Поначалу всегда устанавливалась гробовая тишина. То была минута подозрений — ведь стороны разделяла непроходимая пропасть. Сперва они, не таясь и не смущаясь, приглядывались, принюхивались друг к другу и, лишь одолев преграды внутри себя, вступали в общение.
Царя огорчило, что толпа забыла преподанный ей урок. После обычного, мгновение длящегося молчания она должна была слаженно, как один человек, прокричать ему здравицу. Она этого не сделала. Может, уподобиться терпеливому учителю — повторить, напомнить урок? Но едва он увидел, кто перед ним стоит, его прошиб озноб. Он увидел людей с истощенными лицами, впалыми глазами, иссохшими от жажды губами, бессильно подкашивающимися ногами, но все эти подробности сошлись в одном, общем впечатлении — никому одежда не была впору, на всех она болталась, люди утопали в ней и, казалось, вот-вот утонут.
Царь поразился, заметив в толпе и женщин, и даже детей. И присутствие детей — этих нежных, беспомощных созданий — окончательно его убедило: разговор предстоит не из легких.
Они пришли требовать хлеба и воды. Ну что тут поделаешь? В любом другом случае врагу недостало бы терпения, он снял бы небывало длительную осаду и, отчаявшись, убрался бы восвояси. Такова извечная логика войны. И -снабжение города продовольствием соответствовало этой логике. Но что же оказалось на поверку? Оказалось, что это не противостояние города наступающему войску, обычное и знакомое, не просто взаимная ненависть двух сторон и даже не месть. Дело обстоит серьезнее. Царь не понял этого с самого начала и не принял в расчет — тут-то и кроется его ошибка. Он рассматривал вопрос с сугубо военной точки зрения. А раз ошибся — держи ответ перед толпой!
Но какой ответ дашь на вековечное требование: хлеба! воды! Он вправе пообещать лишь одно: он и сам, как и его подданные, пребудет голодным и жаждущим.
— Где войско, царь? — послышался из глубины толпы голос. — Почему запаздывает?
— Какое войско? — изумился царь, ожидавший иного разговора.
— Войско, которое будет сражаться с врагом, — продолжил затерянный в толпе голос. — Будет защищать нас.
— Что-о? — обомлел царь.
Он чуть не потерял дар речи. А хлеб? А вода? Им что, нипочем голод и жажда? Отчего они позабыли про свои лишения? По какому праву? Почему не хватают его за глотку: накорми нас и напои? О каком, собственно, войске речь? И он в гневе ответил:
— Значит, вместо того чтобы самим защитить меня, вместо того чтобы костьми лечь за свой город, вы дожидаетесь помощи?
— Но ты обещал нам, царь.
Царь обалдело взирал на безмолвную и неподвижную толпу, смотревшую на него, как один человек, и слышал все тот же беззлобный, наивный голос. И поскольку царь не видел говорившего, голос казался ему неземным и внушал страх.
— Что я вам обещал ? — отчаявшись, крикнул царь. — Ну что, что?!
— Что мы неприкосновенны в твоем городе, — спокойно ответствовал голос. — Что ты покараешь всякого, кто посягнет на нашу свободу.
— Стало быть, вы надеетесь только на меня? — не утерпел царь и чуть ли не со слезами обратил вопрос к каждому в отдельности: — Только на меня?
— Мы же не выдумываем, - вроде бы даже обиделся доносящийся из толпы наивный голос. — Глашатаи заявляли об этом от твоего имени.
— Но разве не вы моя надежда? Вы, и только вы. Об этом и говорили мои глашатаи... И мой указ тоже об этом.
Царь вконец потерял самообладание. Его трясло. Он выкрикивал бессвязные слова и только сам понимал, что они значат. Поверял толпе свои мечты и замыслы. Страна стала бы независимой и единой. Люди жили бы, не зная страха и чужеземного ярма. Он преодолел бы свое одиночество вместе с ними, вместе со своим народом. Благодаря их, царя и народа, союзу Армения окрепла бы. Даром, что ли, он неустанно боролся с собой? Он мечтал смести преграды, отделяющие его от народа, и сделал так, что из бессильных его рук судьба страны перешла в руки его нищего, его голодного народа. Нахарары мнят себя, пупом земли, и родина для них — не более чем своя вотчина. Персы и византийцы в конце концов проглотят страну, а потом разделят добычу. Во имя настоящего и будущего отечества он сознательно утратил свое человеческое лицо, совершал поступки, противоречащие его природе и убеждениям. Он тоже хотел бы жить, как и все, по указке сердца, только для себя. Почему это все на свете цари наслаждаются славой и властью, на каждом шагу вкушая их, а его удел — работать не покладая рук, день и ночь, до изнеможения? Почему это другие люди вправе думать лишь о себе, а ему на роду написано взвалить на свои плечи заботы целого народа и тащить, тащить? Он кричал и бушевал, но никто так и не уразумел смысла его излияний, никому и в голову не пришло, что он винит толпу в неблагодарности и предательстве, а себя в самообмане и безоглядной доверчивости. И ответ толпы уложился в четыре словечка.
— У царя нет войска, — послышался все тот же голос.
«У царя нет войска...» «Нету войска, нету...» Весть волною прокатилась по толпе, передаваясь из уст в уста, вызывая страх и смятение.И началось повальное бегство. Почувствовав себя обманутой и беззащитной, обезумевшая толпа кинулась врассыпную. Подсказанное вековыми инстинктами, бегство представлялось ей единственным спасением. Было нечто удручающее в ужасной его бесполезности: со всех сторон высились крепостные стены, а за стеной стоял жаждущий крови враг.
Город охватило отчаяние. Потеряв голову, люди искали родных, выкрикивали имена, и голоса, едва возникнув, бесследно исчезали в сплошном гаме. Ни у кого и в мыслях не было пойти домой и собраться посемейно, ибо первым долгом бедствие означало, что у человека не остается отныне семейного очага.
Побуждаемые все тем же инстинктом самосохранения, люди стремились разойтись, отдалиться от прочих, потому как одиночество уже само по себе — тайное укрытие, опасности не так-то легко обнаружить сторонящегося других одиночку и расправиться с ним. А какая-нибудь орава или гурьба — это удобная мишень.
Но попробуй-ка оторваться от себе подобных! Толпа растеклась, разбилась на части, люди бежали куда бог на душу положит. Однако на узких подслеповатых улочках города поредевшие группки, стремившиеся еще более раздробиться и обособиться, вновь сталкивались и вновь пускались наутек... на сей раз друг от друга.
Только к вечеру паника, как и любое потрясение, как радость или горе, поулеглась, народ мало-помалу обвыкся с тягостной новостью, и в конце концов все разбрелись по домам, которые, как оказалось, несмотря ни на что, по-прежнему принадлежали старым хозяевам; люди хорошенько заперлись, и наступил черед ожидания, а оно невыносимей паники и любой горестной вести.
А царь, которому боль и разочарование широко раскрыли глаза и который смирился со своим поражением и немощью, неподвижно следил за бегством толпы и беззвучно плакал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124
Царя огорчило, что толпа забыла преподанный ей урок. После обычного, мгновение длящегося молчания она должна была слаженно, как один человек, прокричать ему здравицу. Она этого не сделала. Может, уподобиться терпеливому учителю — повторить, напомнить урок? Но едва он увидел, кто перед ним стоит, его прошиб озноб. Он увидел людей с истощенными лицами, впалыми глазами, иссохшими от жажды губами, бессильно подкашивающимися ногами, но все эти подробности сошлись в одном, общем впечатлении — никому одежда не была впору, на всех она болталась, люди утопали в ней и, казалось, вот-вот утонут.
Царь поразился, заметив в толпе и женщин, и даже детей. И присутствие детей — этих нежных, беспомощных созданий — окончательно его убедило: разговор предстоит не из легких.
Они пришли требовать хлеба и воды. Ну что тут поделаешь? В любом другом случае врагу недостало бы терпения, он снял бы небывало длительную осаду и, отчаявшись, убрался бы восвояси. Такова извечная логика войны. И -снабжение города продовольствием соответствовало этой логике. Но что же оказалось на поверку? Оказалось, что это не противостояние города наступающему войску, обычное и знакомое, не просто взаимная ненависть двух сторон и даже не месть. Дело обстоит серьезнее. Царь не понял этого с самого начала и не принял в расчет — тут-то и кроется его ошибка. Он рассматривал вопрос с сугубо военной точки зрения. А раз ошибся — держи ответ перед толпой!
Но какой ответ дашь на вековечное требование: хлеба! воды! Он вправе пообещать лишь одно: он и сам, как и его подданные, пребудет голодным и жаждущим.
— Где войско, царь? — послышался из глубины толпы голос. — Почему запаздывает?
— Какое войско? — изумился царь, ожидавший иного разговора.
— Войско, которое будет сражаться с врагом, — продолжил затерянный в толпе голос. — Будет защищать нас.
— Что-о? — обомлел царь.
Он чуть не потерял дар речи. А хлеб? А вода? Им что, нипочем голод и жажда? Отчего они позабыли про свои лишения? По какому праву? Почему не хватают его за глотку: накорми нас и напои? О каком, собственно, войске речь? И он в гневе ответил:
— Значит, вместо того чтобы самим защитить меня, вместо того чтобы костьми лечь за свой город, вы дожидаетесь помощи?
— Но ты обещал нам, царь.
Царь обалдело взирал на безмолвную и неподвижную толпу, смотревшую на него, как один человек, и слышал все тот же беззлобный, наивный голос. И поскольку царь не видел говорившего, голос казался ему неземным и внушал страх.
— Что я вам обещал ? — отчаявшись, крикнул царь. — Ну что, что?!
— Что мы неприкосновенны в твоем городе, — спокойно ответствовал голос. — Что ты покараешь всякого, кто посягнет на нашу свободу.
— Стало быть, вы надеетесь только на меня? — не утерпел царь и чуть ли не со слезами обратил вопрос к каждому в отдельности: — Только на меня?
— Мы же не выдумываем, - вроде бы даже обиделся доносящийся из толпы наивный голос. — Глашатаи заявляли об этом от твоего имени.
— Но разве не вы моя надежда? Вы, и только вы. Об этом и говорили мои глашатаи... И мой указ тоже об этом.
Царь вконец потерял самообладание. Его трясло. Он выкрикивал бессвязные слова и только сам понимал, что они значат. Поверял толпе свои мечты и замыслы. Страна стала бы независимой и единой. Люди жили бы, не зная страха и чужеземного ярма. Он преодолел бы свое одиночество вместе с ними, вместе со своим народом. Благодаря их, царя и народа, союзу Армения окрепла бы. Даром, что ли, он неустанно боролся с собой? Он мечтал смести преграды, отделяющие его от народа, и сделал так, что из бессильных его рук судьба страны перешла в руки его нищего, его голодного народа. Нахарары мнят себя, пупом земли, и родина для них — не более чем своя вотчина. Персы и византийцы в конце концов проглотят страну, а потом разделят добычу. Во имя настоящего и будущего отечества он сознательно утратил свое человеческое лицо, совершал поступки, противоречащие его природе и убеждениям. Он тоже хотел бы жить, как и все, по указке сердца, только для себя. Почему это все на свете цари наслаждаются славой и властью, на каждом шагу вкушая их, а его удел — работать не покладая рук, день и ночь, до изнеможения? Почему это другие люди вправе думать лишь о себе, а ему на роду написано взвалить на свои плечи заботы целого народа и тащить, тащить? Он кричал и бушевал, но никто так и не уразумел смысла его излияний, никому и в голову не пришло, что он винит толпу в неблагодарности и предательстве, а себя в самообмане и безоглядной доверчивости. И ответ толпы уложился в четыре словечка.
— У царя нет войска, — послышался все тот же голос.
«У царя нет войска...» «Нету войска, нету...» Весть волною прокатилась по толпе, передаваясь из уст в уста, вызывая страх и смятение.И началось повальное бегство. Почувствовав себя обманутой и беззащитной, обезумевшая толпа кинулась врассыпную. Подсказанное вековыми инстинктами, бегство представлялось ей единственным спасением. Было нечто удручающее в ужасной его бесполезности: со всех сторон высились крепостные стены, а за стеной стоял жаждущий крови враг.
Город охватило отчаяние. Потеряв голову, люди искали родных, выкрикивали имена, и голоса, едва возникнув, бесследно исчезали в сплошном гаме. Ни у кого и в мыслях не было пойти домой и собраться посемейно, ибо первым долгом бедствие означало, что у человека не остается отныне семейного очага.
Побуждаемые все тем же инстинктом самосохранения, люди стремились разойтись, отдалиться от прочих, потому как одиночество уже само по себе — тайное укрытие, опасности не так-то легко обнаружить сторонящегося других одиночку и расправиться с ним. А какая-нибудь орава или гурьба — это удобная мишень.
Но попробуй-ка оторваться от себе подобных! Толпа растеклась, разбилась на части, люди бежали куда бог на душу положит. Однако на узких подслеповатых улочках города поредевшие группки, стремившиеся еще более раздробиться и обособиться, вновь сталкивались и вновь пускались наутек... на сей раз друг от друга.
Только к вечеру паника, как и любое потрясение, как радость или горе, поулеглась, народ мало-помалу обвыкся с тягостной новостью, и в конце концов все разбрелись по домам, которые, как оказалось, несмотря ни на что, по-прежнему принадлежали старым хозяевам; люди хорошенько заперлись, и наступил черед ожидания, а оно невыносимей паники и любой горестной вести.
А царь, которому боль и разочарование широко раскрыли глаза и который смирился со своим поражением и немощью, неподвижно следил за бегством толпы и беззвучно плакал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124