Прошло несколько минут, и присутствующие успели опомниться. Они сбрасывают с себя волшебный чад ошеломленности. В комнате поднимается шумиха.
Дедушка в черном сюртуке - Даниил Иванович Криницкий - поднимается первый. Старческим, надтреснутым голосом он, сердитый и раздраженный, выступает против коробок современного стиля. Обругав современное и назвав коробки дранью, он просторно и болтливые начинает говорить о древнем запорожскую церковь в Новомосковском.
- Самый дорогой проявление сечевого творческого духа в архитектуре! Настоящее творчество запорожцев. Она - эта церковь должна быть образцом. Должна лечь в основу всех архитектурных канонов!
Деточка! Он не представляет себе опасности подобных заявлений. Забыть, что он говорит не на заседании губернии, а Научно-архивной комиссии 25 лет назад в присутствии Высокопреосвященнейшего Агапита, архиепископа Екатеринославского и Таврического, и не на Археологическом съезде под председательством графини Уваровой, а за социалистической революции, когда все слова должны быть в полете, раскаленные и огненные, подчиненные строгой дисциплине социальных сдвигов.
Я со страхом смотрю на второго деда, безудержного и шумного, с традиционным видом стилизованного в украинском этнографическом стиле Фалстафа, которого еще он коленца, этот бурный собиратель трубок, ковров, вышивок, плахт, чумацких телег, Мамаев и анекдотов? Мои опасения оправдываются. Кончает один, выступает второй они действуют единым фронтом. Один пропагандировал Сычевой церковно-запорожский, второй выступил, как и следовало полагать, проводником традиций крестьянского дома. Дерева, соломы и камыша.
Я горько вопиять. И за что это мне? Все же эти сегодняшние речи и заявления записаны будут на своем месте в книгу живота моего! Я нервничаю. Я то привстаю, то сажусь, то вытаскиваю из кармана носовой платок, то снова прячу ее. Я пересаживаюсь с места на место, с дивана на кровать, с кровати на ручки кресла. Я не нахожу себе убежище. В комнате накурено, тесно, душно, хаос, беспорядок, сумбур, чушь.
На какого дьявола поехал я сюда? Какая нелегкая загнала меня сюда к этому города? И все то этот яхидный наш секретарь, этот Стрижиус, это он подвел меня поехать сюда. Ведь я совсем никуда не хотел ехать. Все он, наверное, [знал,] он предсказывал, что, приехав сюда, я попаду в такую досадную xалепу. Меня охватывает тревога и тоска. Остывают кончики пальцев. Стынет, беспомощно срывается и падает где-то в пропасть сердце. Кто знает, какие неприятные слухи пойдут завтра по городу по поводу этих сегодняшнего собрания у меня в гостиничной комнате!
я приехал сюда только для того, чтобы с самого начала окунуться в напряженную атмосферу споров, протестов, жалоб, каждая из них для каждого из присутствующих может обернуться в самыми катастрофическими обвинения, последствия которого вряд ли можно предположить заранее. Кто может поручиться, что уже завтра не скажут, что приехал вот себе такой один, собрал у себя в номере отеля всевозможных людей, приветствовал их, давил им руки, упрашивал каждого из них садиться и ... И много еще чего всякого такого и не такого скажут. И нет для тебя никакого оправдания!
Лучше не слушать и не думать. Я привстаю и иду к окну, опираюсь локтями на мраморную доску подоконника, чувствую потными ладонями рук холод мрамора и смотрю на улицу. Зеленоватых сумерки поглощают темное листья вечерних деревьев. На проводе вспыхивают синие и сиреневые огни электрического сияния. По бульвару на проспекте с глухим грохотом бежит открытый вагон трамвая. Какой безмятежный покой там внешность.. Но, даже и высунувшись из окна, я слышу, что говорят в комнате. Я рву платок, я жую ее, зубами я разрывает ее в слепом гневе, я выбрасываю рваную тряпку далеко за окно.
Больше всех шумит уважаемый Петр Петрович Петух. Он уже лишился чувства той обеспокоенности, что на время пленила его.
Он выпрыгнул, он выкатился, круглый и крепкий, с кресла. Он восклицает и кричит он трясет кулаками перед лицом оратора.
- Зачем, кому показалось от то, как его Маркузье, Кармузье, Баркузье, когда у нас, украинских, является красивая, нарядная хата, белой глиной мазаны, соломой или камышом укрыта, что, вероятно, существует испокон веков, еще от той дня, когда Бог создал первого человека, первого украинского с трубкой, волосами и широкими штанами на Очкур! - Говорит он, арбузный-круглый краснощекий дед балаганным тоном этнографического простака-блягера.
Что ему, этому крепком деду, степном рыбалке с самарских плавней, в РАПП, к диктатуре авербахивських адептов, которые с неумолимостью маленьких пап все стили и все эпохи, все произведения и всех творческих раскладывают по разным полкам классовой принадлежности, хотя они сами кормятся при, поэтому мутной, сомнительного качества идеологической жидкостью, выдавая - беспомощные эклектики - шумные заявления ливобуржуазного снобизма Парижа и Берлина о техническом индустриаяльный стиль с окончательные лозунги пролетарской доктрины.
Размахивая волосатый кулаком, провозглашая дом за источник всех народных добродетелей, дед, спален днепропетровским солнцем, гнет свое с идиллической непосредственностью провинциала, с наивной простотой шатобриянивського ирокеза, с искренней ясностью абстрактной руссоистичного человека.
Он выступает в защиту порогов.
- Жили без Днепрогэса, проживем без него и дальше. Светили сальные каганцом отцы, ним и мы. А как жить без порогов, без степи, без дома и без хлеба на столе, в углу?..
Он злится. Красный и гневный, он приближает свое лицо к лицу Бирського и, сложив пальцы в известную этнографическую комбинацию, тычет ее ему под нос и говорит:
- Чтобы мы тебе отдали наш дом за Карбузье!.. А этого отведать не хочешь?
Взрыв громкого смеха потрясал комнату.
как победитель, Петр Петрович возвращается к своему месту, ныряет в мягкие глубины кресла и, вытянув платок, вытирает широкую потную лысину.
Станиспав Бирский стоит в углу, опираясь руками на спинку стула, равнодушный и неподвижный, делая вид, что он ни на что не реагирует. Проклямована ним реальность находится по ту сторону доступной для обычных людей. Он чувствует себя суровым охранником страны, куда никто непосвященный не войдет.
Я отхожу от окна, возле которого я стоял, останавливаюсь перед трюмо и погружаюсь в его глубинные воды. Я всматриваюсь в холодный блеск стекла, сомнительный и двусмысленный, где все повторен в своей полной тождественности и где все обратно и удвоено: встревожен я, что стою перед самим собой, лента вышитого воротника на рубашке, черные прядь Гулиного волосы, желтый, воск лица, синева колебания табачного дыма, сумерки летных карнизов под потолком, верхние полукруга высоких вечерних окон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52