Свои успехи я принимал исключительно как свободные дары капризной судьбы.
Или не приятнее думать ни о чем, о необязательные вещи, о том, что никакого отношения к служебным делам не имеет?
Я отдаюсь течения неустановившихся мыслей, я погружаюсь в поток случайных впечатлений, я поддаюсь чарам неожиданных асоцияций. НЕ засыпая, я дремлю в сладких сумерках радужного солнечный утро!
Я передвигаю грани. Я открывает новые грани. Я узнаю чужие горизонты далеких расстояний. В моем воображении встают образы тысячелетий.
Где, видимо, здесь еще перед тысячелетием жили мои предки. По реке плыли лодки с треугольниками парусов. Перед двинуться через пороги, на этих береговых обрывах со своим пленом останавливался мрачный, закованный в железо рыжеволосый конунг, князь. Князь - грабитель - работорговец - лавочник - гость.
Берегом преследовали мускулистых широкоплечих парней и красивых, опытных в домашнем Немецкая девушек, рабов и рабынь, захваченных по сожженных поселках на одиноких реках в целинных глубине нерубаних лесов. Он вез с собой на лодиях связи мехов, сриблясточорни, синяводимчасти, червоножовти ценные меха, предназначенные украшать плечи византийских красавиц - царевен и цирковых акробаток. Бережно перевязаны рогожами и ликом лежали тюки хрома, юфти, сафьяна, тонко выдубленных зеленых, красных, черных, синих кож.
Едко и остро пахли бараньи меха. Тусклый медвяний аромат шел от больших липовых кадке. Грубые круглые плиты червоножовтого воска и сушеная билосира рыба, нанизана на лыко, заполняли середины лодий.
Возвращаясь из Византии, конунг-обладатель привозил с собой ценные золототканых ткани, паволоки и бархат, прозоротонки красочные шелка и тяжелую парчу, желтые узкогорлого конусовидные амфоры с крепким и сладким вином, золотые и серебряные шейные круга своих женщин, колты с птицей-Сирин, а вместе с тем неведомые до тех пор представление о каменные города, дворцы и церкви, о религии и государстве, о Божью власть Церкви и государственной власти царя. Конунг мечтал стать басилевса, царем.СОлафа и Ингвара - Василием.
О варягов-русов, что раз и дело нападали на столицу ромеев, византийский патриарх Фотий сказал:
- Подула на нас то суровое, твердое, твой] не прав! ..
Я вспоминаю эти слова патриарха Фотия о губитель, что в неистовом шали своем, погибая, теряли и уничтожали Империю, и они - слова эти - приводят меня в память о Степане Ленника. Они лучше воспроизводят причудливый образ мастера, построил эту Варяжские Софию над Днепром. Такой он был: суровый, жесткий, твой] не прав. Такой он был по своей натуре, внешностью, тематикой своих картин, своим художественным стилем, жизненной хаотичной судьбой, обстоятельствами своей трагической судьбы.
Лично я узнал художника еще в студенческие годы, когда я учился в петербургском университете и, по совместительству, посещал также класса Академии Художеств. Степан Трофимович Линник был мой учитель. Возможно, что я взял от него гораздо меньше, чем он мог дать мне, но это уже была моя вина, а не его.
Он имел звание академика и вид мастерового. Госпожа говорили ему «ты» и, видя на нем одежду, перемазанные красками, принимали его за маляра, которого можно позвать покрасить в доме пол.
Был он невысокого роста, но крепкий и присядкуватий, замкнутый в себе, насумрений, тяжелый на удачу и неприветливый. По традиции, распространенной среди художников, он носил табачного цвета крылатку велик ширококрисий, выгоревший на солнце шляпу. Его просторный пиджак напоминал балахон, и обвисшие в коленях штаны были снизу ободранные и с бахромой. Стоптанные, грязные, никогда не очищенные ботинки уже давно следовало выбросить на свалку. Не спорю, среди художников его поколения считалось за особый шик иметь внешний вид огородного чучела.
По древнему крестьянскому обычаю волосы он подстригал себе «под горшок», пидголював на затылке и висках, Острая Рудава бородка клином випиналася вперед.
Жил он одиноко и замкнуто. Он не терпел, чтобы к нему приxодилы. К нему нельзя было заглянуть просто, по-человечески, к нему можно было только войти. Он не выходил ни на звонки, ни на грохот. Если же кто слишком долго и слишком настойчиво добивался его и Линник, наконец, срывался терпение, он открывал дверь и появлялся на пороге в рабочей блюзе с палитрой и кистями в руке, в кальсонах, ночной рубашке и туфлях на босу ногу - если прежде спал, - мрачно и молча смотрел на незваного посетитель и тогда, с возмущением сказал: «Что это за хулиганство», с грохотом, угрожающе причиняв двери, дважды возвращал в замке ключ, звенела цепочкой, всем своим видом и поведением подчеркивая свое нежелание, чтобы его беспокоили дома.
Он родился в деревне, учился в сельской приходской школе и в Киевской художественной школе, и тогда, такой недолюдковатий паренек, попавший на стипендию в Академию Искусств.
Почти всю свою жизнь, после переезда из Украины и вступления в Академии Искусств, он проживал в Петербурге, этом величественном и присмеречному городе, где белокурые, затянутое бесцветными тучами небо низко простиралось над болотной берегом Финского залива. Ведмедкувата мрачность его натуры лучше отвечала неприветливости здешней природы . Разделение суток на утро, вечер, день и ночь в Петербурге теряет свой смысл, он становится не обязательным ни для кого условностью. Границы, отделяющие день и ночь, здесь исчезают Здесь зимой Нет дня так же, как летом здесь нет никакой ночи.
Его одинокие осени и зимы проходили пусто и неуютно. Покинуты на самого себя, Линник выработал в себе причудливую привычку жить вне времени, вне сменой дня и ночи, счетом суток и недель. Ритм его жизни не имел ничего общего с природой. Он жил в себе, вне природой.
Так прожив, слишком легко спиться, и, если он не спился, не стал пьяницей, то исключительно через свой художественный дар, через художественное свое призвание, которое он нес перед собой как священную печенья, нес на себе, как несут смертный крест, сгибаясь под его тяжестью, чтобы быть на нем распятым.
«Распятый» подписал одного своего письма Фридрих Ницше. Но в какой мере это еще больше могло касаться в Ленника? Как и Ницше, так и Степан Линник был распят на кресте своего пророческого призвания! Один был философ, второй художник, но их жизненная и творческая судьба была одинаково трагична, похожа на судьбу Эдипа, этого античного царя с Софокловои трагедии.
В Ленника, в его полном одиночестве, не было определенных часов, предназначенных для работы, сна или отдыха. У себя в доме он даже не имел порядочного часов. Беспорядочный хаос вещей заполнял большие комнаты его проживания. У него была не знать чем рожденная страсть скупать по антикварных магазинах и на барахолке всевозможный хлам:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
Или не приятнее думать ни о чем, о необязательные вещи, о том, что никакого отношения к служебным делам не имеет?
Я отдаюсь течения неустановившихся мыслей, я погружаюсь в поток случайных впечатлений, я поддаюсь чарам неожиданных асоцияций. НЕ засыпая, я дремлю в сладких сумерках радужного солнечный утро!
Я передвигаю грани. Я открывает новые грани. Я узнаю чужие горизонты далеких расстояний. В моем воображении встают образы тысячелетий.
Где, видимо, здесь еще перед тысячелетием жили мои предки. По реке плыли лодки с треугольниками парусов. Перед двинуться через пороги, на этих береговых обрывах со своим пленом останавливался мрачный, закованный в железо рыжеволосый конунг, князь. Князь - грабитель - работорговец - лавочник - гость.
Берегом преследовали мускулистых широкоплечих парней и красивых, опытных в домашнем Немецкая девушек, рабов и рабынь, захваченных по сожженных поселках на одиноких реках в целинных глубине нерубаних лесов. Он вез с собой на лодиях связи мехов, сриблясточорни, синяводимчасти, червоножовти ценные меха, предназначенные украшать плечи византийских красавиц - царевен и цирковых акробаток. Бережно перевязаны рогожами и ликом лежали тюки хрома, юфти, сафьяна, тонко выдубленных зеленых, красных, черных, синих кож.
Едко и остро пахли бараньи меха. Тусклый медвяний аромат шел от больших липовых кадке. Грубые круглые плиты червоножовтого воска и сушеная билосира рыба, нанизана на лыко, заполняли середины лодий.
Возвращаясь из Византии, конунг-обладатель привозил с собой ценные золототканых ткани, паволоки и бархат, прозоротонки красочные шелка и тяжелую парчу, желтые узкогорлого конусовидные амфоры с крепким и сладким вином, золотые и серебряные шейные круга своих женщин, колты с птицей-Сирин, а вместе с тем неведомые до тех пор представление о каменные города, дворцы и церкви, о религии и государстве, о Божью власть Церкви и государственной власти царя. Конунг мечтал стать басилевса, царем.СОлафа и Ингвара - Василием.
О варягов-русов, что раз и дело нападали на столицу ромеев, византийский патриарх Фотий сказал:
- Подула на нас то суровое, твердое, твой] не прав! ..
Я вспоминаю эти слова патриарха Фотия о губитель, что в неистовом шали своем, погибая, теряли и уничтожали Империю, и они - слова эти - приводят меня в память о Степане Ленника. Они лучше воспроизводят причудливый образ мастера, построил эту Варяжские Софию над Днепром. Такой он был: суровый, жесткий, твой] не прав. Такой он был по своей натуре, внешностью, тематикой своих картин, своим художественным стилем, жизненной хаотичной судьбой, обстоятельствами своей трагической судьбы.
Лично я узнал художника еще в студенческие годы, когда я учился в петербургском университете и, по совместительству, посещал также класса Академии Художеств. Степан Трофимович Линник был мой учитель. Возможно, что я взял от него гораздо меньше, чем он мог дать мне, но это уже была моя вина, а не его.
Он имел звание академика и вид мастерового. Госпожа говорили ему «ты» и, видя на нем одежду, перемазанные красками, принимали его за маляра, которого можно позвать покрасить в доме пол.
Был он невысокого роста, но крепкий и присядкуватий, замкнутый в себе, насумрений, тяжелый на удачу и неприветливый. По традиции, распространенной среди художников, он носил табачного цвета крылатку велик ширококрисий, выгоревший на солнце шляпу. Его просторный пиджак напоминал балахон, и обвисшие в коленях штаны были снизу ободранные и с бахромой. Стоптанные, грязные, никогда не очищенные ботинки уже давно следовало выбросить на свалку. Не спорю, среди художников его поколения считалось за особый шик иметь внешний вид огородного чучела.
По древнему крестьянскому обычаю волосы он подстригал себе «под горшок», пидголював на затылке и висках, Острая Рудава бородка клином випиналася вперед.
Жил он одиноко и замкнуто. Он не терпел, чтобы к нему приxодилы. К нему нельзя было заглянуть просто, по-человечески, к нему можно было только войти. Он не выходил ни на звонки, ни на грохот. Если же кто слишком долго и слишком настойчиво добивался его и Линник, наконец, срывался терпение, он открывал дверь и появлялся на пороге в рабочей блюзе с палитрой и кистями в руке, в кальсонах, ночной рубашке и туфлях на босу ногу - если прежде спал, - мрачно и молча смотрел на незваного посетитель и тогда, с возмущением сказал: «Что это за хулиганство», с грохотом, угрожающе причиняв двери, дважды возвращал в замке ключ, звенела цепочкой, всем своим видом и поведением подчеркивая свое нежелание, чтобы его беспокоили дома.
Он родился в деревне, учился в сельской приходской школе и в Киевской художественной школе, и тогда, такой недолюдковатий паренек, попавший на стипендию в Академию Искусств.
Почти всю свою жизнь, после переезда из Украины и вступления в Академии Искусств, он проживал в Петербурге, этом величественном и присмеречному городе, где белокурые, затянутое бесцветными тучами небо низко простиралось над болотной берегом Финского залива. Ведмедкувата мрачность его натуры лучше отвечала неприветливости здешней природы . Разделение суток на утро, вечер, день и ночь в Петербурге теряет свой смысл, он становится не обязательным ни для кого условностью. Границы, отделяющие день и ночь, здесь исчезают Здесь зимой Нет дня так же, как летом здесь нет никакой ночи.
Его одинокие осени и зимы проходили пусто и неуютно. Покинуты на самого себя, Линник выработал в себе причудливую привычку жить вне времени, вне сменой дня и ночи, счетом суток и недель. Ритм его жизни не имел ничего общего с природой. Он жил в себе, вне природой.
Так прожив, слишком легко спиться, и, если он не спился, не стал пьяницей, то исключительно через свой художественный дар, через художественное свое призвание, которое он нес перед собой как священную печенья, нес на себе, как несут смертный крест, сгибаясь под его тяжестью, чтобы быть на нем распятым.
«Распятый» подписал одного своего письма Фридрих Ницше. Но в какой мере это еще больше могло касаться в Ленника? Как и Ницше, так и Степан Линник был распят на кресте своего пророческого призвания! Один был философ, второй художник, но их жизненная и творческая судьба была одинаково трагична, похожа на судьбу Эдипа, этого античного царя с Софокловои трагедии.
В Ленника, в его полном одиночестве, не было определенных часов, предназначенных для работы, сна или отдыха. У себя в доме он даже не имел порядочного часов. Беспорядочный хаос вещей заполнял большие комнаты его проживания. У него была не знать чем рожденная страсть скупать по антикварных магазинах и на барахолке всевозможный хлам:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52