Издали с улицы слышно детские голоса. Спокойствие. Я имею возможность взвесить. Эти два дорогие инструменты, эти кучи нот, лежащих на табуретках, эти большие декоративные фота, которым нет места в обычном профессорском проживании, знакомство с композитором, все это свидетельствует о причастности - ту или иную, наконец, более или менее близкого - этой моей новой знакомой к музыкальному миру.
Не мог бы я сделать еще какие дальнейшие выводы? .. Судите дальше! Ее зовут, согласно посвятительные надписи на клявири Ларисой Павловной. Что может сказать мне это имя? Говорит оно о чем-то, не говорит ни о чем? Оперной актриса? Есть достаточно известная камерная певица именно с этим именем: Лариса Сольский. Ее концерты пользовались и пользуются выдающимся успехом. Критика и публика ставит ее наравне с Зоей Лодий! Ли должен я предположить, что это именно она?
Она входит в комнату, и я пидвожусь ей навстречу. Я говорю ей:
- Если продолжать начатую игру, распутывать дальше все тайны, то мне надо бы подтвердить, что я сегодня имел удовольствие встретиться с Ларисой Сольский. Вы не захотите сделать мне неприятность и сказать, что я ошибся?
Она смеется в ответ и протягивает мне для поцелуя руку:
- Нет, я не сделаю этого, мой Калиостро! Вы волшебник, хитрец, ясновидящий, фантаст!Скоторой кармана или из которого рукава вы вытащите сейчас свою Зеленую попугая?
Она очень милая женщина! .. Я улыбаюсь ей и говорю:
- Я должен искупить свой перед вами грех: мне еще не пришлось ни разу быть на ваших концертах. Но ваш и мой хороший знакомый и приятель, Дмитрий Ревуцкий, много и с большим всегда восторгом говорил о вас. Удивляюсь, как я, бывая у него, ни разу не встретился с вами.
Хозяйка просит садиться. Она садится на тахту, а я на круглый стульчик возле пиянина.
Я сел возле пиянина, моя рука коснулась крышки, я открыл клявиятуру положил пальцы на клявиши. Это произошло совсем автоматически, без всякой мысли. Одно движение продолжал второй.
3 меня никто музыка. Я никого профессионал, обыкновенный любитель. Играю я не безупречно. Я понимаю этого, но я музыкальную память, и никто, думаю, не упрекнет меня, что я не разбираюсь в музыке, что я не способен вчуватись в музыку.
Прикосновение пальцев к клявиш стал импульсом. Я пробежал по клявиятури, звуки гаммы рассыпались по комнате. Наверное, я сделал это лишь для того, чтобы познать згучання инструмента. Звук был полноценный, гулкий: зерна отборного тяжелой пшеницы легли на ладони рук!
Я спросил:
- Вы позволите?
Короткое и любезно: «Прошу!
Я не сказал бы верно, почему я позволил себе воспроизвести ляйтмотив, эту короткую звонке музыкальную фразу, что сегодня прозгучала в моей памяти. Возможно, что я сделал это исключительно по инерции. Возможно, что присутствие этой женщины, которой была посвящена эта замечательная вещь, меня смущало.
Разумеется, это было опрометчиво, даже в определенной мере с моей стороны бестактно, но что я мог сделать? Я уже не мог удержаться. Это было сильнее меня.
Музыка наполняет меня. Меня уже нет. Есть только музыка, и я в полной покорности музыке.
3 моей стороны это был никакой психологический эксперимент. Никакая насилие. Никакая попытка игры на нервах, ее или моих.
Зная, что та, которая вызвала згучання этой музыки находится здесь, рядом, я не мог, я должен был был воспроизвести музыку.
Серебряные звуки начале симфонии, говорящие о первой любви, о первых зародыши чувства, и тогда же сразу, уже с самого начала о грозовую наводнение страсти, о неистовый ярость экстатического ярости, разлились по комнате. В условном пространстве комнаты появилась, создавалась музыка. Музыка была чрезмерная, Чувство было чрезмерное. Напряженность ярости вращалась в абстракцию. Реальное было уничтожено. Физически невозможно становилось возможным метафизически.
Я погрузился в звуки. Я растворился в звуках. Мир превратился в музыку. Была музыка, была музыкальная, слуховая абстракция мира. Мир и она, эта женщина, восприняты и воплощены в музыке.
Она сидела теперь возле стола, где на белом поле скатерти пламенела цветок. Она слушала. Ее руки лежали на столе. Кончиками пальцев она касалась бокал с тюльпаном. Лицо ее побледнело. Вся она казалась отсутствовать.
В этот момент в комнату ворвался ветер. Вихрем понесся по проживанию, дрогнули стенки дома. По целому дому застучали окна, загрохотали двери, зазвенели стекла. Где послышался брякит разбитого стекла. Снялись вопли испуганных детей и крики женщин:
- Закрывайте окна! Закрывайте окна!
В комнате сразу стало темно.
- Грозы не будет! Ветер разгонит тучи! - Говорю я.
- Я сейчас! - Крикнула она и побежала закрывать окна.
Она вернулась. Я сказал ей:
- Это опасная музыка! Если бы я был женат, я бы запретил своей жене слушать это произведение!
Она рассмеялась и сказала:
- Играйте!
Голос был резко и вместе с тем нетерпением. Как приказ и одновременно как мольбы она просила пощады. Кто знает, владела она собой?
Я играл. Я играл наиболее напряженной, наиболее экстатические часть симфонии, именно ту, которая определила собой название целого произведения. Пылала возвышенная страсть. Раскрылись лепестки цветка. Пламя огня стало белым.
Она стояла около пиянина, ее лицо было совсем близко от меня. Лицо ее стало бледным, как известь, как маска, и окрашенные губы, пересохшие от жажды, дрожали.
Она вполне отдалась чувству музыки. Она слушала музыку, и это она слушала себя, потому музыка была ней и не было музыки вне ее. Она была музыкой. За ней я узнал музыку, из музыки я узнал ее.
Ночным бабочкой дрожали закрытые веки. Розовели щеки. Распахнулась губы. Я поцеловал ее. Она не оттолкнула меня. Или освидомлювала она, что это был я?
... Ветер развеял тучи. Вновь прояснилось в комнатах. Солнечный день прозрачно светился, и только синева неба стала еще гуще.
- Надо открыть окна! - Сказала она и, притянув мою голову, поцеловала меня. Тогда встала и ушла.
Она ушла. Я думал о горький, полынно привкус, что я его ощутил в ее поцелуе. Или это мне только показалось и в ее поцелуе не было ничего, кроме ненасыщенной хотения желания, как и музыка, не имеет ни конца, ни начала.
Она отворила окна и двери на балкон. Сквозь открытую дверь и окна в комнату широким потоком лилось солнечный свет. В голубой мути солнечных лучей плыли и крутились пылинки.
Перед зеркалом, висевшее над пиянином, я перевязал галстук. Зеркало отражало мое лицо, сутулая спину гипсового Бетговена и в бездне стекла красную кляксу тюльпана на белом фоне стола.
Я стоял. Я видел перед собой клявиятуру пиянина - белый клявишний путь, прерванный черным перилами. Путь не вел никуда, он вел только в ту условную реальность, которую творит искусство, предоставляя большей достоверности нашей повседневной существованию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52