Но я предпочитаю остановить свой выбор на агрусовому. «Если позволите, то я ...».
- Арсен, передай Ростиславу Михайловичу агрусове! ..
Арсений Петрович выполняет приказ жены, передает мне вазочку с агрусовим вареньем и говорит дальше.
- Тогда я был моложе. Только годы дают сознание перспективы. Это как сходить вверх, зрелости, и все лежит у тебя под ногами. Я поседел, я стал сдержан. Я понял то, чего прежде не понимал. Я спрашиваю вас: что такое народ? что такое существование народа? Что такое история то, что мы условно называем историей? .. Народ находится. Народ стоит вне истории. Он предпочитает оставаться в стороне от событий. Он или совсем не реагирует на события истории, или реагирует на них совсем не так, как мы этого хотели бы и как того мы требуем от него во имя осуществления задач, которые мы называем историческими. А-историзм народа, спрашиваю, является ли это выражение неполноценности народа или, наоборот, свидетельство полноты мудрости?
Арсений Петрович осматривает нас своими ласковыми и спокойными глазами. И я воспринимаю в его фигуре торжественную гиератичнисть, триюмфальну великолепие, ту литургичнисть ею просякнени поэзии, которые он пишет.
Словно подытоживая, он отмечает:
- Наш дядя пашет если не поле, то в каждом случае свой город все еще тем самым сохой, о котором на Долобском съезде вспоминал Владимир Мономах. Вимбар он замыкает колодкой, что и в 12 веке, и то же косу точит бруском, которым его деды стояли 800 лет назад. Что удивительного, что дядя у себя на селе расценивает события иначе чем мы? ..
Арсену Петрович горячо. Он жадно выпивает стакан чаю и, протягивая пустую к жене, просит налить ему вторую.
Должен признать, неонародництво Арсения Петровича не захватило нас. Оно показалось нам несколько старомодным. Его концепция оставила у нас впечатление архаизованои стилизации.
Не все восприняли суть мыслей, высказанных Арсеном Петровичем, или восприняли их не совсем так, как он их высказал. Поднялись споры. Каждый хотел отстаивать свой взгляд и, если через некоторое время образовалась определенная единодушие, то она поднялась к требованию, обращенной к Арсения Петровича:
- Доказательств! Еще раз выяснить! ..
Арсений Петрович кладет руки на стол, сплетает пальцы, несколько склоняется туловищем над столом. Я слишком выпил, мутный туман окутывает мне мозг, и в этой своей позе, высунувшись вперед, Арсений Петрович кажется мне вдруг очень большим, неожиданно громоздким, словно своей широкой фигурой он заполнил все пространство стола, а все вокруг, сидящих рядом, вдруг стали очень малы и плывут, тают, колеблются в неопределенности и по какой далекой и глухой бездны доходит голос.
Я заставляю себя слушать.
- Село предпочитало утверждать себя! Оно предпочитало утвердить себя и уничтожить все, что не было им, что было вне его, что ему противостояло!СБогданом оно жгло замки Вишневецких в Лубнах и Прилуках на Левобережье, по Гонтой и Железняком ляшские дома в Умань и Корсуне на Правобережье.СГудзем года 905 разрушало господские винокурни, рояли выбрасывало из окон господских домов и с Гудзенко вновь года 17 жгло, с землей ровняли имения, экономии, железные дороги, городки. Свергнутый сторону паровик лежал, низвержен в канаву возле того места, где прежде была экономия и где теперь не было ничего, кроме бугорка и битого кирпича.
Он рисовал апокалиптические картины уничтожения, свидетелем которых он был в своей жизни и объем которых он протягивал в прошлое и обращал в будущее. Он распространял перспективы катастроф, а я плыл из бездн в неведомое пропастей.
Он раздвигал грани.
Я плыл в бесконечности. Все было непостоянно.
Надо было меньше пить! .. Я привстаю со стула, одставляю его сторону и, тяжело ступая, выхожу на террасу.
Ночь. В саду соловьи. Пах цветов на клюмбах перед террасой. Черный мрак ночи сеет звездный песок.
Все плывет: тьма, звезды, ароматы деревьев и цветов. Лариса. Плыву я. Я растворяюсь в потоке неосуществленного и незавершенного. Я лечу, лечу, лечу. Слепые и глухие пространства ночного космоса поглощают меня. Сквозь мое «я» течет река неподвижной темноты.
И тогда из ночных глубин ко мне приходит смутное ощущение, что кто стоит у меня. Кто по неизвестной даль пришел и стал рядом со мной. Я совсем не уверен ни в чем, но мне кажется, что тот молчаливый и неподвижный, стоящий рядом, это Арсений Петрович.
Мы молчим. Я жму ему руку. Моя рука лихорадочно горячая. Я пьян!
И когда мы тут стоим и на меня волнами наплывают отрывки воспоминаний о сегодняшнем вечере, хаотическая смесь звуков, красок, мыслей, чувств, сказанных слов, мне начинает казаться, что все, что было сегодня вечером, было химерой, не было ничего, что иератическими спокойствие хозяина, когда он говорил, был Удан, что в нем сегодня уже нет веры, что те мысли, которые он вынашивал в себе на протяжении десятилетий, стали недолговечны, звенья разорвались. Топая с грохотом они катятся по помосту террасы. Кегли падают.
- Кегли? Вы любите гулять в кегли?
Кегли? .. Я? .. Люблю гулять в кегли? .. Нет, я не люблю гулять в кегли. Мне кажется, что я ответил, что я не люблю гулять в кегли. Возможно, однако, что я не ответил.
Мы молчим. Река молчаливого темноты течет сквозь меня. Я опять теряю себя, теряю все концы и начала. Но я должен поддерживать разговор и я говорю:
- Молотком надо прибивать картины к стенам!
Молчание полна неуверенности. Нужно избегать неуверенности! Возможно, что, сказав это, я проснулся, я совсем отчетливо услышал:
- Видимо, вы правы: картины нужно прибивать к стенам. Собственно, вешать на гвоздики, вбитые в стену.
Я соглашаюсь. Я не возражаю. Я в восторге от того, что гвозди забивают в стену и на них, на гвоздики, вешают картины.
- У вас, - говорю я Арсену Петрович, - есть чудесные вещи в Музее. Их обязательно надо вешать на гвоздики!
- Но меня спрашивают речезнавство! - Говорит он, - Скажите мне, это очень серьезное обвинение, в речезнавстви? .. Или это уже каюк? .. Конец? ..
Я узнаю трагедию, которую переживает человек, неподвижно в ночной тьме находится вблизи меня. И тогда вдруг сразу я трезвеет. Я чувствую, что этот вопрос згучить в его устах как упрек, лично обращен ко мне. Он лелеет в себе надежду, что я мог бы помочь ему, что я мог бы спасти его, если бы я только захотел.
- Вы ошибаетесь, Арсений Петрович, когда думаете, что я мог бы сделать то ... Поверьте мне, но я не знаю, что такое речезнавство. К тому же, честно говоря, откровенно говоря, меня никогда не интересовали дела, которые непосредственно не касались ко мне лично.
Я знаю, мой ответ згучить жестоко, мои слова не добры, они згучать как приговор, но зачем поддерживать в человеке иллюзии? ..
- Да-а! .. - Говорит хозяин и задумывается.
В нем идет внутренняя борьба.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
- Арсен, передай Ростиславу Михайловичу агрусове! ..
Арсений Петрович выполняет приказ жены, передает мне вазочку с агрусовим вареньем и говорит дальше.
- Тогда я был моложе. Только годы дают сознание перспективы. Это как сходить вверх, зрелости, и все лежит у тебя под ногами. Я поседел, я стал сдержан. Я понял то, чего прежде не понимал. Я спрашиваю вас: что такое народ? что такое существование народа? Что такое история то, что мы условно называем историей? .. Народ находится. Народ стоит вне истории. Он предпочитает оставаться в стороне от событий. Он или совсем не реагирует на события истории, или реагирует на них совсем не так, как мы этого хотели бы и как того мы требуем от него во имя осуществления задач, которые мы называем историческими. А-историзм народа, спрашиваю, является ли это выражение неполноценности народа или, наоборот, свидетельство полноты мудрости?
Арсений Петрович осматривает нас своими ласковыми и спокойными глазами. И я воспринимаю в его фигуре торжественную гиератичнисть, триюмфальну великолепие, ту литургичнисть ею просякнени поэзии, которые он пишет.
Словно подытоживая, он отмечает:
- Наш дядя пашет если не поле, то в каждом случае свой город все еще тем самым сохой, о котором на Долобском съезде вспоминал Владимир Мономах. Вимбар он замыкает колодкой, что и в 12 веке, и то же косу точит бруском, которым его деды стояли 800 лет назад. Что удивительного, что дядя у себя на селе расценивает события иначе чем мы? ..
Арсену Петрович горячо. Он жадно выпивает стакан чаю и, протягивая пустую к жене, просит налить ему вторую.
Должен признать, неонародництво Арсения Петровича не захватило нас. Оно показалось нам несколько старомодным. Его концепция оставила у нас впечатление архаизованои стилизации.
Не все восприняли суть мыслей, высказанных Арсеном Петровичем, или восприняли их не совсем так, как он их высказал. Поднялись споры. Каждый хотел отстаивать свой взгляд и, если через некоторое время образовалась определенная единодушие, то она поднялась к требованию, обращенной к Арсения Петровича:
- Доказательств! Еще раз выяснить! ..
Арсений Петрович кладет руки на стол, сплетает пальцы, несколько склоняется туловищем над столом. Я слишком выпил, мутный туман окутывает мне мозг, и в этой своей позе, высунувшись вперед, Арсений Петрович кажется мне вдруг очень большим, неожиданно громоздким, словно своей широкой фигурой он заполнил все пространство стола, а все вокруг, сидящих рядом, вдруг стали очень малы и плывут, тают, колеблются в неопределенности и по какой далекой и глухой бездны доходит голос.
Я заставляю себя слушать.
- Село предпочитало утверждать себя! Оно предпочитало утвердить себя и уничтожить все, что не было им, что было вне его, что ему противостояло!СБогданом оно жгло замки Вишневецких в Лубнах и Прилуках на Левобережье, по Гонтой и Железняком ляшские дома в Умань и Корсуне на Правобережье.СГудзем года 905 разрушало господские винокурни, рояли выбрасывало из окон господских домов и с Гудзенко вновь года 17 жгло, с землей ровняли имения, экономии, железные дороги, городки. Свергнутый сторону паровик лежал, низвержен в канаву возле того места, где прежде была экономия и где теперь не было ничего, кроме бугорка и битого кирпича.
Он рисовал апокалиптические картины уничтожения, свидетелем которых он был в своей жизни и объем которых он протягивал в прошлое и обращал в будущее. Он распространял перспективы катастроф, а я плыл из бездн в неведомое пропастей.
Он раздвигал грани.
Я плыл в бесконечности. Все было непостоянно.
Надо было меньше пить! .. Я привстаю со стула, одставляю его сторону и, тяжело ступая, выхожу на террасу.
Ночь. В саду соловьи. Пах цветов на клюмбах перед террасой. Черный мрак ночи сеет звездный песок.
Все плывет: тьма, звезды, ароматы деревьев и цветов. Лариса. Плыву я. Я растворяюсь в потоке неосуществленного и незавершенного. Я лечу, лечу, лечу. Слепые и глухие пространства ночного космоса поглощают меня. Сквозь мое «я» течет река неподвижной темноты.
И тогда из ночных глубин ко мне приходит смутное ощущение, что кто стоит у меня. Кто по неизвестной даль пришел и стал рядом со мной. Я совсем не уверен ни в чем, но мне кажется, что тот молчаливый и неподвижный, стоящий рядом, это Арсений Петрович.
Мы молчим. Я жму ему руку. Моя рука лихорадочно горячая. Я пьян!
И когда мы тут стоим и на меня волнами наплывают отрывки воспоминаний о сегодняшнем вечере, хаотическая смесь звуков, красок, мыслей, чувств, сказанных слов, мне начинает казаться, что все, что было сегодня вечером, было химерой, не было ничего, что иератическими спокойствие хозяина, когда он говорил, был Удан, что в нем сегодня уже нет веры, что те мысли, которые он вынашивал в себе на протяжении десятилетий, стали недолговечны, звенья разорвались. Топая с грохотом они катятся по помосту террасы. Кегли падают.
- Кегли? Вы любите гулять в кегли?
Кегли? .. Я? .. Люблю гулять в кегли? .. Нет, я не люблю гулять в кегли. Мне кажется, что я ответил, что я не люблю гулять в кегли. Возможно, однако, что я не ответил.
Мы молчим. Река молчаливого темноты течет сквозь меня. Я опять теряю себя, теряю все концы и начала. Но я должен поддерживать разговор и я говорю:
- Молотком надо прибивать картины к стенам!
Молчание полна неуверенности. Нужно избегать неуверенности! Возможно, что, сказав это, я проснулся, я совсем отчетливо услышал:
- Видимо, вы правы: картины нужно прибивать к стенам. Собственно, вешать на гвоздики, вбитые в стену.
Я соглашаюсь. Я не возражаю. Я в восторге от того, что гвозди забивают в стену и на них, на гвоздики, вешают картины.
- У вас, - говорю я Арсену Петрович, - есть чудесные вещи в Музее. Их обязательно надо вешать на гвоздики!
- Но меня спрашивают речезнавство! - Говорит он, - Скажите мне, это очень серьезное обвинение, в речезнавстви? .. Или это уже каюк? .. Конец? ..
Я узнаю трагедию, которую переживает человек, неподвижно в ночной тьме находится вблизи меня. И тогда вдруг сразу я трезвеет. Я чувствую, что этот вопрос згучить в его устах как упрек, лично обращен ко мне. Он лелеет в себе надежду, что я мог бы помочь ему, что я мог бы спасти его, если бы я только захотел.
- Вы ошибаетесь, Арсений Петрович, когда думаете, что я мог бы сделать то ... Поверьте мне, но я не знаю, что такое речезнавство. К тому же, честно говоря, откровенно говоря, меня никогда не интересовали дела, которые непосредственно не касались ко мне лично.
Я знаю, мой ответ згучить жестоко, мои слова не добры, они згучать как приговор, но зачем поддерживать в человеке иллюзии? ..
- Да-а! .. - Говорит хозяин и задумывается.
В нем идет внутренняя борьба.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52