Он не сумел и такой малости, как уговорить царя — во имя легенды, во имя песни, иными словами, во имя грядущего согласиться умереть. Ведь если бы царь не нашел в себе для этого сил, Гнел из любви к нему готов был его убить. Страна жива благодаря сказкам и легендам, а не благодаря битвам, недолговечным победам и поражениям. Стране нужны песни — песни, передающиеся из уст в уста, из рода в род. И наконец, достойные поминовения годовщины, которые свято отмечаются каждым новым поколением, оживляя, обновляя, увековечивая память народа. Нет, он не достиг этого, не продолжил оборванную на половине легенду о Тигране Великом и не довел ее до следующего армянского венценосца — царя Папа. И потому обязан умереть — именно так, обязан.
Что представлял из себя Самвел? В сущности ничего. А на поверку он мудрее порфироносного царя, потому что нежданно-негаданно стал этаким светочем в страдальческой нашей жизни. Всех нас предадут забвению, наши имена запорошит пыль истории, а вот его имя никогда не забудется. Потому что он сотворил сказку. Породил легенду. Сложил песню. Обеспечил себе, а отчасти и всем соплеменникам бессмертие. Жизнеописание народа создают люди, подобные ему, а не мне или Аршаку. Стало быть, решение не изменится. Благодарение богу — нет, не изменится. Смерть — вот ответ на наши преступления.
Ему бросился в глаза чудом уцелевший посреди развалин и пепелища цветок. Всю жизнь он был равнодушен к цветам, не чувствовал их благоухания, не замечал их прелести. Полагал, что мужчине не пристало любоваться цветами. Но тут нагнулся, сорвал цветок и перед лицом величайшей истины — смерти — не устыдился душевной слабости. Однако
так и не поднес цветок к лицу, не вдохнул его аромата — не знал, что цветы затем и срывают. Просто сунул за пазуху. Потом развязал кошелек, достал деньги и поровну раздал нищим.
Как тверд камень, как мягка земля, как жарок огонь, как холодна вода, как лазурен небосвод, как смертоносен меч, как высоки окрестные горы, как близок этот порушенный дом и как далек тот, другой...
Вот та запоздалая сладость жизни, те непререкаемые и священные истины, которые он постиг и ощутил всем своим существом на пороге смерти. И он мысленно попрощался с вещами определенными и совершенно четкими: с твердостью и мягкостью, холодом и жарой, близью и далью. Потому что так же определенно было его расставание со всем этим.
— Я умру у подножия вон тех скал, — деловито и отрывисто сказал Гнел. — Смотрите внимательно. И хорошенько запоминайте. Чтобы не спутать мой труп с другими. И чтобы сразу отыскать его, когда вернетесь. Покажите его маловерам, и они убедятся в правдивости вашего рассказа. Наха-рары непременно меня узнают.
Он обнялся с каждым из нищих и быстро направился к скалам.
Нищие воспользовались передышкой. Подчистую обирали умерших, прихватывая все, что могло сгодиться. Набивали котомки башмаками, поясами, шапками, бусами, гребнями, платками... В их движениях не было ни суетливости, ни поспешности, то есть сознания, будто они заняты чем-то предосудительным. Никто и не думал скрывать своих поступков. Ибо у любого человека на земле свое дело и свой, данный ему богом заработок.
— А у этого в кармане хлеб! — обрадовалась одна из нищенок и, присев на камень — от добра добра не ищут, — принялась за еду.
Только пожилой, очевидно по праву старшинства, не участвовал во всем этом. Он смотрел на скалы и терпеливо ждал. Он непременно сюда вернется и выполнит просьбу князя, хотя странновато, что на сей раз милостыню требуется заслужить. Получается, будто это не милостыня, а плата, иными словами, нечто зазорное для свободной от любого рода обязанностей, своевольной нищей братии. Может, он уже слишком стар и эта слабость — первый признак его немощи? Он потерял былую выносливость, быстро устает, насилу одолевает подъемы, тяжело дышит, а все это противопоказано настоящему христараднику. И он уверен: предложи он сото-
варищам воротиться и уважить просьбу князя, они сочтут его нарушителем вековых законов нищенства и сообразят, что давно пора приискать нового вожака.
— Этот человек покончил со своим делом,— сказал он; как ни жаль, а обещание, вероятно, придется нарушить...
Нищие собрали пожитки и заспешили из мертвого города. Они шли туда, где поспокойней, а таких мест день ото дня становилось меньше и меньше.
Аршакаван, которому не минуло и десяти лет, исчез с лица земли. Там, где скрещивались пути Запада и Востока, посреди равнины, именуемой Ког, на дороге, пролегающей от Трапезуида через подножие Масиса к Персии, не было более такого города.
И не было меры и предела ликованию нахараров. Они словно захмелели от радости. Расхаживали по городу, который сровняли с землей, и с величайшим удовлетворением разглядывали плоды достославной своей победы.
Победа победе рознь, а за эту им должны быть признательны подданные всех стран и племен, и господа и слуги. Отныне мир прост и понятен, как и прежде, всем и каждому ведомо, кому что делать, вновь входят в силу установленные богом порядки, в том числе закон равновесия: по одну сторону черты — господа, по другую — слуги. Если кто-то думает, прочим уже нет нужды утруждать себя тем же. Этот человек подумает за всех. Более чем достаточно одного познающего истину, а другие пускай занимаются своими делами. Обязанности надлежит распределять с умом. Что получится, если не будет господ и слуг? Или — по-иному — если человек будет одновременно и господином и слугой? Противоестественного этого положения не вынесет никто — не только князья, но и простолюдины. В один прекрасный день они взбунтуются и потребуют от господ: извольте-ка выполнять свой господский долг. Потому что если один защищает право властвовать, другой с равным успехом может настаивать на своем праве — быть подвластным. Важно наличие прав, а не то, господин ты или слуга. Роковая ошибка царя в том и заключалась, что, упразднив извечное это разделение, он, в сущности, отнял у людей главное их достояние — право.
— Стена все еще мозолит глаза! — вознегодовал красавец Меружан, который в отличие от остальных князей — а все они перенесли за время осады немало лишений — сиял чистотой и выглядел щеголем, что свидетельствовало отнюдь
не о слабости или изнеженности — о железной дисциплине. — Почему она целехонька? Я же сказал — камня на камне не оставить!
Он никогда не кривил душой, заявляя, что боится стать изменником. Совсем не просто отпасть от царя и заключить союз с врагом. Но царь вынудил его пойти на это. Царь не захотел прислушаться к голосу разума и взять сторону одного из двух могущественных соседей. Положился на свои силенки. Простолюдин, видите ли, спасет страну! Словом, царь поставил все с ног на голову, создал путаное, противоестественное положение, потому что дело холопа — кормить страну, а отнюдь не спасать ее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124
Что представлял из себя Самвел? В сущности ничего. А на поверку он мудрее порфироносного царя, потому что нежданно-негаданно стал этаким светочем в страдальческой нашей жизни. Всех нас предадут забвению, наши имена запорошит пыль истории, а вот его имя никогда не забудется. Потому что он сотворил сказку. Породил легенду. Сложил песню. Обеспечил себе, а отчасти и всем соплеменникам бессмертие. Жизнеописание народа создают люди, подобные ему, а не мне или Аршаку. Стало быть, решение не изменится. Благодарение богу — нет, не изменится. Смерть — вот ответ на наши преступления.
Ему бросился в глаза чудом уцелевший посреди развалин и пепелища цветок. Всю жизнь он был равнодушен к цветам, не чувствовал их благоухания, не замечал их прелести. Полагал, что мужчине не пристало любоваться цветами. Но тут нагнулся, сорвал цветок и перед лицом величайшей истины — смерти — не устыдился душевной слабости. Однако
так и не поднес цветок к лицу, не вдохнул его аромата — не знал, что цветы затем и срывают. Просто сунул за пазуху. Потом развязал кошелек, достал деньги и поровну раздал нищим.
Как тверд камень, как мягка земля, как жарок огонь, как холодна вода, как лазурен небосвод, как смертоносен меч, как высоки окрестные горы, как близок этот порушенный дом и как далек тот, другой...
Вот та запоздалая сладость жизни, те непререкаемые и священные истины, которые он постиг и ощутил всем своим существом на пороге смерти. И он мысленно попрощался с вещами определенными и совершенно четкими: с твердостью и мягкостью, холодом и жарой, близью и далью. Потому что так же определенно было его расставание со всем этим.
— Я умру у подножия вон тех скал, — деловито и отрывисто сказал Гнел. — Смотрите внимательно. И хорошенько запоминайте. Чтобы не спутать мой труп с другими. И чтобы сразу отыскать его, когда вернетесь. Покажите его маловерам, и они убедятся в правдивости вашего рассказа. Наха-рары непременно меня узнают.
Он обнялся с каждым из нищих и быстро направился к скалам.
Нищие воспользовались передышкой. Подчистую обирали умерших, прихватывая все, что могло сгодиться. Набивали котомки башмаками, поясами, шапками, бусами, гребнями, платками... В их движениях не было ни суетливости, ни поспешности, то есть сознания, будто они заняты чем-то предосудительным. Никто и не думал скрывать своих поступков. Ибо у любого человека на земле свое дело и свой, данный ему богом заработок.
— А у этого в кармане хлеб! — обрадовалась одна из нищенок и, присев на камень — от добра добра не ищут, — принялась за еду.
Только пожилой, очевидно по праву старшинства, не участвовал во всем этом. Он смотрел на скалы и терпеливо ждал. Он непременно сюда вернется и выполнит просьбу князя, хотя странновато, что на сей раз милостыню требуется заслужить. Получается, будто это не милостыня, а плата, иными словами, нечто зазорное для свободной от любого рода обязанностей, своевольной нищей братии. Может, он уже слишком стар и эта слабость — первый признак его немощи? Он потерял былую выносливость, быстро устает, насилу одолевает подъемы, тяжело дышит, а все это противопоказано настоящему христараднику. И он уверен: предложи он сото-
варищам воротиться и уважить просьбу князя, они сочтут его нарушителем вековых законов нищенства и сообразят, что давно пора приискать нового вожака.
— Этот человек покончил со своим делом,— сказал он; как ни жаль, а обещание, вероятно, придется нарушить...
Нищие собрали пожитки и заспешили из мертвого города. Они шли туда, где поспокойней, а таких мест день ото дня становилось меньше и меньше.
Аршакаван, которому не минуло и десяти лет, исчез с лица земли. Там, где скрещивались пути Запада и Востока, посреди равнины, именуемой Ког, на дороге, пролегающей от Трапезуида через подножие Масиса к Персии, не было более такого города.
И не было меры и предела ликованию нахараров. Они словно захмелели от радости. Расхаживали по городу, который сровняли с землей, и с величайшим удовлетворением разглядывали плоды достославной своей победы.
Победа победе рознь, а за эту им должны быть признательны подданные всех стран и племен, и господа и слуги. Отныне мир прост и понятен, как и прежде, всем и каждому ведомо, кому что делать, вновь входят в силу установленные богом порядки, в том числе закон равновесия: по одну сторону черты — господа, по другую — слуги. Если кто-то думает, прочим уже нет нужды утруждать себя тем же. Этот человек подумает за всех. Более чем достаточно одного познающего истину, а другие пускай занимаются своими делами. Обязанности надлежит распределять с умом. Что получится, если не будет господ и слуг? Или — по-иному — если человек будет одновременно и господином и слугой? Противоестественного этого положения не вынесет никто — не только князья, но и простолюдины. В один прекрасный день они взбунтуются и потребуют от господ: извольте-ка выполнять свой господский долг. Потому что если один защищает право властвовать, другой с равным успехом может настаивать на своем праве — быть подвластным. Важно наличие прав, а не то, господин ты или слуга. Роковая ошибка царя в том и заключалась, что, упразднив извечное это разделение, он, в сущности, отнял у людей главное их достояние — право.
— Стена все еще мозолит глаза! — вознегодовал красавец Меружан, который в отличие от остальных князей — а все они перенесли за время осады немало лишений — сиял чистотой и выглядел щеголем, что свидетельствовало отнюдь
не о слабости или изнеженности — о железной дисциплине. — Почему она целехонька? Я же сказал — камня на камне не оставить!
Он никогда не кривил душой, заявляя, что боится стать изменником. Совсем не просто отпасть от царя и заключить союз с врагом. Но царь вынудил его пойти на это. Царь не захотел прислушаться к голосу разума и взять сторону одного из двух могущественных соседей. Положился на свои силенки. Простолюдин, видите ли, спасет страну! Словом, царь поставил все с ног на голову, создал путаное, противоестественное положение, потому что дело холопа — кормить страну, а отнюдь не спасать ее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124