На улице угасает последний свет.
Ночь открывает нам свои щедрые объятия.Соткрытой простотой она принимает нас в своем Благоуханный пышное лоно.
Лариса отказалась ехать трамваем или извозчиком. Домой она предпочитала возвращаться пешком.
- Ка-те-горично не ехать! .. Ка-те-горично пешком! Ростислав, я говорю: пешком!
Я беру ее под руку, и мы идем, плотно прижавшись друг к другу, одинокая пара в беловатая просторах ночи.
Вокруг нас тьма, пустота, звезды. Сон окутал город. Опустевшие улицы. Немые дома. В садах, оставшихся незастроенные кирпичными коробками каменных, пели соловьи.
Нас окутала соловьиная ночь. Мы шли по бульвару Проспекта вверх, пьяные от вина, любви и беззаботности. Аромат цветущих деревьев казался чрезмерным.
Она смеялась тем беспричинным, глубоким, грудным смехом, которым умеют смеяться только некоторые женщины, пьянея от вина и любви. Этот смех волнует, возбуждает, вызывает и обновляет желания.
Я не владел более собой. Я переступил в шали пьяной ночи через все границы. Не было безумие, которого я не мог поступить. Не было меры бешенства, через который я не преступил бы.
Я умолял Ларису вернуть. Не идти домой.
- Лариса, пойдем ко мне!
Я целовал руки, губы, ноги. Я выходил, спрагнилий от жажды. А она, эта имела женщина, обезумела, как и я, качала головой, говорила «Нет, нет, нет!» И, схватившись за спинку бульварной скамье, сопротивлялась, не оторвать! - И тогда, выскользнув из моих рук, побежала мелкими шагами вперед вверх.
Неистовая ярость овладела меня. Меня наполняло отчаяние. Я кричал ей:
- Я убью тебя!
Она останавливалась, смотрела на меня широко раскрытыми, как у непереносимой муке, страшными глазами и говорила, знемигшы:
- Убей!
Поцеловала мне руку. Она крикнула мне:
- Убей!
Не было меры горячку, по которой я не мог бы перешагнуть. Так же, как и она!
Я ушел от нее прочь, погрузив голову. Она догнала меня, обняла за шею, поцеловала в глаза и повела меня, обессиленного, за собой, держа за руку.
Тогда вдруг, в неожиданном порыве, она прижалась ко мне и прошептала:
- Милый!
Мы потеряли начала и концы. Мы шли в бесконечность, где не было ничего, кроме жадно пустоты невыполнимого желания. Мы пережили все соблазны соловьиного ночи. Подверглись всем достоинствам ночи. Узнали все опасности пения соловьев.
В крови у нас бушевала яд ночи пения, тяжелых и теплых ароматов, звездной тьмы, пустоты пространства, одиночества, насыщенной изжога.
Я не мог бы сказать, как долго мы шли, одну короткую минуту или никогда не конечную вечность. Но, когда мы взошли на гору зеленоватый рассвет уже стоял на пороге грядущего дня.
Дул предрассветном ветер. Молодые тополя трепетали листьями. Ночь отошла, одкрились горизонте, вещи и весь мир, поступки приобрели очертания.
Я снова и снова умолял ее, целовал ладони ее рук.
Едва коснувшись рукой волосы моей головы, она прошептала:
- Будет, будет! Спать, спать, спать!
На пороге дома раз:
- Я позвоню!
Ларисой по телефону мы договорились встретиться после обеда, во второй половине дня в Потемкинском сада. Она спросила, я знаю где это?
Я возмутился. Неизвестно Потемкинского сада, этого заброшенного, заросшего кустами желтой акации сожженного летней жарой идиллического сада? ..
Но я его не нашел. Я не нашел его на том месте, где он некогда был.
От древнего старого сада не осталось здесь ничего, кроме голых склонов горы над рекой. Его вырубили люди в первые безвольные и бездомные годы революции. Власти менялись тогда несколько раз в течение недели. Власти появлялись и исчезали, как карты на зеленом сукне стола при газардову игре, когда в горячке бессонных ночей человек уже потеряла все, уже не имеет ничего единой ставке для дальнейшей игры «ва-банк» у нее осталось сама жизнь.
Заткнув топор за пояс опоясанного пальто, - тогда все, все равно мужчины и женщины, ходили подпоясанные, - надрываясь, усталые люди тащили за собой на саночках срубленный ствол акации. В комнате, отапливаемой жестяной буржуйкой, на сковороде, раскаленной докрасна, жарили на олеонафти блины из кукурузной муки. Олеонафта, масло для машин, заменяла тогда людям толщ. В истощенных голодом людей колебались зубы. Кровоточили десны.
Бывший Потемкинский сад был губернияльною идиллией. На горбкавих склонах тянулись ярки, размыты летними грозовыми ливнями. Слой пыли покрывал тропы, протоптанные между бурьяном. Во ободранными, с поломанными ветвями кустами желтой акации дремали куры служащих дворцового здания. Ветер трепал развешанные на веревках между деревьями синеве, тяжелые от влаги, только выстиранные простыни. На местах, где нужно было воссоздать в воображении возможность газона или клюмбы, росли мелкие круглолисти низкие калачики и большие пышные серо лопухи. Природа брошена была судьбы. Никаких декоративных украшений. Никаких попыток что-то изменить или укротить.
Это все исчезло. Потемкинский сад перестал существовать. Новый сад имел совсем другой вид. Молодые деревья подчинены были регляменту песком усыпанных дорожек. Газоны и клюмбы были специяльним надписями запрещены для детей, собак и пьяных. Устоявшийся ранжир бордюров запирал их пространство. Унифицированный стандарт цветов украшал круга и звезды клюмб.
Цветы перестали быть тем, чем они были до сих пор: цветами. На них составляли акты. Их регистрировали, заносили в бухгальтерськи книги Треста зеленых насаждений, проводили по входящих и исходящих книгах, акты подшивали к делам. Дела стояли на полках шкафов в канцеляриях учреждений.
На клюмбах цветы производили впечатление выкрашенный на фанеры. Кепка Ильича и библейская борода Маркса, выложенные из битого кирпича, пережженной угля и повапнених Каменке, повторялись с убийственной однообразием. От входа к берегу я насчитал пять кепок восемь бород. Размеры свидетельствовали о стремлении к грандиозности, материал, использованный для этих садовых декоративных мотивов, о режиме строгой экономности. Варьировался материал, например, фон был белый, кепка изложена была из кирпича, или же наоборот, при белой кепке было червоноцегельне фон.
3 фанеры, песка, кокса, мела, битого кирпича, рахитичный деревьев и регистрируемых цветов на берегу Днепра был воздвигнут «Парк культуры и отдыха», плод бухгальтерськои усердия, Трестовский директив и обижникового формализма.
Только Днепр и небо были те же: величественные и бескрайние.
Вместо кусков синего ситца, ссудо нарезанный в городе щелями каменных улиц на узкие полосы, здесь в бесконечности пространства протянулся нетронутое неизменное небо В литургическом покое неслышно плыли вверху по небу одна за другой неторопливым цепью облачка.
Что касается меня лично, то я человек города! Я не знаю никакой названия дерева или растения или птицы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52