Она обвиняла его в голоде, насилии, расстрелах, терроре, пренебрежении к людям и тирании.
Тюрьму освобождали от узников во имя гуманности и справедливости и чтобы очистить так нужно место для новых заключенных.
И ради тех же высоких и священным идеалам человечности, в последний момент перед тем, как покинуть город, когда пушки противника уже били по городу от Амура или Чоколовки и пулеметы одгавкувались где-нибудь на Мандрикивци, начинали уничтожать все, людей, пищевые запасы, культурные ценности , мосты, електривню, водопровод, склепы амуниции, фабричные варстаты. Ничто не должно было добраться врагу, который шел из-за Днепра или от степи и нес за собой руину, проклятия и смерти.
Если новая власть закриплялась на некоторое время в городе, положение Арсена Петровича не улучшалось, а лишь несравненно ухудшалось. К нему начинали присматриваться. Начинали выяснять. От него требовали, чтобы он подал анкету и приложил надлежащие документы. Ему предъявляли обвинения в сотрудничестве с предыдущей властью, то, что когда другие оказывали сопротивление, были расстреливаемых или сидели по тюрьмам, он занимал ответственный пост, зискав доверие и признание, пользовался с всяческих благ, получал причудливо высокую зарплату, имел пайке для особо привилегированных.
Ситуация была явно безнадежное. Как доказать, что, будучи на должности директора Музея при предыдущей власти, он не делал никакого преступления в отношении нынешней? Наоборот, разве он не приложил все силы, чтобы сохранить музейные сборники и обеспечить художественные коллекции от уничтожения?
Как можно ласковее и спокойнее он клал перед растрепанный человеком в шапке, заломленной набок, и с револьвером, ручка которого торчала из разорванной кармане брюк, инвентарные списки музейного имущества. Но списки, сметены гневной рукой вон из стола, летели к чертовой маме. Что значили эти списки, когда было доказано, что он сотрудничал с врагами культуры, строя человечества? Его следовало расстрелять, раздавить, как клопа На первый раз тем временем его отпускали, буркнув нахмурился в неопределенность:
- Там разберутся!
В Музее появлялась какая-нибудь бледная и невыразительная тень, человек, к ней имели больше доверия, как к нему. Мандат с печатью и большой печатью о назначении ложился на ляковану поверхность стола. Арсений Петрович вставал со своего директорского кресла, чтобы сесть сбоку, на табуретку для посетитель. Но, посетив мимоходом пару раз, тень исчезала бесследно из музейных горизонтов, и Арсений Петрович Витвицкий, поколебавшись, снова садился в свое директорское кресло. Самое главное, что в годы гражданской войны, - хотя за это время, с 1917 г. до 1923 г. в городе изменилось 22 власти, - его не расстреляли и не повесили, он не умер ни от голода, ни от тифа.
Что касается музея, то Музей течение десяти лет вырос, обогатился экспонатами, перешел в новое и большое помещение. Арсений Петрович приобрел авторитет. Его уважали. На него обращали. Витворювалася какая иллюзия якобы постоянства или уверенности.
Но уверенности не было. Не было почвы. Грунт ускользал из-под ног. Арсений Петрович отчетливо чувствовал это. От него требовали основательной перестройки экспозиции.Требовали выступить с критикой и самокритикой. Перекуватись. Демаскировать других, тех, что приховались или не хотят перековуватись, избегают самокритики.
Арсений Петрович начал нервничать.
- Я, - признался он мне взволнованно, - знаю, что у меня не все с экспозицией хорошо, но что я могу?
И он беспомощно пожал плечами.
Что он мог? Что от него хотели? Этого никто не мог сказать ему определенно Выяснить, чего от него хотели другие, муссов он сам.
Но это было выше его возможностей. Он чувствовал себя человеком, потерянной в лесу. Воспользовавшись моего приезда, он просил меня осмотреть экспозицию Музея и посоветовать, как ему перестроиться и перестроить.
Мы перешли экспозиционными залямы Музея. После осмотра Арсений Петрович спросил:
- Ну, как? Что?
Он смотрел мне в глаза, думая прочитать в них свою долю.
Что я должен был ему сказать? Сказать ему, что он никакой музейный работник, никто специалист-искусствовед, что он любитель, провинциял, что он человек другого поколения и не имеет ничего общего с современностью, что он не знает истории искусства, как и не разбирается в диямати? Что годы труда статистиком наложили на него отпечаток, которого не исправить? Что он, собственно, человек без знаний? Сказать ему все это? Для чего? ..
Я осмотрительно уклонился от прямого ответа. Касаясь рукой бронзовых канделябров с тремя античными грациями, стоявших на лякованому столе в его служебном кабинете, глядя через высокое окно на зеленую дымку деревьев, я сказал:
- У вас есть безупречные вещи. Лучшие мировые Музеи могли бы позавидовать вам ван Дик, Кранах, Тильман Рименшнайдер и, наконец, эта такая совсем исключительная у нас редкость Эль Греко!
Он обрадовался безмерно.
- Действительно?
Ведь это он собрал все, что было здесь. Разыскал спас от гибели, приобрел для Музея.
- Разве этого мало? А?
Мало для спасения? Для оправдания себя? Мало в тяжбе с эпохой, в соревнованиях со временем, чтобы устоять теперь через десятилетия, как он устоял, удержался на ногах тогда в годы гражданской войны?
Он говорил несколько громче обычного. Он переспрашивал, словно не дочував. Он волновался. На глазах у него выступили спьозы. Перхоть, которую он держал в руке дрожала, или, может, это мне только показалось так?
Я ему ничего не сказал больше. Зачем? Пусть дела будут идти так, как они идут ... Зачем пытаться анализировать вещи, в них все равно нельзя предсказать ни их ходы, ни изменить в них что-то.
Что касается самой экспозиции в Музее, то признаюсь, она во всех отношениях, как профессиональных, так и непрофессиональных, была ниже всякой критики. Минимум она была беспомощна. В экспозиционных залях на стенах рядом с шедеврами висел безнадежный хлам. Это были сборники вещей основном случайных. Таких же случайных, как случайно они попали в Музей. В расположении картин не было никакой системы, никакого принципа, не было положено в основу их экспозиции ничего, кроме собственных предпочтений самого Директора. Была кунсткамера и извне больше ничего.
- Мне говорят речезнавство. Но как построить экспозицию в Музее без вещей? Я не понимаю, что надо делать?
Речезнавство! Упрек в речезнавстви ему комплиментом. Ведь были вещи, и не было их знания.
Левый глаз по-стариковски сльозилось. Арсений Петрович вынул из кармана широкую белый платок и вытирал ею влажную щеку.
По другим музеям музейные работники, чтобы спастись от упреков в речезнавстви, поднимали из стен картины, вынимали из витрин вещи и, вместо этого, вешали плакат, льозунгы, вырезки из журналов, портреты вождей, увеличены фота.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
Тюрьму освобождали от узников во имя гуманности и справедливости и чтобы очистить так нужно место для новых заключенных.
И ради тех же высоких и священным идеалам человечности, в последний момент перед тем, как покинуть город, когда пушки противника уже били по городу от Амура или Чоколовки и пулеметы одгавкувались где-нибудь на Мандрикивци, начинали уничтожать все, людей, пищевые запасы, культурные ценности , мосты, електривню, водопровод, склепы амуниции, фабричные варстаты. Ничто не должно было добраться врагу, который шел из-за Днепра или от степи и нес за собой руину, проклятия и смерти.
Если новая власть закриплялась на некоторое время в городе, положение Арсена Петровича не улучшалось, а лишь несравненно ухудшалось. К нему начинали присматриваться. Начинали выяснять. От него требовали, чтобы он подал анкету и приложил надлежащие документы. Ему предъявляли обвинения в сотрудничестве с предыдущей властью, то, что когда другие оказывали сопротивление, были расстреливаемых или сидели по тюрьмам, он занимал ответственный пост, зискав доверие и признание, пользовался с всяческих благ, получал причудливо высокую зарплату, имел пайке для особо привилегированных.
Ситуация была явно безнадежное. Как доказать, что, будучи на должности директора Музея при предыдущей власти, он не делал никакого преступления в отношении нынешней? Наоборот, разве он не приложил все силы, чтобы сохранить музейные сборники и обеспечить художественные коллекции от уничтожения?
Как можно ласковее и спокойнее он клал перед растрепанный человеком в шапке, заломленной набок, и с револьвером, ручка которого торчала из разорванной кармане брюк, инвентарные списки музейного имущества. Но списки, сметены гневной рукой вон из стола, летели к чертовой маме. Что значили эти списки, когда было доказано, что он сотрудничал с врагами культуры, строя человечества? Его следовало расстрелять, раздавить, как клопа На первый раз тем временем его отпускали, буркнув нахмурился в неопределенность:
- Там разберутся!
В Музее появлялась какая-нибудь бледная и невыразительная тень, человек, к ней имели больше доверия, как к нему. Мандат с печатью и большой печатью о назначении ложился на ляковану поверхность стола. Арсений Петрович вставал со своего директорского кресла, чтобы сесть сбоку, на табуретку для посетитель. Но, посетив мимоходом пару раз, тень исчезала бесследно из музейных горизонтов, и Арсений Петрович Витвицкий, поколебавшись, снова садился в свое директорское кресло. Самое главное, что в годы гражданской войны, - хотя за это время, с 1917 г. до 1923 г. в городе изменилось 22 власти, - его не расстреляли и не повесили, он не умер ни от голода, ни от тифа.
Что касается музея, то Музей течение десяти лет вырос, обогатился экспонатами, перешел в новое и большое помещение. Арсений Петрович приобрел авторитет. Его уважали. На него обращали. Витворювалася какая иллюзия якобы постоянства или уверенности.
Но уверенности не было. Не было почвы. Грунт ускользал из-под ног. Арсений Петрович отчетливо чувствовал это. От него требовали основательной перестройки экспозиции.Требовали выступить с критикой и самокритикой. Перекуватись. Демаскировать других, тех, что приховались или не хотят перековуватись, избегают самокритики.
Арсений Петрович начал нервничать.
- Я, - признался он мне взволнованно, - знаю, что у меня не все с экспозицией хорошо, но что я могу?
И он беспомощно пожал плечами.
Что он мог? Что от него хотели? Этого никто не мог сказать ему определенно Выяснить, чего от него хотели другие, муссов он сам.
Но это было выше его возможностей. Он чувствовал себя человеком, потерянной в лесу. Воспользовавшись моего приезда, он просил меня осмотреть экспозицию Музея и посоветовать, как ему перестроиться и перестроить.
Мы перешли экспозиционными залямы Музея. После осмотра Арсений Петрович спросил:
- Ну, как? Что?
Он смотрел мне в глаза, думая прочитать в них свою долю.
Что я должен был ему сказать? Сказать ему, что он никакой музейный работник, никто специалист-искусствовед, что он любитель, провинциял, что он человек другого поколения и не имеет ничего общего с современностью, что он не знает истории искусства, как и не разбирается в диямати? Что годы труда статистиком наложили на него отпечаток, которого не исправить? Что он, собственно, человек без знаний? Сказать ему все это? Для чего? ..
Я осмотрительно уклонился от прямого ответа. Касаясь рукой бронзовых канделябров с тремя античными грациями, стоявших на лякованому столе в его служебном кабинете, глядя через высокое окно на зеленую дымку деревьев, я сказал:
- У вас есть безупречные вещи. Лучшие мировые Музеи могли бы позавидовать вам ван Дик, Кранах, Тильман Рименшнайдер и, наконец, эта такая совсем исключительная у нас редкость Эль Греко!
Он обрадовался безмерно.
- Действительно?
Ведь это он собрал все, что было здесь. Разыскал спас от гибели, приобрел для Музея.
- Разве этого мало? А?
Мало для спасения? Для оправдания себя? Мало в тяжбе с эпохой, в соревнованиях со временем, чтобы устоять теперь через десятилетия, как он устоял, удержался на ногах тогда в годы гражданской войны?
Он говорил несколько громче обычного. Он переспрашивал, словно не дочував. Он волновался. На глазах у него выступили спьозы. Перхоть, которую он держал в руке дрожала, или, может, это мне только показалось так?
Я ему ничего не сказал больше. Зачем? Пусть дела будут идти так, как они идут ... Зачем пытаться анализировать вещи, в них все равно нельзя предсказать ни их ходы, ни изменить в них что-то.
Что касается самой экспозиции в Музее, то признаюсь, она во всех отношениях, как профессиональных, так и непрофессиональных, была ниже всякой критики. Минимум она была беспомощна. В экспозиционных залях на стенах рядом с шедеврами висел безнадежный хлам. Это были сборники вещей основном случайных. Таких же случайных, как случайно они попали в Музей. В расположении картин не было никакой системы, никакого принципа, не было положено в основу их экспозиции ничего, кроме собственных предпочтений самого Директора. Была кунсткамера и извне больше ничего.
- Мне говорят речезнавство. Но как построить экспозицию в Музее без вещей? Я не понимаю, что надо делать?
Речезнавство! Упрек в речезнавстви ему комплиментом. Ведь были вещи, и не было их знания.
Левый глаз по-стариковски сльозилось. Арсений Петрович вынул из кармана широкую белый платок и вытирал ею влажную щеку.
По другим музеям музейные работники, чтобы спастись от упреков в речезнавстви, поднимали из стен картины, вынимали из витрин вещи и, вместо этого, вешали плакат, льозунгы, вырезки из журналов, портреты вождей, увеличены фота.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52