О больших пухлые лепешки. Крупные из зелено-черной кожей спелые арбузы, которые хрустят, когда их разрезать.
На рубеже века жизни под степным солнечным небом было копеечное, бездумное, без принужден дней, без непредвиденных тревог. По степям с непаханной целиной паслись необозримые стада овец. Крестьяне не угноювалы полей; говорили, что от навоза гореть хлеб. Хаты жгли кизяков, сделанным из высушенной коровьего навоза. Ведро вишен, привезенных большой арбой в город, продавали на «Озерке» за копейку. И потому, что ведро вишен стоило на базаре копейку, недостижимой мечтой для малого ребенка оставались брюки, сшитые из купленного в городе товара. Так мало, цепляясь за юбку матери, просило мамы:
- Купите мне, мама, мателияльни штаны!
В городе редко кто в те патриярхальних времен покупал для себя вишни на базаре. Тогда люди еще не превратились в нанимателей, что снимают для себя проживание и живут в чужих домах. Каждый жил в своем доме, и у каждого в доме был свой сад. Городские усадьбы были тогда безграничны в своей безмирности, с пасеками, огородами, садами.
Трамвай уже бегал по проспекту, но воду еще возили из Днепра в кадках. Вода хлюпала в черноте верхнего четырехугольного отверстия. В сенях, в темном углу у двери стояла большая бочка для воды, прикрытая сбитой с дощечек крышкой. И медный ковшик, поставленный сверху на крышку, бледно сиял мутным золотом в холодной темноте ганкових сеней.
Я шел медленно. Я не торопился. Разве не все равно, я буду в эту боковую улочку, пойду просто? Могу ли на собрание конференции, не приду на них совсем? Я вспоминал. Дальний присмеречний блеск медного кружки, запах ночных метеол хранил для меня тайну неповторимых переживаний.
И тогда вдруг, где за поворотом обрывается над обрывом улочка, на пригорке площадки, замощены широкими гранитными плитами, на фоне несказанной величия голубого неба открылась белая, вся в солнечным сиянии, вся словно насквозь просяяна светом «Варяжская церковь».
По традиции городов, расположенных по водному пути «из варяг в греки», Новгорода, Киева, Царьград, церковь освящена была во имя Софии, Премудрости Божией.
Я останавливаюсь. Я стою и смотрю, не переходя через площадку, на церковь. Я хочу сохранить в своей памяти всю полноту и сплошность внезапного впечатление: синяя бездна неба, серое ярости гранита, белое сияние церкви и на расстоянии зеленобиле окружающей среды цветущих деревьев.
Эта каменица на круче над Днепром представляет собой маленький архитектурный шедевр. В ней есть нечто от Спаса на Нередице, нечто от древней деревянной архитектуры и всего от произвольной творческой мечты художника, Степана Ленника, о императорскую великолепие Византии, о Ольги, пред-Владимирово христианство, о варяжские начала христианства на Украине-Руси.
Я стою, не переходя площадки, и меня удивляет, что на кладбище перед входом в церковь я не вижу никого, ни Гули, ни Арсения Петровича Витвицкого и вообще никого: Ведь конференция должна была начаться с осмотра варяжской церкви под руководством и с пояснениями, которые должен давать Арсений Петрович.
В чем дело? Или я что-то напутал? Или собрание предназначены не здесь, а может, зашли какие изменения, которые я выпустил из-под своего внимания? .. Я вытаскиваю из кармана пиджака пачку всевозможных бумажек, записочек, сообщений, заметок, повесток на заседание. Я просматриваю их по порядку, пока не нахожу нужного. Так и есть. Собрание назначены на 11, а теперь ... Зеленая стрелка на матовом фоне стального цифербляту показывает лишь начало десятой. Я приехал слишком заблаговременно.
Что мне в таком случае делать? Я задумываюсь. Возвращаться в гостиницу? Но что я буду делать там? В этом не было бы никакой нумерации. Проехать в Музей? Но, опять таки, для чего? .. Ладно, пусть будет! Я решаю разыскать укромное место на кладбище под церковью и посидеть над обрывом.
Я обхожу кладбище. В круге, вычеркнуты кустами темнозеленой туи, словно сделанной из штампованной пластмассы, я нахожу скамью над самым обрывом. На этой скамейке, низкой и присядкуватий, составленной из тяжелого камня, словно вырубленной в скале, я устраиваюсь якнайвигиднише. Сбрасываю пиджак, решаю галстук, розстьобую рубашку, чтобы открыть грудь для лучей весеннего солнца, засучую рукава, вынимаю сигареты, зажигалку.
Замечательно! Это очень хорошо, что все это так сложилось.Снаслаждением втягиваю в себя воздух, насыщенный ароматами молодого зелья и цветущих деревьев.Салчных радостным трепетом отдаюсь бездумном чувству животной, чисто звериной радости, от солнечный свет и весеннего тепла.
Каменные плиты площади, залитый солнцем, кажутся белыми. Подо мной пропасть, пустыня пространства, голубая бесконечность: я и ничто! Величие знелюдненои одиночества!
У обрыва срезает верхушки верб, [что] растут на Мандрыковской Оболони вдоль берега. За ними я вижу полосу золотистых песков. Тогда широкую даль реки. И за Днепром в синеве димци, словно в облаке ладана, далекие самарские луга.
Зажечь сигарету? Разве! Я достаю сигарету, но напрасно я нажимаю на крышку зажигалки. Крышка подпрыгивает, колесико затрагиваемых за камешек, но гнет НЕ зажигается.Видимо, не хватает бензина! Но хорошо, что у меня есть спички. Зеленой головкой красного спички я чиркает по черному шершавым стороны коробки, на желтом бумажки которого нарисован самолет с дулей вместо пропеллера и с двумя проречистимы надписями: «Ультиматум» и «Ответ Чемберлену».
Папиросу зажжен. Тоненький ток седых дыма, поднимаясь вверх, незаметно тает в воздухе. Когда человечество, радовало себя, рассказывая сказок, теперь оно предпочитает курить.Иллюзорное источник неустановившихся химер! Условная попытка сделать действительность необязательной.
У меня есть достаточно времени, я имею лучшую возможность, чтобы поразмышлять о содержании своего сегодняшнего выступления на конференции.Свнезапным энтузиазм я вскакиваю за это намерение: коробок с сигаретами я кладу себе на колено, открывает крышку, чтобы на ней записать тезисы, достаю карандаш. Но порыв к труду, вспыхнув, сразу же гаснет. Я становлюсь вялый, высосан Меня охватывает чувство скуки перед перспективой то делать.
Против этих приступов тоски я никогда не мог соревноваться. Править корректуру, писать письма, продумывать содержание ответов, составлять тезисы для выступлений, вести протоколы на собрании, - нет, все это было больше меня.
Стоит обдумывать официальный текст официальной речи? Скажу, что скажется! Импровизированные речи мне всегда удавались гораздо лучше, чем заранее продуманные и подготовленные. То, что люди считали в моих выступлениях следствием тяжелого труда, не стоило мне никогда ни малейшего усилия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
На рубеже века жизни под степным солнечным небом было копеечное, бездумное, без принужден дней, без непредвиденных тревог. По степям с непаханной целиной паслись необозримые стада овец. Крестьяне не угноювалы полей; говорили, что от навоза гореть хлеб. Хаты жгли кизяков, сделанным из высушенной коровьего навоза. Ведро вишен, привезенных большой арбой в город, продавали на «Озерке» за копейку. И потому, что ведро вишен стоило на базаре копейку, недостижимой мечтой для малого ребенка оставались брюки, сшитые из купленного в городе товара. Так мало, цепляясь за юбку матери, просило мамы:
- Купите мне, мама, мателияльни штаны!
В городе редко кто в те патриярхальних времен покупал для себя вишни на базаре. Тогда люди еще не превратились в нанимателей, что снимают для себя проживание и живут в чужих домах. Каждый жил в своем доме, и у каждого в доме был свой сад. Городские усадьбы были тогда безграничны в своей безмирности, с пасеками, огородами, садами.
Трамвай уже бегал по проспекту, но воду еще возили из Днепра в кадках. Вода хлюпала в черноте верхнего четырехугольного отверстия. В сенях, в темном углу у двери стояла большая бочка для воды, прикрытая сбитой с дощечек крышкой. И медный ковшик, поставленный сверху на крышку, бледно сиял мутным золотом в холодной темноте ганкових сеней.
Я шел медленно. Я не торопился. Разве не все равно, я буду в эту боковую улочку, пойду просто? Могу ли на собрание конференции, не приду на них совсем? Я вспоминал. Дальний присмеречний блеск медного кружки, запах ночных метеол хранил для меня тайну неповторимых переживаний.
И тогда вдруг, где за поворотом обрывается над обрывом улочка, на пригорке площадки, замощены широкими гранитными плитами, на фоне несказанной величия голубого неба открылась белая, вся в солнечным сиянии, вся словно насквозь просяяна светом «Варяжская церковь».
По традиции городов, расположенных по водному пути «из варяг в греки», Новгорода, Киева, Царьград, церковь освящена была во имя Софии, Премудрости Божией.
Я останавливаюсь. Я стою и смотрю, не переходя через площадку, на церковь. Я хочу сохранить в своей памяти всю полноту и сплошность внезапного впечатление: синяя бездна неба, серое ярости гранита, белое сияние церкви и на расстоянии зеленобиле окружающей среды цветущих деревьев.
Эта каменица на круче над Днепром представляет собой маленький архитектурный шедевр. В ней есть нечто от Спаса на Нередице, нечто от древней деревянной архитектуры и всего от произвольной творческой мечты художника, Степана Ленника, о императорскую великолепие Византии, о Ольги, пред-Владимирово христианство, о варяжские начала христианства на Украине-Руси.
Я стою, не переходя площадки, и меня удивляет, что на кладбище перед входом в церковь я не вижу никого, ни Гули, ни Арсения Петровича Витвицкого и вообще никого: Ведь конференция должна была начаться с осмотра варяжской церкви под руководством и с пояснениями, которые должен давать Арсений Петрович.
В чем дело? Или я что-то напутал? Или собрание предназначены не здесь, а может, зашли какие изменения, которые я выпустил из-под своего внимания? .. Я вытаскиваю из кармана пиджака пачку всевозможных бумажек, записочек, сообщений, заметок, повесток на заседание. Я просматриваю их по порядку, пока не нахожу нужного. Так и есть. Собрание назначены на 11, а теперь ... Зеленая стрелка на матовом фоне стального цифербляту показывает лишь начало десятой. Я приехал слишком заблаговременно.
Что мне в таком случае делать? Я задумываюсь. Возвращаться в гостиницу? Но что я буду делать там? В этом не было бы никакой нумерации. Проехать в Музей? Но, опять таки, для чего? .. Ладно, пусть будет! Я решаю разыскать укромное место на кладбище под церковью и посидеть над обрывом.
Я обхожу кладбище. В круге, вычеркнуты кустами темнозеленой туи, словно сделанной из штампованной пластмассы, я нахожу скамью над самым обрывом. На этой скамейке, низкой и присядкуватий, составленной из тяжелого камня, словно вырубленной в скале, я устраиваюсь якнайвигиднише. Сбрасываю пиджак, решаю галстук, розстьобую рубашку, чтобы открыть грудь для лучей весеннего солнца, засучую рукава, вынимаю сигареты, зажигалку.
Замечательно! Это очень хорошо, что все это так сложилось.Снаслаждением втягиваю в себя воздух, насыщенный ароматами молодого зелья и цветущих деревьев.Салчных радостным трепетом отдаюсь бездумном чувству животной, чисто звериной радости, от солнечный свет и весеннего тепла.
Каменные плиты площади, залитый солнцем, кажутся белыми. Подо мной пропасть, пустыня пространства, голубая бесконечность: я и ничто! Величие знелюдненои одиночества!
У обрыва срезает верхушки верб, [что] растут на Мандрыковской Оболони вдоль берега. За ними я вижу полосу золотистых песков. Тогда широкую даль реки. И за Днепром в синеве димци, словно в облаке ладана, далекие самарские луга.
Зажечь сигарету? Разве! Я достаю сигарету, но напрасно я нажимаю на крышку зажигалки. Крышка подпрыгивает, колесико затрагиваемых за камешек, но гнет НЕ зажигается.Видимо, не хватает бензина! Но хорошо, что у меня есть спички. Зеленой головкой красного спички я чиркает по черному шершавым стороны коробки, на желтом бумажки которого нарисован самолет с дулей вместо пропеллера и с двумя проречистимы надписями: «Ультиматум» и «Ответ Чемберлену».
Папиросу зажжен. Тоненький ток седых дыма, поднимаясь вверх, незаметно тает в воздухе. Когда человечество, радовало себя, рассказывая сказок, теперь оно предпочитает курить.Иллюзорное источник неустановившихся химер! Условная попытка сделать действительность необязательной.
У меня есть достаточно времени, я имею лучшую возможность, чтобы поразмышлять о содержании своего сегодняшнего выступления на конференции.Свнезапным энтузиазм я вскакиваю за это намерение: коробок с сигаретами я кладу себе на колено, открывает крышку, чтобы на ней записать тезисы, достаю карандаш. Но порыв к труду, вспыхнув, сразу же гаснет. Я становлюсь вялый, высосан Меня охватывает чувство скуки перед перспективой то делать.
Против этих приступов тоски я никогда не мог соревноваться. Править корректуру, писать письма, продумывать содержание ответов, составлять тезисы для выступлений, вести протоколы на собрании, - нет, все это было больше меня.
Стоит обдумывать официальный текст официальной речи? Скажу, что скажется! Импровизированные речи мне всегда удавались гораздо лучше, чем заранее продуманные и подготовленные. То, что люди считали в моих выступлениях следствием тяжелого труда, не стоило мне никогда ни малейшего усилия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52