Он схватил меня за руки и давил мне ладони. На глазах его блестели слезы.
- Что вы скажете на это, Ростислав Михайлович? Вы должны сказать свое слово. Вас послушают. Вас не могут не услышать ...
Он требовал от меня ответа, он требовал от меня окончательного ответа. Он не способен был требовать другой. Возраст звал меня действовать.
Он стоял передо мной, неумолимый и суровый, с черной шевелюрой, что прядями лучей поднималась над его головой, председателем гневного пророка с коротеньким носом и мелким веснушками, разбросанным по лицу. Он надеялся, что слово, от меня сказанное, прозвучит в этой гостиничной комнате как труба архангела, извещает день последнего суда.
В излишества его экзальтированного пафоса было нечто библейское. Маленький Самсон, готовый схватиться за столбы, поддерживающие перекладины, сдвинута столбами, чтобы и крыша, и камни стен упали на головы нечестивцев, которые осмеливаются пренебречь высокий произведение большого искусства.
- Такая выдающаяся, такая гениальную памятник искусства, - восклицал он, - и превратить ее в хозяйственный склеп. Это же кощунство! Это же бласфемия. Это же, это же ...
Он не находил слова, которое могло бы исчерпать и воплотить глубину его отчаяния. Ему не хватало ни языка, ни вздоха. Он задыхался. Он стонал, страдая, в муках, сознательный своего бессилия.
Он повторялся. Он вспоминал об одном и том же снова и снова. Он возвращался снова к уже сказанному. Он произнес длинную речь, в которой восхвалял художественное значение варяжской церкви как архитектурного памятника, Линниковои творчества и, в частности, его мозаик.
- Мозаики киевской Софии XI-XII вв. и мозаики Ленника - это две конечные звенья, сталкиваются, как начало и конец, они определяют совершенную совершенство нашего национального искусства в последнее тысячелетие.
Он звал действовать.
- Мы не смеем быть равнодушны. Мы несем ответственность перед вечностью!
Станислав Бирський, сидевший в кресле, закинув ногу на ногу, и спухав Гуля, с холодной свежестью сводит вверх свою узкую голову, перечеркнутую белой линией прямого пробора, и с подчеркнутым спокойствием, так контрастирует с Гулевою беспорядочной замешательство, заявляет:
- Но вы, уважаемый товарищ, забыли о том, что существует также еще другой проекты. Вы о нем почему-то не вспоминаете, хотя именно он, может, заслуживает в данном случае на наибольшее внимание с нашей стороны.
Возможно, экзальтированность Гулева его забавляла, и он хотел подлить масла в огонь. Возможно, это он сделал с расчетом, чтобы привлечь внимание на себя.
Огонь вспыхнул. Сухая трава занимается в минуту. Гуля взрывается.
- Конечно существующей - с ударением говорит Гуля, вернувшись в Бирського, бросившего память. Тогда Гуля оборачивается ко мне и в гневном раздражение говорит:
-Представьте, Ростислав Михайлович, представьте только себе: не исключена возможность, что гениальную произведение Линник и вовсе перестанет существовать, что его уничтожат, обратили в груду развалин, с землей сравняют.
Гуля сжимает кулаки. Он краснеет, лицо наливается кровью. Он спрашивает. Он разве что не подпрыгивает, этот коротенький, кургузий Гуля.
- Существует Проект, - говорит он, - на всей территории над Днепром от земской больницы до кладбища снять все дома, что там стоят, и взамен построить на всей этой площади один огромный -комбинат. А Варяжские церковь снести, с Линником покончить.
Голос его дрожит и срывается. Выставив вперед свое кругленькое тучное брюшко, он воробышек наскокуе с одного на другого из присутствующих. В комнате горячо и душно. Он вспотел, воротничок сдвинулся ему набок, рубашка между жилетом и брюками висмикнулася, и он, заметив это, тут же торопливо, наугад засовывал ее рукой во ремешок.
- Этого, - кричал он, - нельзя допустить. Нельзя! Мы должны вмешаться в это дело. Это наш моральный долг.
Он звал к бою. Он требовал соревноваться. А тогда охвачен сомнением, удастся достичь чего? ... поддаваясь чувству безнадежности, он вдруг изменился. Он побледнел, бледный, в отчаянии, сжимая руки и ломая похолодевшие пальцы, он бегал по комнате.
Он никогда не мог сдержать себя в проявлении своих чувств, этот Гуля. Не считая ни на кого, он бегал по комнате взад и вперед, в какой мере можно было делать это в комнате, где собралось столько народу. Он больше не верил в победу. Его трясло, как в лиxоманци Он ломал себе пальцы в горе при мысли, что может произойти с этой каменный, связанной с именем Ленника.
Мне не довелось встретить в своей жизни никакого пророка. Я не знаю, какие были пророки, которые они носили воротнички и галстуки, а может, и вовсе они их не носили, или висмикувалася в них рубашка из-под жилетки и или подпрыгивали они воробышка, когда волновались и в ентузиястичному захвате произносили гневные свои речи, и было ли у кого из них веснушки на кончике ошпаренный весенним солнцем носа. Этого я не знаю. Но я не сомневаюсь, что у Ивана Васильевича Гуле было нечто от неистовой излишества пророка.
Разумеется, каждое такое утверждение требует определенных ограничений, сокрытие некоторых перспективных традиций, мол, одно дело скромный уполномоченный Комитета охраны памятников, совсем другое - босоногий и бородатый Иеремия или Иезекииль ... Но есть мера для духа? ..
Духовная ревность доходила у Гули высшей мере. Она достигала последней черты конечно человеческого, переступала через границу. Эта ревность доходила в нем до самоотрицания, я готов сказать: к отрицанию загальновластивого человеку.
В пророков на улице бросали камни. В Гуля, когда он шел по улице, никто камнями не бросал, и никто постовой милиционер не допустил бы этого, но Гулина неистовство, его избыточность в чувствах, поведении, поступках вызвала в одних улыбку, у других удивление.
Он страдал.
Угнетенный сознанием своей ответственности перед человечеством, перед историей, перед Комитетом охраны памятников старины. Перед человечеством, которое интересуется и ценит искусство, ибо человечество, к искусству было безразлично, он вряд ли считал хоть и наименьшей степени.
Станислав Бирський поднялся со своего места в глубоком кресле, где он сидел, закинув ногу на ногу.
Наши жизненные пути скрещивались, и я его встречал несколько раз на конференциях и совещаниях то в Харькове, то в Москве. Человек расчетов и конъюнктуры, что вносил нетерпеливость и настойчивость в достижении своей заранее намеченной цели, Лермонтовский Печорин в новом перевоплощении. Звериную злобой и гибкую ходу он соединял с Удан наружу безразличие. Он был непоколебимо уверен в себе, уверен в своей необходимости для истории. Собственно иначе: истории для него. Он не отличал себя и истории. Историю, все, что происходило, он рассматривал как пьедестал для себя, как ступеньки, которыми он должен был взойти на высший уровень доступной для человека признание и успеху.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
- Что вы скажете на это, Ростислав Михайлович? Вы должны сказать свое слово. Вас послушают. Вас не могут не услышать ...
Он требовал от меня ответа, он требовал от меня окончательного ответа. Он не способен был требовать другой. Возраст звал меня действовать.
Он стоял передо мной, неумолимый и суровый, с черной шевелюрой, что прядями лучей поднималась над его головой, председателем гневного пророка с коротеньким носом и мелким веснушками, разбросанным по лицу. Он надеялся, что слово, от меня сказанное, прозвучит в этой гостиничной комнате как труба архангела, извещает день последнего суда.
В излишества его экзальтированного пафоса было нечто библейское. Маленький Самсон, готовый схватиться за столбы, поддерживающие перекладины, сдвинута столбами, чтобы и крыша, и камни стен упали на головы нечестивцев, которые осмеливаются пренебречь высокий произведение большого искусства.
- Такая выдающаяся, такая гениальную памятник искусства, - восклицал он, - и превратить ее в хозяйственный склеп. Это же кощунство! Это же бласфемия. Это же, это же ...
Он не находил слова, которое могло бы исчерпать и воплотить глубину его отчаяния. Ему не хватало ни языка, ни вздоха. Он задыхался. Он стонал, страдая, в муках, сознательный своего бессилия.
Он повторялся. Он вспоминал об одном и том же снова и снова. Он возвращался снова к уже сказанному. Он произнес длинную речь, в которой восхвалял художественное значение варяжской церкви как архитектурного памятника, Линниковои творчества и, в частности, его мозаик.
- Мозаики киевской Софии XI-XII вв. и мозаики Ленника - это две конечные звенья, сталкиваются, как начало и конец, они определяют совершенную совершенство нашего национального искусства в последнее тысячелетие.
Он звал действовать.
- Мы не смеем быть равнодушны. Мы несем ответственность перед вечностью!
Станислав Бирський, сидевший в кресле, закинув ногу на ногу, и спухав Гуля, с холодной свежестью сводит вверх свою узкую голову, перечеркнутую белой линией прямого пробора, и с подчеркнутым спокойствием, так контрастирует с Гулевою беспорядочной замешательство, заявляет:
- Но вы, уважаемый товарищ, забыли о том, что существует также еще другой проекты. Вы о нем почему-то не вспоминаете, хотя именно он, может, заслуживает в данном случае на наибольшее внимание с нашей стороны.
Возможно, экзальтированность Гулева его забавляла, и он хотел подлить масла в огонь. Возможно, это он сделал с расчетом, чтобы привлечь внимание на себя.
Огонь вспыхнул. Сухая трава занимается в минуту. Гуля взрывается.
- Конечно существующей - с ударением говорит Гуля, вернувшись в Бирського, бросившего память. Тогда Гуля оборачивается ко мне и в гневном раздражение говорит:
-Представьте, Ростислав Михайлович, представьте только себе: не исключена возможность, что гениальную произведение Линник и вовсе перестанет существовать, что его уничтожат, обратили в груду развалин, с землей сравняют.
Гуля сжимает кулаки. Он краснеет, лицо наливается кровью. Он спрашивает. Он разве что не подпрыгивает, этот коротенький, кургузий Гуля.
- Существует Проект, - говорит он, - на всей территории над Днепром от земской больницы до кладбища снять все дома, что там стоят, и взамен построить на всей этой площади один огромный -комбинат. А Варяжские церковь снести, с Линником покончить.
Голос его дрожит и срывается. Выставив вперед свое кругленькое тучное брюшко, он воробышек наскокуе с одного на другого из присутствующих. В комнате горячо и душно. Он вспотел, воротничок сдвинулся ему набок, рубашка между жилетом и брюками висмикнулася, и он, заметив это, тут же торопливо, наугад засовывал ее рукой во ремешок.
- Этого, - кричал он, - нельзя допустить. Нельзя! Мы должны вмешаться в это дело. Это наш моральный долг.
Он звал к бою. Он требовал соревноваться. А тогда охвачен сомнением, удастся достичь чего? ... поддаваясь чувству безнадежности, он вдруг изменился. Он побледнел, бледный, в отчаянии, сжимая руки и ломая похолодевшие пальцы, он бегал по комнате.
Он никогда не мог сдержать себя в проявлении своих чувств, этот Гуля. Не считая ни на кого, он бегал по комнате взад и вперед, в какой мере можно было делать это в комнате, где собралось столько народу. Он больше не верил в победу. Его трясло, как в лиxоманци Он ломал себе пальцы в горе при мысли, что может произойти с этой каменный, связанной с именем Ленника.
Мне не довелось встретить в своей жизни никакого пророка. Я не знаю, какие были пророки, которые они носили воротнички и галстуки, а может, и вовсе они их не носили, или висмикувалася в них рубашка из-под жилетки и или подпрыгивали они воробышка, когда волновались и в ентузиястичному захвате произносили гневные свои речи, и было ли у кого из них веснушки на кончике ошпаренный весенним солнцем носа. Этого я не знаю. Но я не сомневаюсь, что у Ивана Васильевича Гуле было нечто от неистовой излишества пророка.
Разумеется, каждое такое утверждение требует определенных ограничений, сокрытие некоторых перспективных традиций, мол, одно дело скромный уполномоченный Комитета охраны памятников, совсем другое - босоногий и бородатый Иеремия или Иезекииль ... Но есть мера для духа? ..
Духовная ревность доходила у Гули высшей мере. Она достигала последней черты конечно человеческого, переступала через границу. Эта ревность доходила в нем до самоотрицания, я готов сказать: к отрицанию загальновластивого человеку.
В пророков на улице бросали камни. В Гуля, когда он шел по улице, никто камнями не бросал, и никто постовой милиционер не допустил бы этого, но Гулина неистовство, его избыточность в чувствах, поведении, поступках вызвала в одних улыбку, у других удивление.
Он страдал.
Угнетенный сознанием своей ответственности перед человечеством, перед историей, перед Комитетом охраны памятников старины. Перед человечеством, которое интересуется и ценит искусство, ибо человечество, к искусству было безразлично, он вряд ли считал хоть и наименьшей степени.
Станислав Бирський поднялся со своего места в глубоком кресле, где он сидел, закинув ногу на ногу.
Наши жизненные пути скрещивались, и я его встречал несколько раз на конференциях и совещаниях то в Харькове, то в Москве. Человек расчетов и конъюнктуры, что вносил нетерпеливость и настойчивость в достижении своей заранее намеченной цели, Лермонтовский Печорин в новом перевоплощении. Звериную злобой и гибкую ходу он соединял с Удан наружу безразличие. Он был непоколебимо уверен в себе, уверен в своей необходимости для истории. Собственно иначе: истории для него. Он не отличал себя и истории. Историю, все, что происходило, он рассматривал как пьедестал для себя, как ступеньки, которыми он должен был взойти на высший уровень доступной для человека признание и успеху.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52