрелись кто куда и взялись за брошенные на половине дела: тесали камень, возили песок, таскали сообща бревна...
Они возводили крепостную стену.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124