Хотя был уже вечер и к тому же суббота, он знал, что застанет там Бейкера и свою секретаршу мисс Локк. Бейкер был усерден и честолюбив, а мисс Локк, старая дева, по всей видимости, не знала, куда деваться после работы.
Генри поговорил с Бейкером. Все как будто шло хорошо.
— Мне кажется, я могу уехать в Европу, и вы даже не заметите моего отсутствия, — сказал Генри.
Бейкер запротестовал. Генри попросил соединить его с мисс Локк. Он хотел узнать, какие письма пришли на его имя. Мисс Локк рассказала. Ее голос звучал деловито. В почте не было ничего существенного.
— Хорошо, — сказал Генри. — Я буду держать с вами связь.
— Одну минуту, — сказала мисс Локк. — Мистер Минч хочет поговорить с вами. Он целый день вас ждет.
Генри не сказал ничего. Он отнял трубку от уха и стоял, держа ее на расстоянии, и думал, думал, думал, и мысли мелькали в голове с такой быстротой, что он не знал, о чем думает. Потом он медленно повесил трубку и потянул рычаг книзу, чтобы наверняка дать отбой, и еще долго дергал за рычаг, глядя на мертвый, немой аппарат.
Он знал, почему мисс Локк это сделала. Все эти годы она заигрывала с ним. Хотя она была его ровесницей, даже старше на два, на три года, она все же надеялась. Несмотря на то, что он ни разу даже не взглянул на нее, она все-таки надеялась. А теперь, как видно, прочла в газетах, что Тэккер исчез, смекнула кое-что, решила, что больше нет смысла надеяться, и нарочно подстроила ему эту штуку. И теперь Джо знает, что он, Генри, в городе и прячется от него. Джо спросит в конторе, и ему скажут, что это был не междугородный вызов.
— О, черт! — мысленно воскликнул Уилок. — Неужто мне погибать из-за того, что какой-то старой чертовке не сидится в девках!
Когда Генри вернулся к Дорис, его трясло, как в лихорадке.
Весь воскресный день Дорис и Генри провели месте. Это был длинный день. Встали они поздно, сначала был завтрак, потом — толстые воскресные газеты, а потом — ничего. Генри не мог разговаривать с Дорис. Ее жеманный голос раздражал его с каждой минутой все сильнее. Говорить с ней было не о чем. Все ее познания ограничивались прописями, вынесенными из воскресной школы.
— Пойди к Холлу, — советовала она Генри. — Выложи ему все начистоту и сразу со всем разделаешься, вот увидишь. Сразу разделаешься со всей этой историей, и Холл тебя не тронет, вот увидишь.
Вот и все, что она знала. Покаяние облегчает душу. Будь честен. Соблюдай закон и держись правой стороны. Переходи улицу только на перекрестке. Собаку води на цепочке. Что она знала о Холле? Как могла она знать, хочет ли сам Генри «со всем этим» разделаться? Разделаться с тем, что было его бизнесом и еще могло уцелеть, если только им удастся выждать, пока полиция сцапает Фикко и Холл сделает карьеру на нем, а не на них.
— Холл будет тебе благодарен, если ты ему поможешь, вот увидишь, — говорила Дорис.
Ни он, ни она и не подумали о том, хорошо ли — пойти и выдать Бэнта и Тэккера и Джо Минча ради своей выгоды. Для Дорис это означало только искупление вины перед обществом, и у нее было смутное ощущение, что это туманное таинственное нечто, каким представлялось ей общество, вознаградит раскаявшегося грешника. Генри смотрел на вещи более трезво. Он гораздо лучше Дорис понимал, что представляет собой Холл. Генри уже был бизнесменом до мозга костей, и ему даже в голову не приходило противопоставить советам Дорис принципы морали — прямо сказать и ей и себе, что нехорошо предавать людей ради личной выгоды, каковы бы эти люди ни были. А если бы даже это и пришло ему в голову, его доводы прозвучали бы фальшиво. Вместо этого он издевался над наивностью Дорис.
«Ну, конечно, — думал он, слушая ее слова. — Давай сигнал на повороте. Тормози на перекрестках. Чти отца и матерь свою. Не разговаривай с шофером во время движения. Плати за проезд. Сморкайся в носовой платок. Бросай мусор в урну. Люби ближнего своего, если он не католик, не еврей, не сектант, не негр, не мексиканец, не итальянец, не француз, не румын, не ирландец, не англичанин, не мулат, не китаец, не швед, не датчанин, не аргентинец, и если он не чешется слишком громко, и если любовь к нему не бьет тебя по карману».
— Я пойду спать, — оказал Генри. Он принудил себя улыбнуться Дорис. — Я еще не отоспался как следует. — Если удастся уснуть, подумал он, то время пройдет быстрее. «Я зачахну с ней от скуки», — сказал он себе. Он лег в постель и лежал тихо, закрыв глаза, но сон не приходил.
Может быть, думал Генри, когда я проснусь, будет уже вечер и Дорис тоже ляжет спать, и так пройдет день. Но потом будут еще дни. Не может же он провести весь остаток своей жизни в постели. «Нет, — решил Генри. — К черту это!»
Он больше не хочет быть свиньей. Да, будут еще дни, и еще, и они поженятся, и всю жизнь проведут вместе. «Я долго был свиньей, теперь с этим покончено, — сказал он себе. — Теперь попробую стать порядочным человеком. Да. Даю себе слово. И останусь порядочным. И в этом даю себе слово».
Он поступил с Дорис так, словно она была лекарством, дожидавшимся его на полке, и теперь не мог отшвырнуть ее от себя. Даже когда все благополучно кончится, думал он, и ему не нужны будут больше лекарства, он не сможет оставить ее, потому что она не пузырек с лекарством, а живой человек, и он, Генри Уилок, не хочет быть подлецом. Если он нужен Дорис, она его получит. Он будет с ней до тех пор, пока она захочет быть с ним, и будет с ней добр и мил и ни единым словом, ни единым движением не намекнет, что он был бы рад, если бы ей расхотелось быть с ним. Это решено.
Генри встал и вернулся к Дорис. Она сидела на диване и штопала чулки. Он сел рядом.
— Я хочу кое-что сказать тебе, — проговорил он, и прежде чем мысль его вылилась в слова, он уже знал, что не может не быть «свиньей». Даже сейчас он уже старался отделаться от Дорис. Но деликатно! Так, чтобы она не догадалась! Главное, чтобы она, упаси боже, не догадалась! — Если что-нибудь случится, — сказал он, — это будет штука серьезная, не какая-нибудь пушинка, которую ты сдунешь своими губками.
— Я знаю, — Дорис перестала штопать. — Ты говорил мне.
— Если Джо узнает, где я, с ним не разделаешься в минуту, или в час, или в день. Заварится каша. Такая заварится каша, что и не расхлебаешь.
— А как он тебя найдет?
— Не знаю. — Генри представилось, как Джо рыщет из дома в дом. Уж он-то спать не будет! — Я просто говорю на всякий случай, — сказал он. — Я не хочу тебя подводить и предостерегаю тебя, чтобы ты подумала о себе.
— Он не найдет тебя. Он не может тебя найти.
— Ты должна подумать о себе. Меня мучает мысль, что ты погибнешь вместе со мной, если не остережешься.
— Ты теперь все равно что мой муж, на радость и на горе.
— Нет! — воскликнул Генри. — Дорогая, прошу тебя, будь благоразумна. Если это дело получит огласку, твоя карьера кончена.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147
Генри поговорил с Бейкером. Все как будто шло хорошо.
— Мне кажется, я могу уехать в Европу, и вы даже не заметите моего отсутствия, — сказал Генри.
Бейкер запротестовал. Генри попросил соединить его с мисс Локк. Он хотел узнать, какие письма пришли на его имя. Мисс Локк рассказала. Ее голос звучал деловито. В почте не было ничего существенного.
— Хорошо, — сказал Генри. — Я буду держать с вами связь.
— Одну минуту, — сказала мисс Локк. — Мистер Минч хочет поговорить с вами. Он целый день вас ждет.
Генри не сказал ничего. Он отнял трубку от уха и стоял, держа ее на расстоянии, и думал, думал, думал, и мысли мелькали в голове с такой быстротой, что он не знал, о чем думает. Потом он медленно повесил трубку и потянул рычаг книзу, чтобы наверняка дать отбой, и еще долго дергал за рычаг, глядя на мертвый, немой аппарат.
Он знал, почему мисс Локк это сделала. Все эти годы она заигрывала с ним. Хотя она была его ровесницей, даже старше на два, на три года, она все же надеялась. Несмотря на то, что он ни разу даже не взглянул на нее, она все-таки надеялась. А теперь, как видно, прочла в газетах, что Тэккер исчез, смекнула кое-что, решила, что больше нет смысла надеяться, и нарочно подстроила ему эту штуку. И теперь Джо знает, что он, Генри, в городе и прячется от него. Джо спросит в конторе, и ему скажут, что это был не междугородный вызов.
— О, черт! — мысленно воскликнул Уилок. — Неужто мне погибать из-за того, что какой-то старой чертовке не сидится в девках!
Когда Генри вернулся к Дорис, его трясло, как в лихорадке.
Весь воскресный день Дорис и Генри провели месте. Это был длинный день. Встали они поздно, сначала был завтрак, потом — толстые воскресные газеты, а потом — ничего. Генри не мог разговаривать с Дорис. Ее жеманный голос раздражал его с каждой минутой все сильнее. Говорить с ней было не о чем. Все ее познания ограничивались прописями, вынесенными из воскресной школы.
— Пойди к Холлу, — советовала она Генри. — Выложи ему все начистоту и сразу со всем разделаешься, вот увидишь. Сразу разделаешься со всей этой историей, и Холл тебя не тронет, вот увидишь.
Вот и все, что она знала. Покаяние облегчает душу. Будь честен. Соблюдай закон и держись правой стороны. Переходи улицу только на перекрестке. Собаку води на цепочке. Что она знала о Холле? Как могла она знать, хочет ли сам Генри «со всем этим» разделаться? Разделаться с тем, что было его бизнесом и еще могло уцелеть, если только им удастся выждать, пока полиция сцапает Фикко и Холл сделает карьеру на нем, а не на них.
— Холл будет тебе благодарен, если ты ему поможешь, вот увидишь, — говорила Дорис.
Ни он, ни она и не подумали о том, хорошо ли — пойти и выдать Бэнта и Тэккера и Джо Минча ради своей выгоды. Для Дорис это означало только искупление вины перед обществом, и у нее было смутное ощущение, что это туманное таинственное нечто, каким представлялось ей общество, вознаградит раскаявшегося грешника. Генри смотрел на вещи более трезво. Он гораздо лучше Дорис понимал, что представляет собой Холл. Генри уже был бизнесменом до мозга костей, и ему даже в голову не приходило противопоставить советам Дорис принципы морали — прямо сказать и ей и себе, что нехорошо предавать людей ради личной выгоды, каковы бы эти люди ни были. А если бы даже это и пришло ему в голову, его доводы прозвучали бы фальшиво. Вместо этого он издевался над наивностью Дорис.
«Ну, конечно, — думал он, слушая ее слова. — Давай сигнал на повороте. Тормози на перекрестках. Чти отца и матерь свою. Не разговаривай с шофером во время движения. Плати за проезд. Сморкайся в носовой платок. Бросай мусор в урну. Люби ближнего своего, если он не католик, не еврей, не сектант, не негр, не мексиканец, не итальянец, не француз, не румын, не ирландец, не англичанин, не мулат, не китаец, не швед, не датчанин, не аргентинец, и если он не чешется слишком громко, и если любовь к нему не бьет тебя по карману».
— Я пойду спать, — оказал Генри. Он принудил себя улыбнуться Дорис. — Я еще не отоспался как следует. — Если удастся уснуть, подумал он, то время пройдет быстрее. «Я зачахну с ней от скуки», — сказал он себе. Он лег в постель и лежал тихо, закрыв глаза, но сон не приходил.
Может быть, думал Генри, когда я проснусь, будет уже вечер и Дорис тоже ляжет спать, и так пройдет день. Но потом будут еще дни. Не может же он провести весь остаток своей жизни в постели. «Нет, — решил Генри. — К черту это!»
Он больше не хочет быть свиньей. Да, будут еще дни, и еще, и они поженятся, и всю жизнь проведут вместе. «Я долго был свиньей, теперь с этим покончено, — сказал он себе. — Теперь попробую стать порядочным человеком. Да. Даю себе слово. И останусь порядочным. И в этом даю себе слово».
Он поступил с Дорис так, словно она была лекарством, дожидавшимся его на полке, и теперь не мог отшвырнуть ее от себя. Даже когда все благополучно кончится, думал он, и ему не нужны будут больше лекарства, он не сможет оставить ее, потому что она не пузырек с лекарством, а живой человек, и он, Генри Уилок, не хочет быть подлецом. Если он нужен Дорис, она его получит. Он будет с ней до тех пор, пока она захочет быть с ним, и будет с ней добр и мил и ни единым словом, ни единым движением не намекнет, что он был бы рад, если бы ей расхотелось быть с ним. Это решено.
Генри встал и вернулся к Дорис. Она сидела на диване и штопала чулки. Он сел рядом.
— Я хочу кое-что сказать тебе, — проговорил он, и прежде чем мысль его вылилась в слова, он уже знал, что не может не быть «свиньей». Даже сейчас он уже старался отделаться от Дорис. Но деликатно! Так, чтобы она не догадалась! Главное, чтобы она, упаси боже, не догадалась! — Если что-нибудь случится, — сказал он, — это будет штука серьезная, не какая-нибудь пушинка, которую ты сдунешь своими губками.
— Я знаю, — Дорис перестала штопать. — Ты говорил мне.
— Если Джо узнает, где я, с ним не разделаешься в минуту, или в час, или в день. Заварится каша. Такая заварится каша, что и не расхлебаешь.
— А как он тебя найдет?
— Не знаю. — Генри представилось, как Джо рыщет из дома в дом. Уж он-то спать не будет! — Я просто говорю на всякий случай, — сказал он. — Я не хочу тебя подводить и предостерегаю тебя, чтобы ты подумала о себе.
— Он не найдет тебя. Он не может тебя найти.
— Ты должна подумать о себе. Меня мучает мысль, что ты погибнешь вместе со мной, если не остережешься.
— Ты теперь все равно что мой муж, на радость и на горе.
— Нет! — воскликнул Генри. — Дорогая, прошу тебя, будь благоразумна. Если это дело получит огласку, твоя карьера кончена.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147