Наконец ему стало плохо, он потерял сознание и заснул.
Я вызвал горничную, и мы устроили Гулю на диване.
Я был жесток к нему? Возможно. Но не было еще более жестоко с его стороны нарушать мой покой поздней ночи, когда человеку выпадает спать, и добиваться от меня ответа на вопрос, не имеющие ни психологического аргументации, ни обобщенного оправдание.
Официально я уехал уже на следующий день, фактически я остался.
Вихрь, снявшись из бездны, подхватил меня. Порыв бури нос в хаос, в котором нельзя было дать себе никакой совета.
Дни и ночи потеряли свои пределы. Мы погрузились в бездну стихийного потока. Моторов лодкой мы ездили вниз по реке до порогов. Мы стояли на берегу и слушали рев встревоженной реки. Река кричала, выла как раненый зверь. Из раны лохматого зверя текла голубая кровь. Бурное течение раздавливал лазурь. Шал реки привлекал своей опасностью. Срываясь с камней, пенистый поток Стрем вниз. Седина пену бесились от боли.
Я пытался перекричать гул реки.
- Страх имеет свои прелести, Лариса! Или ты не боишься?
Она покачала гоповою. Нет, она не боялась.
Первозданий камень возвышался из воды. Черные скалы торчали в авреоли пены. Мы были перенесены на тысячелетие назад. Мы дышали дыханием наших палеолитических предков. Обнаженный берег был берегом скандинавского фйорду. Желтые волосы Ларисы было золотом северной Сольвейг. Какие опасности скрывало нашу любовь, или никаких?
На следующий день мы поехали вверх по Днепру до Каменского. Здесь мы сошли на пристань, чтобы следующим пароходом, который придет сверху, вернуться обратно. Я предложил взять лодку и переехать на другой берег.
- Пароход сверху придет нескоро. Мы еще есть время.
Мы переехали на другой берег, вытащили лодку на песок. Был серый заоблачный день. Крупинки сажи засоряли песок. Горький запах лозы насыщал воздух. Вода плескалась о днище лодки. Лариса сидела, не снимая платья, охватив руками наряды на коленях, что его раздувал ветер,
- Ты не хочешь сбросить с себя одежду?
В ответ я слышу категорическое:
- Нет!
- Тебе холодно? - Спрашиваю с оттенком заботы. Я осматриваю небо, затянутое тучами:
- Сегодня мрачноватый день! ..
- О нет!
Я смотрю на нее с удивлением.
- Ты чего недовольна?
-Нет!
- Что случилось с тобой?
- Нет, ничего. , нет - я хотела бы знать, почему ты никогда не скажешь мне «люблю»?
- Я думаю, - отвечаю я без всякой претенсийносты, - что это с застенчивости!
Мои слова вызывают у нее взрыв смеха. Она смеется неистово, до слез, до истерики. Она гладит меня по голове и говорит:
- О, мой милый, маненький, невинный мальчик!
Я целую ей руку.
- Что я могу, Лариса! - Говорю я с оттенком меланхолийносты: - Поверь мне, но я никогда бы не решился сказать женщине, которую я полюбил: «Мое солнышко»
- Я и не надеялась, что ты начнешь мне читать стихи Олеся!
- Ты прав, поэты нашего поколения не пишут лирических стихов. Их любовные стихи антилирични. Наше поколение антипочуттеве, оно антипсихологичне!
- Не находим ли ты, что женщины много теряют на том?
- Я думал об этом, - утверждает я, - кажется, что это так! Возможно, что следующие поколения вновь культивировать чувство и мужчины снова говорить женщинам о своих чувствах к ним и женщины будут счастливы, слушая чувствительны и сантиментальни слова. Но возможно, что эти поколения, которые придут, будут жить в мире сплошных негаций, жить в никакому мире. Следует согласиться, в маразме нет ничего утешительного.
Лариса смотрит на меня вопросительно.
Она задумчиво замечает:
- Фльобер некогда написал роман «Сантиментальне воспитания»
- Да, - подхватываю я, - «Воспитание чувств». Это было прежде. Он был друг Тургенев и Тургенев дружил с Марко Вовчок. Боже мой, как мир изменился с тех времен. Мы не воспитываем в себе и в других никаких чувств. Мы только работы инстинктов Ты видишь: песок этого пляжа притрушенный пылью фабричных труб. В воде реки плывет шлак, выпущенный из мартенов.
- Я знаю, - отвечает Лариса, ты скажешь об упадке пейзажа, о разрушении чистой незаторкненои природы, об опустошении земле модерна технику. Ты уже говорил!
Я соглашаюсь.
- Ты не хочешь, чтобы я говорил о технике, ладно, я буду говорить об искусстве. Скажем, о Ленника. Линник мечтал стать основоположником новой эры в искусстве, его не привлекала психологическая характеристика лиц, которые он рисовал. Он не стремился воспроизвести чувственное положение страдания или радости. Он не придавал веса индивидуализированным оттенкам внутренних переживаний. Сантиментальне выпало из поля его воображения.
Ветер покачивал лодка, вытянутый на берег. Плескались волны. Где стрекотал мотор. Посередине реки на черной гробу лодки неподвижно сидел человек, согнувшись над удочками за рекой по заоблачный небу тянулись полосы дыма из фабричных труб. Над черными силюетамы заводских конструкций, расположились вдоль берега, вспыхивало мрачное желтоватый или синьосире пламя,
Я достал из течки плитку «Золотого ярлыка» и предложил Ларисе шоколяды. Мы жуем шоколяду, и я продолжаю говорить дальше.
- Мы говорим о кризисе реалистического и индивидуалистического искусства, каким оно было прежде. И это понятно. Центр тяжести в наше время передвинулся на человека в общество. Действует государство, народ, нация, класс, партия. Когда действует государство, когда действуют организованные массы, могут поступки отдельного лица остаться психологически мотивированными? Индивидуальная, внутренняя, личная мотивация поступки одпадае.
- И взамен не приходит ничего?
- Зато в человеке развивается чувство локтя. Ты идешь в колонне, один среди многих, ты должен идти, как и твой товарищ, как и тысячи, с которыми ты идешь вместе. Касаясь товарища локтем, ты должен чувствовать его рядом. Касанием локтя проверяешь его присутствие.
Я говорю так, смотрю на Ларису, что сидит, обхватив руками колени и плечом прислонившись ко мне. Я чувствую овал ее тела и втягиваю в себя пах ее волосы. Я думаю, что наша любовь, как и блаженство святых и страдания грешников средневековых фресках и мозаиках, не окрашена в сантиментализм чувств. Я одламую от плитки кусок шоколяды и протягиваю Ларисе.
- Прошу!
Я ухватывает ее колебания.
- Бери, это же не «Миньон». Я специально взял «Золотой ярлык», поскольку он гиркавий, и я был уверен, что ты виддаш ему предпочтение.
Лариса берет. Спасибо И тогда:
- Чувство локтя! .. Я не хочу xодить в жадниx лаваx. Я предпочитаю идти собственными путями, - провозглашает она с героическим подъемом.
Я прищуривает глаза. Я смотрю на нее насмешливо.
- О да! Ты вспоминаешь о печенье своей прабабки, но пока предпочитаешь штампованному вкуса фабричной шоколяды. Я не имею и малейшего надежды, что ты из своей чемоданчика вытянешь лепешки или пирожки, которые ты напекла вчера.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
Я вызвал горничную, и мы устроили Гулю на диване.
Я был жесток к нему? Возможно. Но не было еще более жестоко с его стороны нарушать мой покой поздней ночи, когда человеку выпадает спать, и добиваться от меня ответа на вопрос, не имеющие ни психологического аргументации, ни обобщенного оправдание.
Официально я уехал уже на следующий день, фактически я остался.
Вихрь, снявшись из бездны, подхватил меня. Порыв бури нос в хаос, в котором нельзя было дать себе никакой совета.
Дни и ночи потеряли свои пределы. Мы погрузились в бездну стихийного потока. Моторов лодкой мы ездили вниз по реке до порогов. Мы стояли на берегу и слушали рев встревоженной реки. Река кричала, выла как раненый зверь. Из раны лохматого зверя текла голубая кровь. Бурное течение раздавливал лазурь. Шал реки привлекал своей опасностью. Срываясь с камней, пенистый поток Стрем вниз. Седина пену бесились от боли.
Я пытался перекричать гул реки.
- Страх имеет свои прелести, Лариса! Или ты не боишься?
Она покачала гоповою. Нет, она не боялась.
Первозданий камень возвышался из воды. Черные скалы торчали в авреоли пены. Мы были перенесены на тысячелетие назад. Мы дышали дыханием наших палеолитических предков. Обнаженный берег был берегом скандинавского фйорду. Желтые волосы Ларисы было золотом северной Сольвейг. Какие опасности скрывало нашу любовь, или никаких?
На следующий день мы поехали вверх по Днепру до Каменского. Здесь мы сошли на пристань, чтобы следующим пароходом, который придет сверху, вернуться обратно. Я предложил взять лодку и переехать на другой берег.
- Пароход сверху придет нескоро. Мы еще есть время.
Мы переехали на другой берег, вытащили лодку на песок. Был серый заоблачный день. Крупинки сажи засоряли песок. Горький запах лозы насыщал воздух. Вода плескалась о днище лодки. Лариса сидела, не снимая платья, охватив руками наряды на коленях, что его раздувал ветер,
- Ты не хочешь сбросить с себя одежду?
В ответ я слышу категорическое:
- Нет!
- Тебе холодно? - Спрашиваю с оттенком заботы. Я осматриваю небо, затянутое тучами:
- Сегодня мрачноватый день! ..
- О нет!
Я смотрю на нее с удивлением.
- Ты чего недовольна?
-Нет!
- Что случилось с тобой?
- Нет, ничего. , нет - я хотела бы знать, почему ты никогда не скажешь мне «люблю»?
- Я думаю, - отвечаю я без всякой претенсийносты, - что это с застенчивости!
Мои слова вызывают у нее взрыв смеха. Она смеется неистово, до слез, до истерики. Она гладит меня по голове и говорит:
- О, мой милый, маненький, невинный мальчик!
Я целую ей руку.
- Что я могу, Лариса! - Говорю я с оттенком меланхолийносты: - Поверь мне, но я никогда бы не решился сказать женщине, которую я полюбил: «Мое солнышко»
- Я и не надеялась, что ты начнешь мне читать стихи Олеся!
- Ты прав, поэты нашего поколения не пишут лирических стихов. Их любовные стихи антилирични. Наше поколение антипочуттеве, оно антипсихологичне!
- Не находим ли ты, что женщины много теряют на том?
- Я думал об этом, - утверждает я, - кажется, что это так! Возможно, что следующие поколения вновь культивировать чувство и мужчины снова говорить женщинам о своих чувствах к ним и женщины будут счастливы, слушая чувствительны и сантиментальни слова. Но возможно, что эти поколения, которые придут, будут жить в мире сплошных негаций, жить в никакому мире. Следует согласиться, в маразме нет ничего утешительного.
Лариса смотрит на меня вопросительно.
Она задумчиво замечает:
- Фльобер некогда написал роман «Сантиментальне воспитания»
- Да, - подхватываю я, - «Воспитание чувств». Это было прежде. Он был друг Тургенев и Тургенев дружил с Марко Вовчок. Боже мой, как мир изменился с тех времен. Мы не воспитываем в себе и в других никаких чувств. Мы только работы инстинктов Ты видишь: песок этого пляжа притрушенный пылью фабричных труб. В воде реки плывет шлак, выпущенный из мартенов.
- Я знаю, - отвечает Лариса, ты скажешь об упадке пейзажа, о разрушении чистой незаторкненои природы, об опустошении земле модерна технику. Ты уже говорил!
Я соглашаюсь.
- Ты не хочешь, чтобы я говорил о технике, ладно, я буду говорить об искусстве. Скажем, о Ленника. Линник мечтал стать основоположником новой эры в искусстве, его не привлекала психологическая характеристика лиц, которые он рисовал. Он не стремился воспроизвести чувственное положение страдания или радости. Он не придавал веса индивидуализированным оттенкам внутренних переживаний. Сантиментальне выпало из поля его воображения.
Ветер покачивал лодка, вытянутый на берег. Плескались волны. Где стрекотал мотор. Посередине реки на черной гробу лодки неподвижно сидел человек, согнувшись над удочками за рекой по заоблачный небу тянулись полосы дыма из фабричных труб. Над черными силюетамы заводских конструкций, расположились вдоль берега, вспыхивало мрачное желтоватый или синьосире пламя,
Я достал из течки плитку «Золотого ярлыка» и предложил Ларисе шоколяды. Мы жуем шоколяду, и я продолжаю говорить дальше.
- Мы говорим о кризисе реалистического и индивидуалистического искусства, каким оно было прежде. И это понятно. Центр тяжести в наше время передвинулся на человека в общество. Действует государство, народ, нация, класс, партия. Когда действует государство, когда действуют организованные массы, могут поступки отдельного лица остаться психологически мотивированными? Индивидуальная, внутренняя, личная мотивация поступки одпадае.
- И взамен не приходит ничего?
- Зато в человеке развивается чувство локтя. Ты идешь в колонне, один среди многих, ты должен идти, как и твой товарищ, как и тысячи, с которыми ты идешь вместе. Касаясь товарища локтем, ты должен чувствовать его рядом. Касанием локтя проверяешь его присутствие.
Я говорю так, смотрю на Ларису, что сидит, обхватив руками колени и плечом прислонившись ко мне. Я чувствую овал ее тела и втягиваю в себя пах ее волосы. Я думаю, что наша любовь, как и блаженство святых и страдания грешников средневековых фресках и мозаиках, не окрашена в сантиментализм чувств. Я одламую от плитки кусок шоколяды и протягиваю Ларисе.
- Прошу!
Я ухватывает ее колебания.
- Бери, это же не «Миньон». Я специально взял «Золотой ярлык», поскольку он гиркавий, и я был уверен, что ты виддаш ему предпочтение.
Лариса берет. Спасибо И тогда:
- Чувство локтя! .. Я не хочу xодить в жадниx лаваx. Я предпочитаю идти собственными путями, - провозглашает она с героическим подъемом.
Я прищуривает глаза. Я смотрю на нее насмешливо.
- О да! Ты вспоминаешь о печенье своей прабабки, но пока предпочитаешь штампованному вкуса фабричной шоколяды. Я не имею и малейшего надежды, что ты из своей чемоданчика вытянешь лепешки или пирожки, которые ты напекла вчера.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52