— Получается, я совершенно одинок?
— Все, у кого власть и сила, одиноки, царь.
— И никто меня не любит?
— Царей никто не любит, мой господин.
— Независимо от того, что они за люди — хорошие или дурные?
— Богов тоже не любят, царь. Поклоняются, но не любят. Потому что бог и властитель суть идеи, а не плоть и кровь.
— Начни я завтра грабить страну, обложи крестьян тяжкими податями, набей темницы людьми, тогда поглядим, стану я или не стану плотью и кровью, — со злостью накинулся на сенекапета царь. — А сократи я поборы, запрети плохо обращаться с простым людом, и тогда, по-твоему, не стану плотью и кровью?
— Когда на небе жаркое солнце, когда мы чувствуем окрест дыхание весны, когда в земле наливается семя, нам хорошо, верно? Но кого за это любят? Ну а если потоп, землетрясение, засуха? Кого тогда ненавидят? Тот, кто ниспослал это, так далек и непостижим, что недосягаем для любви и ненависти.
— Но я хочу, чтобы во мне перво-наперво видели человека, — не смирился, не согласился царь. — Царя и человека разом. Что здесь неестественного?
— Если ты наделен силой и властью, естественные желания оборачиваются слабостью, — упрямо возразил Драстамат, мешая царю тешиться самообманом. — Третьего не дано, государь. Либо человек, либо царь.
— Врешь! — застонал царь. — А как же Аршакаван ? А мой город? — Он выпрямился и высоко поднял голову, словно готовясь к торжественной клятве. — Любовь и благоговение, которые толпа питает к престолу вообще, я превратил в живое и сильное чувство. В любовь к определенному человеку. Ко мне. — И с горячечной веселостью выкрикнул: — Не смей мне перечить! Запрещаю! Я одолею свое одиночество не с ровней, а с чернью, с простонародьем. Вместе с чернью, а не с ровней буду я строить страну. Прекратим эту бабью болтовню. Мне наплевать, кто меня любит, а кто нет. Ступай, сенекапет, ты проиграл. Тебе нечего больше сказать.
Драстамат ушел, но не потому, что так велел царь, а потому, что почувствовал — пора. В противном случае он, несомненно, не двинулся бы с места, и царь не возражал бы.
А оставшемуся в одиночестве царю страшно хотелось, чтобы под рукой у него оказался сейчас хоть кто-нибудь, кого он мог бы спросить: ну, так что же случилось, что произошло, что ты уразумел?
— На днях, Айр-Мардпет, ты отправишься к Нерсесу. В Аштишат. Скажешь, что царь в восторге от его благотворительной деятельности. От того, что он просветил наконец нашу страну. Заронил повсюду семена человеколюбия. Научил власть имущих быть мягкими и незлопамятными. Жалеть тех, кто гнет на них спину. Не обременять их тяжкими поборами. Ибо и у них есть заступник на небе. А простолюдинов научил почитать господ... — Царь умолк и посмотрел на советника беззастенчиво-наглым взглядом. Если правда, что в любом человеке одновременно обитает несколько душ с взаимоотрицающими — от наидобродетельнейших до наигнуснейших — свойствами, то при главном советнике по внутренним делам можно было без стеснения дать волю последним, поскольку он сам к тому подбивал. — Ну а дальше что, Айр-Мардпет? Что я затеваю? Остерегайся: если угадаешь мою мысль, я сочту тебя человеком, опасным для престола...
— Уважение и любовь, которые повсеместно снискал себе святейший, тенью ложатся на твою власть, царь, — смакуя каждое слово, ответил Айр-Мардпет.
— Тебе не повезло, Мардпет, ты угадал. Нет, когда-нибудь я все-таки снесу тебе голову.
Айр-Мардпет тихонько рассмеялся и, убаюканный удачей, не заметил мелькнувшего в глазах царя злобного блеска.
Ладно, Нерсес, ладно! Неблагодарный двоюродный брат! Стало быть, так: ты был никто и ничто, я сделал тебя человеком и усадил подле трона, чтобы ты под меня подкапывался? Будь твоя стрела нацелена только в меня — полбеды, я бы скрепя сердце стерпел, проглотил бы это. Но ты опасен тем, что, подобно мне, несвоекорыстен. Добро бы думал о себе, и лишь о себе. Я бы тебя простил и любил, как прежде. Так нет же, твои действия направлены против армянских царей вообще, не только против меня, но и против царей грядущих. Против десятилетнего Папа, против его сына, и внука, и правнука. И как скрытно и хитро, как тонко, с какой выматывающей душу неспешностью и выдержкой ты добиваешься своего! По сравнению с этим меркнет даже моя сатанинская идея — создать Аршакаван. Детский лепет, и только.
Далеко до тебя всем моим нахарарам, они рядом с тобой — наивные пигмеи. Хваленая твоя благотворительность и твое просветительство — зряшное и никчемное дело. Огромный и надежный щит, укрывающий мирянина Нерсе-са. Они не радуют тебя, ты вовсе не любишь народ. Школа-
ми, богадельнями, приютами ты изо дня в день укрепляешь свое влияние, чтобы добиться для церкви права вмешиваться в дела государства. Тебя уже именуют Нерсесом Великим, с чем я тебя и поздравляю. А бежавших в Аршакаван ты судишь с такой суровостью, с такой жестокостью, которая не снилась и Меружану. Еще доказательства? Разве тебе не ведомо, что идет война, борьба не на живот, а на смерть? А коли ведомо, так зачем же ты с прежним размахом продолжаешь благотворительную свою деятельность? Кому они нужны, твои школы и богадельни, если не сегодня, так завтра враг растопчет нашу страну? Тебе ли, бывшему воину, объяснять: теперь нам нужно оружие, нужны деньги, нужно твое богатство. А ты, закусив удила, знай открываешь новые школы, строишь новые приюты и больше заботишься о прокаженных, чем о стране и народе.
С ума схожу, едва подумаю, за чей счет ты все это вытворяешь. За мой, за мой! За счет земель, моих денег. Я собственноручно воздвиг перед собой исполинскую гору, перекрыл себе дорогу, лишил обзора и окоема.
— Изыщи любой предлог, Айр-Мардпет, прибегни к любым средствам, — под нос, чуть слышно сказал царь, — но заставь святейшего допустить такую ошибку, в наказание за которую я буду вынужден — слышишь, вынужден! — отобрать земли, дарованные мною церкви. После чего благотворительность будет осуществляться на доходы с этих же земель, но уже от моего имени.
— Это не тщеславие, царь, — успокоил его Мардпет. — Народ должен испытывать признательность к царю, а не к католикосу. Народ должен славить царя, а не церковь. Это нужно стране, именно стране.
— Нет, Айр-Мардпет, — зловеще улыбнулся царь, — я не намерен оставлять у тебя на плечах такую голову.
— Будь спокоен, царь, — опять тихонько рассмеялся главный советник. — Когда я вернусь, все уже уладится.
Поклонился и вышел из тронного зала.Если вернешься. Он, видите ли, ни с кем, сам по себе! Он, видите ли, очень стар! И кто сказал, что он не умышленно сообщил об убийстве Гнела при католикосе, дабы тайна раскрылась и стало ясно как день: убийца — царь.
Если вернешься. Коль скоро Нерсес таков, каким я его знаю, едва ли ты вернешься, Айр-Мардпет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124
— Все, у кого власть и сила, одиноки, царь.
— И никто меня не любит?
— Царей никто не любит, мой господин.
— Независимо от того, что они за люди — хорошие или дурные?
— Богов тоже не любят, царь. Поклоняются, но не любят. Потому что бог и властитель суть идеи, а не плоть и кровь.
— Начни я завтра грабить страну, обложи крестьян тяжкими податями, набей темницы людьми, тогда поглядим, стану я или не стану плотью и кровью, — со злостью накинулся на сенекапета царь. — А сократи я поборы, запрети плохо обращаться с простым людом, и тогда, по-твоему, не стану плотью и кровью?
— Когда на небе жаркое солнце, когда мы чувствуем окрест дыхание весны, когда в земле наливается семя, нам хорошо, верно? Но кого за это любят? Ну а если потоп, землетрясение, засуха? Кого тогда ненавидят? Тот, кто ниспослал это, так далек и непостижим, что недосягаем для любви и ненависти.
— Но я хочу, чтобы во мне перво-наперво видели человека, — не смирился, не согласился царь. — Царя и человека разом. Что здесь неестественного?
— Если ты наделен силой и властью, естественные желания оборачиваются слабостью, — упрямо возразил Драстамат, мешая царю тешиться самообманом. — Третьего не дано, государь. Либо человек, либо царь.
— Врешь! — застонал царь. — А как же Аршакаван ? А мой город? — Он выпрямился и высоко поднял голову, словно готовясь к торжественной клятве. — Любовь и благоговение, которые толпа питает к престолу вообще, я превратил в живое и сильное чувство. В любовь к определенному человеку. Ко мне. — И с горячечной веселостью выкрикнул: — Не смей мне перечить! Запрещаю! Я одолею свое одиночество не с ровней, а с чернью, с простонародьем. Вместе с чернью, а не с ровней буду я строить страну. Прекратим эту бабью болтовню. Мне наплевать, кто меня любит, а кто нет. Ступай, сенекапет, ты проиграл. Тебе нечего больше сказать.
Драстамат ушел, но не потому, что так велел царь, а потому, что почувствовал — пора. В противном случае он, несомненно, не двинулся бы с места, и царь не возражал бы.
А оставшемуся в одиночестве царю страшно хотелось, чтобы под рукой у него оказался сейчас хоть кто-нибудь, кого он мог бы спросить: ну, так что же случилось, что произошло, что ты уразумел?
— На днях, Айр-Мардпет, ты отправишься к Нерсесу. В Аштишат. Скажешь, что царь в восторге от его благотворительной деятельности. От того, что он просветил наконец нашу страну. Заронил повсюду семена человеколюбия. Научил власть имущих быть мягкими и незлопамятными. Жалеть тех, кто гнет на них спину. Не обременять их тяжкими поборами. Ибо и у них есть заступник на небе. А простолюдинов научил почитать господ... — Царь умолк и посмотрел на советника беззастенчиво-наглым взглядом. Если правда, что в любом человеке одновременно обитает несколько душ с взаимоотрицающими — от наидобродетельнейших до наигнуснейших — свойствами, то при главном советнике по внутренним делам можно было без стеснения дать волю последним, поскольку он сам к тому подбивал. — Ну а дальше что, Айр-Мардпет? Что я затеваю? Остерегайся: если угадаешь мою мысль, я сочту тебя человеком, опасным для престола...
— Уважение и любовь, которые повсеместно снискал себе святейший, тенью ложатся на твою власть, царь, — смакуя каждое слово, ответил Айр-Мардпет.
— Тебе не повезло, Мардпет, ты угадал. Нет, когда-нибудь я все-таки снесу тебе голову.
Айр-Мардпет тихонько рассмеялся и, убаюканный удачей, не заметил мелькнувшего в глазах царя злобного блеска.
Ладно, Нерсес, ладно! Неблагодарный двоюродный брат! Стало быть, так: ты был никто и ничто, я сделал тебя человеком и усадил подле трона, чтобы ты под меня подкапывался? Будь твоя стрела нацелена только в меня — полбеды, я бы скрепя сердце стерпел, проглотил бы это. Но ты опасен тем, что, подобно мне, несвоекорыстен. Добро бы думал о себе, и лишь о себе. Я бы тебя простил и любил, как прежде. Так нет же, твои действия направлены против армянских царей вообще, не только против меня, но и против царей грядущих. Против десятилетнего Папа, против его сына, и внука, и правнука. И как скрытно и хитро, как тонко, с какой выматывающей душу неспешностью и выдержкой ты добиваешься своего! По сравнению с этим меркнет даже моя сатанинская идея — создать Аршакаван. Детский лепет, и только.
Далеко до тебя всем моим нахарарам, они рядом с тобой — наивные пигмеи. Хваленая твоя благотворительность и твое просветительство — зряшное и никчемное дело. Огромный и надежный щит, укрывающий мирянина Нерсе-са. Они не радуют тебя, ты вовсе не любишь народ. Школа-
ми, богадельнями, приютами ты изо дня в день укрепляешь свое влияние, чтобы добиться для церкви права вмешиваться в дела государства. Тебя уже именуют Нерсесом Великим, с чем я тебя и поздравляю. А бежавших в Аршакаван ты судишь с такой суровостью, с такой жестокостью, которая не снилась и Меружану. Еще доказательства? Разве тебе не ведомо, что идет война, борьба не на живот, а на смерть? А коли ведомо, так зачем же ты с прежним размахом продолжаешь благотворительную свою деятельность? Кому они нужны, твои школы и богадельни, если не сегодня, так завтра враг растопчет нашу страну? Тебе ли, бывшему воину, объяснять: теперь нам нужно оружие, нужны деньги, нужно твое богатство. А ты, закусив удила, знай открываешь новые школы, строишь новые приюты и больше заботишься о прокаженных, чем о стране и народе.
С ума схожу, едва подумаю, за чей счет ты все это вытворяешь. За мой, за мой! За счет земель, моих денег. Я собственноручно воздвиг перед собой исполинскую гору, перекрыл себе дорогу, лишил обзора и окоема.
— Изыщи любой предлог, Айр-Мардпет, прибегни к любым средствам, — под нос, чуть слышно сказал царь, — но заставь святейшего допустить такую ошибку, в наказание за которую я буду вынужден — слышишь, вынужден! — отобрать земли, дарованные мною церкви. После чего благотворительность будет осуществляться на доходы с этих же земель, но уже от моего имени.
— Это не тщеславие, царь, — успокоил его Мардпет. — Народ должен испытывать признательность к царю, а не к католикосу. Народ должен славить царя, а не церковь. Это нужно стране, именно стране.
— Нет, Айр-Мардпет, — зловеще улыбнулся царь, — я не намерен оставлять у тебя на плечах такую голову.
— Будь спокоен, царь, — опять тихонько рассмеялся главный советник. — Когда я вернусь, все уже уладится.
Поклонился и вышел из тронного зала.Если вернешься. Он, видите ли, ни с кем, сам по себе! Он, видите ли, очень стар! И кто сказал, что он не умышленно сообщил об убийстве Гнела при католикосе, дабы тайна раскрылась и стало ясно как день: убийца — царь.
Если вернешься. Коль скоро Нерсес таков, каким я его знаю, едва ли ты вернешься, Айр-Мардпет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124