— Просто на сей раз ты оказался искуснее.
— Все равно не верю, — стоял на своем царь. — По глазам вижу, эту игру ты мне подарил.
— Я же устал, царь, — из кожи вон лез Ефрем, оправдываясь. — Проделал долгий путь и пришел к тебе, не отдохнув. Где уж тут хорошо сыграешь?..
— Хочешь сказать, что иначе бы ты взял верх? — обиделся царь. — Ладно, коли так, сыграем снова. До рассвета не близко.
Чем дальше, тем скованней становился Ефрем. Получая приглашение во дворец, он всегда отправлялся неохотно. И всякий раз, когда встреча с царем откладывалась, от души радовался: что называется, гора с плеч. Однако царя он любил, дорожил многолетней с ним дружбой, всем сердцем желал ему добра, с пристальным вниманием следил за его взлетами и падениями, гордился им. И все же никому не рассказывал об этой дружбе, старался скрыть ее от посторонних глаз, Дома и то избегал произносить царево имя. Царь — это царь, а он — это он. Один на вершине горы, другой даже не у подножия, ниже. Какая нужда выставлять напоказ их близость и пользоваться ею корысти ради? Выходит, если был у царя в детстве дружок, с которым он играл, и мечтал, и купался в речке, то теперь, царь, изволь расплачиваться? Нет уж, пусть каждый живет сам по себе, не обременяя другого. Потому что царево величие будет обременять Ефрема в той же мере, в какой его, Ефрема, ничтожность будет обременять царя.
— Вчерашней ночью, Ефрем, мне приснился сон,— вновь послышался голос царя, теперь несколько отчужденный и обиженный. — Мы были вдвоем, я и ты. Я тонул в море. А ты стоял и смотрел как ни в чем не бывало. Я кричал, звал на помощь. Махал тебе рукой. Но ты не двинулся с места. Не хотел меня спасать. Мне даже показалось, будто ты улыбаешься. Потом ты нагнулся, подобрал камушек и швырнул в воду. Я так и не понял — зачем. Нет, Ефрем, ты меня не любишь.
— Но это же сон, царь, — разволновался Ефрем.
— Все равно. Ты меня не любишь.
— Мы, царь, друзья с детства, — волей-неволей напомнил Ефрем. — Когда тебе приходилось трудно, я грустил вместе с тобой. А когда тебе было весело, я разделял с тобой радость.
— Значит, любишь? — с сомнением посмотрел на него царь и укоризненно покачал головой. — Но все ж таки не сказал этого прямо... Нет, не сказал!
И он вновь сделал первый ход, что означало: хоть на одну ночь отрешиться от действительности, закрыть глаза и заткнуть уши, ничего не видеть и ничего не слышать.
Но как забудешь утрату завоеванных Арташесом и Тиграном Великим стран и мятежи в окраинных областях, вспыхивающие по указке и наущению Шапуха? Как забудешь уже не подвластные армянской короне земли и отошедшие к Византии царские вотчины? Как забудешь угнанных в рабство армян, а среди них — обессиленных, дряхлых стариков и древних старух? Забудешь ли, что враг отрубал им ступни и лодыжки и бросал изуродованными на дороге? Забудешь ли, что он предал страну огню и мечу, разрушил крепости и опустошил города, сажал на кол женщин и детей, вытягивал людей на молотильной доске и пускал под мельничные жернова, швырял цветущих юношей под ноги слонам? Забудь, если можешь, как была захвачена крепость Ани в области Даранаги, где некогда находилось святилище верховного языческого бога армян Арамазда, а впоследствии — значительная часть царских сокровищ и усыпальницы царей из дома Аршакуни. Забудь же, как оказались в плену сокровища и останки царей! А мыслимо ли забыть спарапета Васака, который, даром что невелик ростом, с безумной, безрассудной отвагой единоборствует, защищая Армению, с исполином? Как не помянуть армянских храбрецов, которые до поры до времени не видят ничего дальше своего носа, перемалывают друг другу косточки, подкапываются друг под друга, а в миг опасности, когда вражий клинок приставлен к горлу, преображаются, и ты только диву даешься: откуда в них эта святость и ратная доблесть?
Какое это было бы блаженство: закрыть глаза и впрямь ничего не видеть, заткнуть уши и впрямь ничего не слышать, а уехав куда-нибудь подальше от своего обычного окружения, и впрямь отрешиться от действительности!
— Я давно не сиживал за шахматами, — едва сдерживая ярость, сказал царь. — А ты, похоже, играл каждый день. Готовился к нашей встрече. Согласись, мы в неравных условиях.
— Не расстраивайся, царь, — в замешательстве ответил Ефрем. — В шахматах не бывает по-иному. То победит один, то другой.
— Так ли, не так ли — поздравляю, — с обидой сказал царь. — Победа за тобой. Я в проигрыше. Что мне еще сказать? Объявить об этом во всеуслышание?
Начали в третий раз. Царь играл с такой сосредоточенностью и напряжением, словно за шахматной этой доской решался роковой для него и страны вопрос. Подолгу обдумывал каждый ход, нервничал, то и дело потирал кулаком лоб и опять, как и всегда в своей жизни, отыскивал верный путь. Он видел перед собой поле битвы, конников и пеших
ратников, знаменосцев и щитоносцев, лучников и пращников; воины размещались на правом крыле, на левом крыле и посредине, в войске были передовые части, тылы и запасные полки. И царь окунулся в свою стихию: он руководил сражением, трубачи дули в медные трубы, знаменосцы развевали укрепленные на древках стяги, воеводы, тысяцкие, сотники и десятники отдавали приказы. В лучах солнца, ослепляя бойцов, поблескивали мечи, поле содрогалось от грохота и топота множества ног и копыт, ржание коней мешалось со стонами раненых и воодушевленными возгласами. И если надо было отступить, щитоносцы выстраивали заслон, с четырех сторон, подобно крепостным стенам, прикрывая отошедшие назад отряды. И уверенный в своих силах царь делал новый ход. А когда ответный выпад Ефрема оказывался точным и чувствительным, царь неистовствовал, пытался одним ударом сокрушить и разгромить соперника и поражался, что его подъема, упорства и неуемного желания все-таки недостаточно для победы. Снова вступал в схватку, сшибался с врагом, и снова скрещивались мечи, сыпались искры.
А Ефрема клонило ко сну, долгая дорога и многочасовое напряжение вконец его измотали. Глаза у него слипались, он кое-как крепился и с превеликим усилием брал себя в руки. Смотрел на шахматную доску и видел свой дом, жену, которая машет ему вослед, двух сыновей и двух дочек — они стоят под тополем, гордые жребием своего семейства и выпавшим отцу счастьем. Видел свой сад, где был еще непочатый край работы: яблони подмерзли и нуждаются в уходе, каменная ограда местами развалилась, надо бы ее переложить, младший мальчик плохо ест и слушается только отца, излишек фруктов следует продать, а на вырученные деньги купить пшеницы, постного масла и одежды.
Но, донельзя изможденный, Ефрем все же сразу решил играть честно и не поддаваться, хотя и понимал, что царь мечтает о победе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124
— Все равно не верю, — стоял на своем царь. — По глазам вижу, эту игру ты мне подарил.
— Я же устал, царь, — из кожи вон лез Ефрем, оправдываясь. — Проделал долгий путь и пришел к тебе, не отдохнув. Где уж тут хорошо сыграешь?..
— Хочешь сказать, что иначе бы ты взял верх? — обиделся царь. — Ладно, коли так, сыграем снова. До рассвета не близко.
Чем дальше, тем скованней становился Ефрем. Получая приглашение во дворец, он всегда отправлялся неохотно. И всякий раз, когда встреча с царем откладывалась, от души радовался: что называется, гора с плеч. Однако царя он любил, дорожил многолетней с ним дружбой, всем сердцем желал ему добра, с пристальным вниманием следил за его взлетами и падениями, гордился им. И все же никому не рассказывал об этой дружбе, старался скрыть ее от посторонних глаз, Дома и то избегал произносить царево имя. Царь — это царь, а он — это он. Один на вершине горы, другой даже не у подножия, ниже. Какая нужда выставлять напоказ их близость и пользоваться ею корысти ради? Выходит, если был у царя в детстве дружок, с которым он играл, и мечтал, и купался в речке, то теперь, царь, изволь расплачиваться? Нет уж, пусть каждый живет сам по себе, не обременяя другого. Потому что царево величие будет обременять Ефрема в той же мере, в какой его, Ефрема, ничтожность будет обременять царя.
— Вчерашней ночью, Ефрем, мне приснился сон,— вновь послышался голос царя, теперь несколько отчужденный и обиженный. — Мы были вдвоем, я и ты. Я тонул в море. А ты стоял и смотрел как ни в чем не бывало. Я кричал, звал на помощь. Махал тебе рукой. Но ты не двинулся с места. Не хотел меня спасать. Мне даже показалось, будто ты улыбаешься. Потом ты нагнулся, подобрал камушек и швырнул в воду. Я так и не понял — зачем. Нет, Ефрем, ты меня не любишь.
— Но это же сон, царь, — разволновался Ефрем.
— Все равно. Ты меня не любишь.
— Мы, царь, друзья с детства, — волей-неволей напомнил Ефрем. — Когда тебе приходилось трудно, я грустил вместе с тобой. А когда тебе было весело, я разделял с тобой радость.
— Значит, любишь? — с сомнением посмотрел на него царь и укоризненно покачал головой. — Но все ж таки не сказал этого прямо... Нет, не сказал!
И он вновь сделал первый ход, что означало: хоть на одну ночь отрешиться от действительности, закрыть глаза и заткнуть уши, ничего не видеть и ничего не слышать.
Но как забудешь утрату завоеванных Арташесом и Тиграном Великим стран и мятежи в окраинных областях, вспыхивающие по указке и наущению Шапуха? Как забудешь уже не подвластные армянской короне земли и отошедшие к Византии царские вотчины? Как забудешь угнанных в рабство армян, а среди них — обессиленных, дряхлых стариков и древних старух? Забудешь ли, что враг отрубал им ступни и лодыжки и бросал изуродованными на дороге? Забудешь ли, что он предал страну огню и мечу, разрушил крепости и опустошил города, сажал на кол женщин и детей, вытягивал людей на молотильной доске и пускал под мельничные жернова, швырял цветущих юношей под ноги слонам? Забудь, если можешь, как была захвачена крепость Ани в области Даранаги, где некогда находилось святилище верховного языческого бога армян Арамазда, а впоследствии — значительная часть царских сокровищ и усыпальницы царей из дома Аршакуни. Забудь же, как оказались в плену сокровища и останки царей! А мыслимо ли забыть спарапета Васака, который, даром что невелик ростом, с безумной, безрассудной отвагой единоборствует, защищая Армению, с исполином? Как не помянуть армянских храбрецов, которые до поры до времени не видят ничего дальше своего носа, перемалывают друг другу косточки, подкапываются друг под друга, а в миг опасности, когда вражий клинок приставлен к горлу, преображаются, и ты только диву даешься: откуда в них эта святость и ратная доблесть?
Какое это было бы блаженство: закрыть глаза и впрямь ничего не видеть, заткнуть уши и впрямь ничего не слышать, а уехав куда-нибудь подальше от своего обычного окружения, и впрямь отрешиться от действительности!
— Я давно не сиживал за шахматами, — едва сдерживая ярость, сказал царь. — А ты, похоже, играл каждый день. Готовился к нашей встрече. Согласись, мы в неравных условиях.
— Не расстраивайся, царь, — в замешательстве ответил Ефрем. — В шахматах не бывает по-иному. То победит один, то другой.
— Так ли, не так ли — поздравляю, — с обидой сказал царь. — Победа за тобой. Я в проигрыше. Что мне еще сказать? Объявить об этом во всеуслышание?
Начали в третий раз. Царь играл с такой сосредоточенностью и напряжением, словно за шахматной этой доской решался роковой для него и страны вопрос. Подолгу обдумывал каждый ход, нервничал, то и дело потирал кулаком лоб и опять, как и всегда в своей жизни, отыскивал верный путь. Он видел перед собой поле битвы, конников и пеших
ратников, знаменосцев и щитоносцев, лучников и пращников; воины размещались на правом крыле, на левом крыле и посредине, в войске были передовые части, тылы и запасные полки. И царь окунулся в свою стихию: он руководил сражением, трубачи дули в медные трубы, знаменосцы развевали укрепленные на древках стяги, воеводы, тысяцкие, сотники и десятники отдавали приказы. В лучах солнца, ослепляя бойцов, поблескивали мечи, поле содрогалось от грохота и топота множества ног и копыт, ржание коней мешалось со стонами раненых и воодушевленными возгласами. И если надо было отступить, щитоносцы выстраивали заслон, с четырех сторон, подобно крепостным стенам, прикрывая отошедшие назад отряды. И уверенный в своих силах царь делал новый ход. А когда ответный выпад Ефрема оказывался точным и чувствительным, царь неистовствовал, пытался одним ударом сокрушить и разгромить соперника и поражался, что его подъема, упорства и неуемного желания все-таки недостаточно для победы. Снова вступал в схватку, сшибался с врагом, и снова скрещивались мечи, сыпались искры.
А Ефрема клонило ко сну, долгая дорога и многочасовое напряжение вконец его измотали. Глаза у него слипались, он кое-как крепился и с превеликим усилием брал себя в руки. Смотрел на шахматную доску и видел свой дом, жену, которая машет ему вослед, двух сыновей и двух дочек — они стоят под тополем, гордые жребием своего семейства и выпавшим отцу счастьем. Видел свой сад, где был еще непочатый край работы: яблони подмерзли и нуждаются в уходе, каменная ограда местами развалилась, надо бы ее переложить, младший мальчик плохо ест и слушается только отца, излишек фруктов следует продать, а на вырученные деньги купить пшеницы, постного масла и одежды.
Но, донельзя изможденный, Ефрем все же сразу решил играть честно и не поддаваться, хотя и понимал, что царь мечтает о победе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124