Ну и пусть себе мечтает. Ефрем не из тех, кто кривит душой, он ради собственного сына и то не пойдет на такое. Он готов отдать за царя жизнь. Однако у каждого человека есть граница, переступать которую никому не дозволено. В данном случае это его гордость, и посягать на нее нельзя. И оттого, что царь жаждал выиграть и, пожалуй, закрыл бы глаза на обман, Ефрем решил во что бы то ни стало нанести ему поражение. В качестве наказания. Как переступившему границу другу.
— Ефрем? — внезапно, словно сделав открытие, сказал царь.— Однако же ты устал. И даже очень устал. А я и не заметил... Представляешь? Прости мне невнимательность. Прости, ради бога. — Глаза царя наполнились любовью и нежностью, потом, что-то сообразив, он засуетился. — Вдобавок ко всему я забыл спросить, не голоден ли ты. Разве так я должен тебя принять? После такой-то разлуки...
— Спасибо, царь. Я сыт, мне ничего не надо.
— Нет, нет, я знаю, ты чувствуешь себя здесь не в своей тарелке. — Он смешал фигуры на шахматной доске. — Это я виноват, я...
— Но я и вправду сыт, царь, — не чинясь сказал Ефрем.
— Сыт, сыт, — мягко попрекнул его царь. — Мы просидели столько времени, а ты не вымолвил ни единого искреннего слова.
Быстро подошел к дверям, открыл их и крикнул в темноту коридора:
— Ужин на двоих!
Вернувшись, озабоченно застыл над головой у Ефрема, прикидывая, чем бы еще выказать отношение к другу.
— Ну-ка встань, Ефрем! Вставай, вставай! Ступай умойся. Вода тебя освежит.
— Не стоит, царь... Спасибо...—Внимание царя сковало Ефрема. — Не думай обо мне.
— Встань, сказано, — насупился царь.
Что было Ефрему делать? Подчинился, встал. Царь полил ему из кувшина. Ефрем ополоснул лицо. Царь подал ему полотенце.
Вошел с большим подносом слуга. Царь шагнул навстречу, взял поднос и кивком велел удалиться. Собственноручно накрыл на стол, расставил посуду, разложил по тарелкам холодные закуски, наполнил кубки вином и подозвал гостя.
— Садись, Ефрем. Садись, не смущайся. Мой повар слывет чудодеем, но я-то знаю, твоя жена готовит вкуснее. Как-нибудь пригласишь, ладно?
Царь ни к чему не прикоснулся. Облокотившись о стол и подперев ладонью подбородок, он сосредоточенно и с какой-то печалью наблюдал за Ефремом. Словно ветхий беззубый старец, которому отрадно смотреть, как молодежь за милую душу уничтожает яства. Но его постигло разочарование: отведав немного, Ефрем отодвинул тарелку.
— Ешь, Ефрем, ешь. Если тебе не нравится, я выгоню повара. Он столько для меня стряпал, что я уже не отличаю хорошего от плохого. Плут, видно, пользуется этим.
— Все очень вкусно, царь. Но я сыт.
— Опять заладил? Я хочу быть гостеприимным хозяином, а ты лишаешь меня этого удовольствия. Неужели для тебя такой уж труд сделать мне приятное?
Ефрем поневоле продолжил трапезу, хотя кусок не лез ему в горло. Но царь приказывает, деваться некуда. Нельзя же ослушаться. У него даже мелькнула мысль: не улизнуть ли отсюда под благовидным предлогом — избавиться от дворцового мрамора и просторных залов, от тягостного положения и звания царева друга, потому что, даже лаская,рука государя остается страшно тяжелой и причиняет, мучи-
тельную боль.
— Что говорят о моем городе? — спросил царь, только тут догадавшись: самый правдивый ответ даст ему Ефрем. — Что говорят в народе?
— Прежде о тебе говорили: до чего ж он красиво сидит на коне! — признался Ефрем. — Для простонародья все ца-ри — что Хосров, что Тиран, что Аршак, — все были на одно лицо.
— Ну а теперь, теперь!
— Теперь тебя любят. Именем твоим клянутся. А я иной раз горжусь, что, случалось, поколачивал тебя мальцом, — улыбнулся Ефрем, сам себе поражаясь: неужели он отважился на эту откровенность?! — Иной раз, царь, изредка. И про себя, только про себя...
— А сам-то ты как думаешь — правильно, что я решил построить в сердце страны такой город? — допытывался царь, будто один лишь Ефрем способен был мгновенно придать смысл всей его жизни или же обессмыслить ее.
— Это твое единственное подлинно великое деяние, царь.
— Слушай, Ефрем, а враги у тебя есть? — ни с того ни с сего осведомился царь. — Ну, завистники или там дрянные соседи. Словом, люди, которые тебе не по душе.
— Бог миловал, царь, живем себе тихо-мирно.
— Подумай хорошенько. Их можно было бы проучить. — И засмеялся, дружески хлопнув гостя по плечу. — Покамест воротишься, их уже и след простынет.
— Вокруг меня, царь, таких людей нет, — побледнел Ефрем.
— Я мог бы, конечно, пожаловать тебе земли, княжеский титул, высокую должность при дворе. Но я знаю тебя и люблю таким, каков ты есть. Так я больше к тебе привязан, Ефрем. Можешь ты во имя нашей дружбы отказаться от богатства? Что тебе дороже? Богатство или наша дружба? — Царь снова разволновался. — Да ты меня не слушаешь ?
И глаза опять слипаются... Бедный мой Ефрем... Измаялся ты этой ночью.
— Нет, царь, нет, — очнулся Ефрем. — Я внимательно тебя слушаю.
— Вставай, — растроганно сказал царь. — И давай-ка спать. Так поздно я не отпущу тебя на подворье. Останешься здесь, у меня.
— Мне не хочется спать, царь. Мы еще сыграем в шахматы.
А мысли у него были другие. Дружить с Аршаком издали, пребывая на безопасном расстоянии. Чтобы, отделенный от него этим расстоянием, друг детства вновь стал любимым и родным.
Царь взял Ефрема за руку, подвел к ложу, снял с плеч соболью накидку и расстегнул ему пояс.
— А ты, царь? Где ляжешь ты?
— Обо мне не волнуйся. Я привык полуночничать. По ночам, наедине с собою, я лучше познаю себя.
Нагнулся, разул друга, уложил в постель и укрыл одеялом. Через минуту Ефрем уснул.
А царь, стоя у Ефрема в изголовье, пристально вглядывался в умиротворенное лицо друга и думал. Его постиг полный провал. Победа за одиночеством, победа полная и неоспоримая, и он сдается на милость победителя. Он покорится его власти, и, может статься, в этом есть свой резон, в смирении, в отказе от самообмана. И коли уж на то пошло, главным уроком человечности был тот самый, который он с прилежанием нынче выучил. И затвердил
наизусть.
— Прости, Ефрем. — Он осторожно склонился над спящим другом. — Я сделал все, чтобы ты чувствовал себя хорошо. А это, вероятно, был тяжелейший день твоей жизни. Прости же мою заботливость. Мое о тебе радение. Нашу дружбу. Прости, если можешь. — Склонился к самому уху спящего и прошептал: — Мы никогда больше не встретимся. Это лучшее из того, что я могу тебе обещать...
Осторожно поправил одеяло, потом улегся на место Гнела, накрылся козьей шкурой и решил еще до рассвета, до пробуждения друга покинуть дворец и воротиться в Арта-шат.
Тихонько вошел Гнел и, увидев, что его место занято, сел возле дверей, прислонился к стене и смежил глаза.
Глава двадцать четвертая
Шло время, и царь все сильнее и сильнее привязывался к спарапету Васаку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124
— Ефрем? — внезапно, словно сделав открытие, сказал царь.— Однако же ты устал. И даже очень устал. А я и не заметил... Представляешь? Прости мне невнимательность. Прости, ради бога. — Глаза царя наполнились любовью и нежностью, потом, что-то сообразив, он засуетился. — Вдобавок ко всему я забыл спросить, не голоден ли ты. Разве так я должен тебя принять? После такой-то разлуки...
— Спасибо, царь. Я сыт, мне ничего не надо.
— Нет, нет, я знаю, ты чувствуешь себя здесь не в своей тарелке. — Он смешал фигуры на шахматной доске. — Это я виноват, я...
— Но я и вправду сыт, царь, — не чинясь сказал Ефрем.
— Сыт, сыт, — мягко попрекнул его царь. — Мы просидели столько времени, а ты не вымолвил ни единого искреннего слова.
Быстро подошел к дверям, открыл их и крикнул в темноту коридора:
— Ужин на двоих!
Вернувшись, озабоченно застыл над головой у Ефрема, прикидывая, чем бы еще выказать отношение к другу.
— Ну-ка встань, Ефрем! Вставай, вставай! Ступай умойся. Вода тебя освежит.
— Не стоит, царь... Спасибо...—Внимание царя сковало Ефрема. — Не думай обо мне.
— Встань, сказано, — насупился царь.
Что было Ефрему делать? Подчинился, встал. Царь полил ему из кувшина. Ефрем ополоснул лицо. Царь подал ему полотенце.
Вошел с большим подносом слуга. Царь шагнул навстречу, взял поднос и кивком велел удалиться. Собственноручно накрыл на стол, расставил посуду, разложил по тарелкам холодные закуски, наполнил кубки вином и подозвал гостя.
— Садись, Ефрем. Садись, не смущайся. Мой повар слывет чудодеем, но я-то знаю, твоя жена готовит вкуснее. Как-нибудь пригласишь, ладно?
Царь ни к чему не прикоснулся. Облокотившись о стол и подперев ладонью подбородок, он сосредоточенно и с какой-то печалью наблюдал за Ефремом. Словно ветхий беззубый старец, которому отрадно смотреть, как молодежь за милую душу уничтожает яства. Но его постигло разочарование: отведав немного, Ефрем отодвинул тарелку.
— Ешь, Ефрем, ешь. Если тебе не нравится, я выгоню повара. Он столько для меня стряпал, что я уже не отличаю хорошего от плохого. Плут, видно, пользуется этим.
— Все очень вкусно, царь. Но я сыт.
— Опять заладил? Я хочу быть гостеприимным хозяином, а ты лишаешь меня этого удовольствия. Неужели для тебя такой уж труд сделать мне приятное?
Ефрем поневоле продолжил трапезу, хотя кусок не лез ему в горло. Но царь приказывает, деваться некуда. Нельзя же ослушаться. У него даже мелькнула мысль: не улизнуть ли отсюда под благовидным предлогом — избавиться от дворцового мрамора и просторных залов, от тягостного положения и звания царева друга, потому что, даже лаская,рука государя остается страшно тяжелой и причиняет, мучи-
тельную боль.
— Что говорят о моем городе? — спросил царь, только тут догадавшись: самый правдивый ответ даст ему Ефрем. — Что говорят в народе?
— Прежде о тебе говорили: до чего ж он красиво сидит на коне! — признался Ефрем. — Для простонародья все ца-ри — что Хосров, что Тиран, что Аршак, — все были на одно лицо.
— Ну а теперь, теперь!
— Теперь тебя любят. Именем твоим клянутся. А я иной раз горжусь, что, случалось, поколачивал тебя мальцом, — улыбнулся Ефрем, сам себе поражаясь: неужели он отважился на эту откровенность?! — Иной раз, царь, изредка. И про себя, только про себя...
— А сам-то ты как думаешь — правильно, что я решил построить в сердце страны такой город? — допытывался царь, будто один лишь Ефрем способен был мгновенно придать смысл всей его жизни или же обессмыслить ее.
— Это твое единственное подлинно великое деяние, царь.
— Слушай, Ефрем, а враги у тебя есть? — ни с того ни с сего осведомился царь. — Ну, завистники или там дрянные соседи. Словом, люди, которые тебе не по душе.
— Бог миловал, царь, живем себе тихо-мирно.
— Подумай хорошенько. Их можно было бы проучить. — И засмеялся, дружески хлопнув гостя по плечу. — Покамест воротишься, их уже и след простынет.
— Вокруг меня, царь, таких людей нет, — побледнел Ефрем.
— Я мог бы, конечно, пожаловать тебе земли, княжеский титул, высокую должность при дворе. Но я знаю тебя и люблю таким, каков ты есть. Так я больше к тебе привязан, Ефрем. Можешь ты во имя нашей дружбы отказаться от богатства? Что тебе дороже? Богатство или наша дружба? — Царь снова разволновался. — Да ты меня не слушаешь ?
И глаза опять слипаются... Бедный мой Ефрем... Измаялся ты этой ночью.
— Нет, царь, нет, — очнулся Ефрем. — Я внимательно тебя слушаю.
— Вставай, — растроганно сказал царь. — И давай-ка спать. Так поздно я не отпущу тебя на подворье. Останешься здесь, у меня.
— Мне не хочется спать, царь. Мы еще сыграем в шахматы.
А мысли у него были другие. Дружить с Аршаком издали, пребывая на безопасном расстоянии. Чтобы, отделенный от него этим расстоянием, друг детства вновь стал любимым и родным.
Царь взял Ефрема за руку, подвел к ложу, снял с плеч соболью накидку и расстегнул ему пояс.
— А ты, царь? Где ляжешь ты?
— Обо мне не волнуйся. Я привык полуночничать. По ночам, наедине с собою, я лучше познаю себя.
Нагнулся, разул друга, уложил в постель и укрыл одеялом. Через минуту Ефрем уснул.
А царь, стоя у Ефрема в изголовье, пристально вглядывался в умиротворенное лицо друга и думал. Его постиг полный провал. Победа за одиночеством, победа полная и неоспоримая, и он сдается на милость победителя. Он покорится его власти, и, может статься, в этом есть свой резон, в смирении, в отказе от самообмана. И коли уж на то пошло, главным уроком человечности был тот самый, который он с прилежанием нынче выучил. И затвердил
наизусть.
— Прости, Ефрем. — Он осторожно склонился над спящим другом. — Я сделал все, чтобы ты чувствовал себя хорошо. А это, вероятно, был тяжелейший день твоей жизни. Прости же мою заботливость. Мое о тебе радение. Нашу дружбу. Прости, если можешь. — Склонился к самому уху спящего и прошептал: — Мы никогда больше не встретимся. Это лучшее из того, что я могу тебе обещать...
Осторожно поправил одеяло, потом улегся на место Гнела, накрылся козьей шкурой и решил еще до рассвета, до пробуждения друга покинуть дворец и воротиться в Арта-шат.
Тихонько вошел Гнел и, увидев, что его место занято, сел возле дверей, прислонился к стене и смежил глаза.
Глава двадцать четвертая
Шло время, и царь все сильнее и сильнее привязывался к спарапету Васаку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124