Я требовал от своей памяти четкого ответа. Я обращался с собой, как строжайший следователь. Я был упрям. И все же все мои усилия были напрасны. Я был на ложном пути.
- Я исходил из предположения, что впечатление было зрительное, и я не достиг ничего. Или не следовало предположить, что это было впечатление известности не зрительная, а другой, скажем, слуховой, музыкальной? Я решил прибегнуть в своих поисках в эту сторону. Измученный, я пошел за вами. Я сетовал на себя. Я жаловался. Я был полон безнадежности. И в тот момент, когда вы переходили через пути, когда ваша фигура викреслилася на фоне горы и мое впечатление от вас стало особенно четким и сплошным, в середине меня зазвучали те прозрачные, простые и ясные такта музыкальной мелодии, которые составляют основу ляйтмотиву в симфонии Шиманивського .
- Вы, - обращаюсь я к ней, - не захотите сказать, что это был полный случай, что я ошибся? .. Думаю, что это было так: с зрительного впечатления родилось музыкальное Я смотрел на вас, и по мере того, как я смотрел на вас, во мне все владнише и все мощнее звучали звуки симфонии, рождалися такта музыкальной фразы. Я не сомневался: это были вы!
Она не знает, как ей отнестись ко мне и к моему рассказ. Кто я: шарлатан или фантаст? Как ей думать, правда ли то, что я ей рассказал, может, все это я только внезапно, попутно выдумал? .. Она спитуеться сопротивляться:
- Вы, - говорит она, - или издеваетесь надо мной, или шутите!
Она требует от меня честности.
Я заверяю ее, что все было именно так, как я ей рассказал, и что в свой рассказ я не привнес и малейшей шалости, ничего выдуманного, нимало шутки.
- Почему вы возражаете, - говорю я ей, - что творческий акт может повториться дважды? Что за зрительным впечатлением от вас в музыкальной теме композитора я мог познать вас, как композитор когда в вас узнал свою музыкальную тему? ..
Она вспыхивает:
- Но это невозможно!
- Но это факт! Почему, - не без горького упрека говорю я ей, - почему хотите утверждать, что Зеленая попугай обычный птица, и не хотите, вместе с Карлом Гоцци, поверить в каменные статуи, которые разговаривают, и в то, что лишь Зеленая попугай может сделать человечество счастливым?
Я склоняюсь и целую ее взлелеянная, с узкими овалами ногтей руку. Я смотрю на нее. У нее тяжелое, собранное в высокую прическу, белая с желтоватым оттенком волос, тонкий рот, четко очерченный нос, легким румянцем нежно окрашенное лицо.
Мы стоим на горе. Перед нами открывается широкий кругобрий, далекий серебряный степь, потемневший от нависшей над ним тяжелой тучи, и Днепр, к которому приближается, закрывая солнце, туча. Ветер клонит тополя.
Молодая женщина смотрит на облака, на меня, на ветер и снова на облака, на меня, на ветер, она не уверена. Она говорит:
- Кажется, будет гроза.
Я говорю:
- Ветер развеет тучи!
Она колеблется.
Тогда с доверием и чистосердечно говорит:
- Зайдем! У нас нет никого! Мужчина на лекцияx. Вы же переждите бурю!
Мы переходим на другую сторону. Шумная толпа детей гуляет во дом на пишоxодаx. Двое малышей вырываются из толпы, с визгом бросаются к женщине, притулюються к ее ногам, охватывают ручонками ее юбку, в восторге приветствуют ее.
Спрашиваю:
- Это ваши?
Она беззаботно:
- О нет!
Мы входим в широкий, белый, пустынный вестибюль. Развесистыми мраморными ступеньками поднимаемся на второй этаж. Тишина, пустота, высокие белые двери. В окне жужжит и бьется муха. На двери медная табличка с надписью «профессор». Твердый знак в конце слова выясняет мне, что ее муж должен быть лет на 10-15 старше ее.
Просторная прихожая напоминает притвор. Открытые двери открывают вид на амфиладу больших ясных високостельних комнат.
Я перехватываю ее взгляд и говорю:
- Я без шляпы! Она приглашает:
- Тогда прошу, проxодьте.
Я вошел в комнату. Старинный «барский» ясных золотистого цвета ковер с вытканы на нем розовыми розами растянулся во всю ширь стены.
Молодая хозяйка, заметив, что я подошел к ковру и рассматриваю с обратной стороны нити основы, не без гонора говорит мне:
- Это датированный ковер! Он из года 1728, с ковровой мастерской Даниила Апостола.
И ковры и меньше не моя профессия. До сих пор я еще никогда ничего не писал об этом участке украинского барокко искусства,
Я ограничиваюсь замечанием:
- Кювье по одной кости воссоздал облик допотопного животного, нельзя ли было бы по размерам этого ковра воспроизвести размеры господских домов с конца 17 - начала 18 века?
Удовлетворив свой общий, любительский интерес к этой ценной вещи, я возвращаюсь на каблуках и осматриваю комнату. Ясный, блестящий паркет. На крышке черного пиянина, который стоит около боковой стены, скучает традиционный бюст задумчивого Бетговена. Посреди комнаты стол. В зеленом стекле высокого бокал на чотирокутному пространстве белой скатерти красным пятном пламенеют лепестки тюльпана.
Хозяйка просит прощения. Она оставит меня на минутку самого, чтобы подобрать растрепанная ветром волосы. Или я позволю?
- О, разумеется, прошу!
Я остаюсь наедине в этой большой комнате с открытое окно на восток: по купами деревьев стальное полоса далекой реки и синева неба.
Пользуюсь случаем, чтобы осмотреть фота, которые висят на стене над широкой турецкой тахта по ту сторону стола. Заложив руки на спину, передивляюсь фотографии. И тогда сразу говорю:
- Да! Нет, я не ошибся отнюдь!
Сбрасываю очки и начинаю рассматривать сложи. Я сразу узнаю молодое лицо, большой чуб, что свес над прямоугольником лба, по-юношески еще пухлые губы, твердое, упрямое, выступающей, как в Вагнера, подбородок, - так хорошо знакомый с журналов, концертов и афиш лицо молодого композитора. А вот они вдвоем: он и она. Берег моря; черные ланцеты кипарисов, скалы, стали условным стандартом южной экзотики ... Я смотрю на просяяну радость ее лицо на маленькой рисунку, где она в белой парусиновая платья стоит над морем, - такую безграничную радость, что во мне просыпается зависть, почему я остался непричастен ко всей этой чрезмерной полноты жизни ...
Ряд ее фот. Коллекция ракурсов. Игра светотеней. Оттенки серого и брунатнорудавиx цветов. Экспериментальные упражнения мастеров фотоискусства, шедевры выдумки, и реалистичные попытки отрицать сугубо реалистические способы.
Портрет отяжелевшего мужчины с бородой и профессорским видом, - видимо, фото ее мужа.
Еще многочисленные фота неизвестных мне людей. Глаз равно пробегает по этим снимках, что ничего не хотят мне сказать.
Я сажусь на диван. Сквозь открытую дверь в соседнюю комнату, далеко большей за эту, где я сижу, мне видно блакитносирий шелк мебели в стиле «Люи XIV» и черную массивную глыбу рояля, что громоздким треугольником заполняет чуть ли не половину просторной зале.
Ритуальная торжественная тишина великокимнатного проживания.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
- Я исходил из предположения, что впечатление было зрительное, и я не достиг ничего. Или не следовало предположить, что это было впечатление известности не зрительная, а другой, скажем, слуховой, музыкальной? Я решил прибегнуть в своих поисках в эту сторону. Измученный, я пошел за вами. Я сетовал на себя. Я жаловался. Я был полон безнадежности. И в тот момент, когда вы переходили через пути, когда ваша фигура викреслилася на фоне горы и мое впечатление от вас стало особенно четким и сплошным, в середине меня зазвучали те прозрачные, простые и ясные такта музыкальной мелодии, которые составляют основу ляйтмотиву в симфонии Шиманивського .
- Вы, - обращаюсь я к ней, - не захотите сказать, что это был полный случай, что я ошибся? .. Думаю, что это было так: с зрительного впечатления родилось музыкальное Я смотрел на вас, и по мере того, как я смотрел на вас, во мне все владнише и все мощнее звучали звуки симфонии, рождалися такта музыкальной фразы. Я не сомневался: это были вы!
Она не знает, как ей отнестись ко мне и к моему рассказ. Кто я: шарлатан или фантаст? Как ей думать, правда ли то, что я ей рассказал, может, все это я только внезапно, попутно выдумал? .. Она спитуеться сопротивляться:
- Вы, - говорит она, - или издеваетесь надо мной, или шутите!
Она требует от меня честности.
Я заверяю ее, что все было именно так, как я ей рассказал, и что в свой рассказ я не привнес и малейшей шалости, ничего выдуманного, нимало шутки.
- Почему вы возражаете, - говорю я ей, - что творческий акт может повториться дважды? Что за зрительным впечатлением от вас в музыкальной теме композитора я мог познать вас, как композитор когда в вас узнал свою музыкальную тему? ..
Она вспыхивает:
- Но это невозможно!
- Но это факт! Почему, - не без горького упрека говорю я ей, - почему хотите утверждать, что Зеленая попугай обычный птица, и не хотите, вместе с Карлом Гоцци, поверить в каменные статуи, которые разговаривают, и в то, что лишь Зеленая попугай может сделать человечество счастливым?
Я склоняюсь и целую ее взлелеянная, с узкими овалами ногтей руку. Я смотрю на нее. У нее тяжелое, собранное в высокую прическу, белая с желтоватым оттенком волос, тонкий рот, четко очерченный нос, легким румянцем нежно окрашенное лицо.
Мы стоим на горе. Перед нами открывается широкий кругобрий, далекий серебряный степь, потемневший от нависшей над ним тяжелой тучи, и Днепр, к которому приближается, закрывая солнце, туча. Ветер клонит тополя.
Молодая женщина смотрит на облака, на меня, на ветер и снова на облака, на меня, на ветер, она не уверена. Она говорит:
- Кажется, будет гроза.
Я говорю:
- Ветер развеет тучи!
Она колеблется.
Тогда с доверием и чистосердечно говорит:
- Зайдем! У нас нет никого! Мужчина на лекцияx. Вы же переждите бурю!
Мы переходим на другую сторону. Шумная толпа детей гуляет во дом на пишоxодаx. Двое малышей вырываются из толпы, с визгом бросаются к женщине, притулюються к ее ногам, охватывают ручонками ее юбку, в восторге приветствуют ее.
Спрашиваю:
- Это ваши?
Она беззаботно:
- О нет!
Мы входим в широкий, белый, пустынный вестибюль. Развесистыми мраморными ступеньками поднимаемся на второй этаж. Тишина, пустота, высокие белые двери. В окне жужжит и бьется муха. На двери медная табличка с надписью «профессор». Твердый знак в конце слова выясняет мне, что ее муж должен быть лет на 10-15 старше ее.
Просторная прихожая напоминает притвор. Открытые двери открывают вид на амфиладу больших ясных високостельних комнат.
Я перехватываю ее взгляд и говорю:
- Я без шляпы! Она приглашает:
- Тогда прошу, проxодьте.
Я вошел в комнату. Старинный «барский» ясных золотистого цвета ковер с вытканы на нем розовыми розами растянулся во всю ширь стены.
Молодая хозяйка, заметив, что я подошел к ковру и рассматриваю с обратной стороны нити основы, не без гонора говорит мне:
- Это датированный ковер! Он из года 1728, с ковровой мастерской Даниила Апостола.
И ковры и меньше не моя профессия. До сих пор я еще никогда ничего не писал об этом участке украинского барокко искусства,
Я ограничиваюсь замечанием:
- Кювье по одной кости воссоздал облик допотопного животного, нельзя ли было бы по размерам этого ковра воспроизвести размеры господских домов с конца 17 - начала 18 века?
Удовлетворив свой общий, любительский интерес к этой ценной вещи, я возвращаюсь на каблуках и осматриваю комнату. Ясный, блестящий паркет. На крышке черного пиянина, который стоит около боковой стены, скучает традиционный бюст задумчивого Бетговена. Посреди комнаты стол. В зеленом стекле высокого бокал на чотирокутному пространстве белой скатерти красным пятном пламенеют лепестки тюльпана.
Хозяйка просит прощения. Она оставит меня на минутку самого, чтобы подобрать растрепанная ветром волосы. Или я позволю?
- О, разумеется, прошу!
Я остаюсь наедине в этой большой комнате с открытое окно на восток: по купами деревьев стальное полоса далекой реки и синева неба.
Пользуюсь случаем, чтобы осмотреть фота, которые висят на стене над широкой турецкой тахта по ту сторону стола. Заложив руки на спину, передивляюсь фотографии. И тогда сразу говорю:
- Да! Нет, я не ошибся отнюдь!
Сбрасываю очки и начинаю рассматривать сложи. Я сразу узнаю молодое лицо, большой чуб, что свес над прямоугольником лба, по-юношески еще пухлые губы, твердое, упрямое, выступающей, как в Вагнера, подбородок, - так хорошо знакомый с журналов, концертов и афиш лицо молодого композитора. А вот они вдвоем: он и она. Берег моря; черные ланцеты кипарисов, скалы, стали условным стандартом южной экзотики ... Я смотрю на просяяну радость ее лицо на маленькой рисунку, где она в белой парусиновая платья стоит над морем, - такую безграничную радость, что во мне просыпается зависть, почему я остался непричастен ко всей этой чрезмерной полноты жизни ...
Ряд ее фот. Коллекция ракурсов. Игра светотеней. Оттенки серого и брунатнорудавиx цветов. Экспериментальные упражнения мастеров фотоискусства, шедевры выдумки, и реалистичные попытки отрицать сугубо реалистические способы.
Портрет отяжелевшего мужчины с бородой и профессорским видом, - видимо, фото ее мужа.
Еще многочисленные фота неизвестных мне людей. Глаз равно пробегает по этим снимках, что ничего не хотят мне сказать.
Я сажусь на диван. Сквозь открытую дверь в соседнюю комнату, далеко большей за эту, где я сижу, мне видно блакитносирий шелк мебели в стиле «Люи XIV» и черную массивную глыбу рояля, что громоздким треугольником заполняет чуть ли не половину просторной зале.
Ритуальная торжественная тишина великокимнатного проживания.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52