С минуту он ни о чем не думал. Потом, сделав над собой усилие, вернулся мыслями к Дорис. Он увидел ямочку у нее на шее, покрытую рыжевато-золотистыми волосками, и приложил палец к губам, а затем коснулся ямки.
— Ай, ай! — воскликнул он. — Вот я опять поцеловал вас.
Дорис вскинула голову. Генри все еще улыбался, но теперь улыбка была мягкая, и Дорис увидела, что глаза стали у него совсем томные от усталости. У него был вид мальчика, который любит ее невинно — как любят мать или няньку, — словно он любит ее, потому что жалеет.
— Не смейте так со мной обращаться! — вскричала Дорис вне себя. — Так, точно я пустое место. Вы не имеете права. Я знаю, что я для вас ничто, но ведь и вы для меня ничто. Не забывайте этого, мистер.
— Да неужели? — Он опять говорил насмешливо. — А я думал, мы будем, как сестры. — Потом зуд насмешки снова утих. — Я обращаюсь с вами так, — сказал он, — потому, что я вас боюсь, боюсь принять вас слишком всерьез.
— Ну да, так я вам и поверила, — сказала Дорис, но ее большие продолговатые, как виноград, глаза заискрились от удовольствия.
— Правда, правда, вы полны опасности для меня, красоты и опасности. Вы захватите мою жизнь вашими губками, и я полюблю вас. А зачем мне любить вас? Какой смысл любить кого-нибудь?
— Иногда о смысле думают после. А пока проводят время.
— Да, после, чтобы дурачить самих себя. Но не нужно, не нужно… Не нужно говорить об этом. Не стану я принимать вас всерьез. Нет, вы скажите, чего ради позволю я себе влюбиться в вас? Сейчас вы славная девушка — красивые глаза и прочее… вообще красивая — я так предполагаю, вынужден предполагать, ничего нельзя разглядеть… А если я полюблю вас, что вы будете для меня? Дым — и больше ничего.
— Ну, опять понесли чушь. Вы сумасшедший!
— Послушайте, — закричал Генри сердито, — это уже третий, пятый, десятый раз, что вы называете меня сумасшедшим. Может быть, вы и правы. Но теперь кончено. Нужно приниматься за дело, крошка. Закажите мне бутылочку коньяку, а я пока пойду попудрю нос.
— Но ведь это истинная правда. Вы форменный сумасшедший, я таких еще никогда не видала.
Генри встал.
— Ах, да перестаньте вы, черт побери! — пробормотал он тихо и с раздражением.
— Ну хорошо, идите, — встревоженно сказала Дорис. — А потом, пожалуйста, съешьте что-нибудь — вот увидите, вам сразу станет легче. — Голос ее звучал просительно и нежно.
Когда Генри вернулся, коньяку на столе не было. Дорис ничего не заказала официанту.
— Я, кажется, не просил вас опекать меня, — сказал Генри. — К черту это! — Он подозвал официанта и сам заказал коньяк.
Официант торжественно поставил бутылку с коньяком перед Генри и блюдо с устрицами перед Дорис. Генри, откинувшись на спинку стула, пил и наблюдал за Дорис, которая лениво ковыряла вилкой в тарелке.
— Вы как будто боитесь запачкать вилку, — сказал Генри.
— Ну что вы еще скажете?
— Скажу, что не хочу, отказываюсь влюбляться в вас, вот и все.
— Что-то я не помню, чтобы я вас об этом просила, — сказала Дорис и рассмеялась.
«Она, должно быть, крепко вызубрила, как нужно держать себя за столом, — подумал Генри. — Впрочем, нет, нет, — думал он, — дело не в ней, она хорошая. Все дело в нем. Он весь вечер заставлял себя желать ее и не мог. Но это не ее вина. Это его вина. Если бы царицу Савскую внесли сейчас сюда на черной шелковой постели, он бы спросил ее: „Можешь ли ты сделать так, чтобы я уснул, царица? Можешь? Говори!“ Нет, Дорис хорошая, лучше не найти, по-настоящему красивая, уж глаза-то безусловно красивые. Славная девчоночка, и ножки славные… И все же Генри не желал ее. Он старался расшевелить в себе желание. Он старался напиться так, чтобы забыть все, что хотел забыть. Он старался ухаживать за Дорис. Но ничего не помогало. Он уже ничего не мог удержать в своем мозгу, ни мыслей, ни ощущений. В этом было все дело, и он понял, что пора признать себя побежденным и сдаться. Тревога, наполнявшая его, сжигала весь алкоголь, который он вливал в себя, испепеляла все картины, которые он вызывал в своем воображении, и если бы у него был целый гарем, чтобы услаждать взоры, и музыка, чтобы нежить слух, и он возлежал бы на ложе из дев — что видел бы он перед собой? Только Фикко! Только Тэккера! Только Бэнта и Холла! И свое собственное имя во всех газетах!
Генри закрыл глаза. Одно краткое мгновение он сидел неподвижно, не думая ни о чем. Тревога вгрызалась ему в грудь. Она росла, ширилась в его груди, распирала ее и наконец с визгом кинулась на его мозг, запустила в него свои когти. Генри открыл глаза. Приподнялся на стуле.
— Дорис! — вскрикнул он. — Помогите мне!
Дорис жеманно подносила ко рту устрицу. Рот ее раскрылся, рука застыла в воздухе.
Генри снова упал на стул. Глаза его смущенно бегали по сторонам. Рука отыскала бутылку и вцепилась в нее.
— Я хотел сказать — помогите мне разделаться с коньяком, — пробормотал он. — Не могу один покончить с ним.
Дорис с сомнением смотрела на Генри, — крик, казалось, вырвался у него из самой глубины души.
— Я надеюсь, что вы и пытаться не станете, — ответила она, наконец, рассеянно. — «Если он хочет высказаться, пусть», — решила она и положила устрицу в рот.
Генри вдруг почувствовал, что устрица живая и что Дорис держит ее жизнь в своих зубах. Когда зубы Дорис пришли в движение — беспокойно задвигались и сомкнулись, — жизнь брызнула из устрицы соком и увлажнила Дорис язык и небо. Этим-то и хороши устрицы — в этом вся прелесть. «Нет, — подумал Генри, — нет, нет, она мне не может помочь. Так к чему все это? К чему всю ночь напролет таскать за собой этого ребенка, терзать его? Лучше отправить ее домой, а самому пить и пить у стойки, пока его не свалит с ног, и тогда нанять официанта, чтобы он накачивал его насосом, а когда больше лить будет некуда и виски начнет выхлестывать изо рта на пол, пусть кто-нибудь пнет его хорошенько в голову — так, чтобы он потерял наконец сознание!» Вот тогда-то глаза у него закроются, он будет спать и видеть сны. Да, сны! И во сне увидит Фикко! И Тэккера! И Бэнта! И Холла! И свое собственное имя во всех газетах!
Снова тревога комком начала набухать у него в груди. Он поспешно наклонился вперед.
— Вы красотка, — сказал он срывающимся голосом, торопливо складывая губы в улыбку… — Меня бросает в дрожь, когда мои глаза скользят по вашим прелестным ножкам.
— Послушайтесь меня хоть раз. Поставьте стакан и съешьте что-нибудь, — сказала Дорис. — Почему вы не хотите сделать хоть что-нибудь, что было бы вам на пользу? — спросила она. — Вот! — Она пододвинула ему вазу с крекерами, которые подали к устрицам. — Суньте кусочек в рот, ну, пожалуйста, ну, для меня. Ну, не ешьте, если не хотите, только пососите. Сделайте же хоть что-нибудь, что вам на пользу.
Генри рассмеялся и послушно опустил руку в вазу, но забыл вынуть ее обратно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147
— Ай, ай! — воскликнул он. — Вот я опять поцеловал вас.
Дорис вскинула голову. Генри все еще улыбался, но теперь улыбка была мягкая, и Дорис увидела, что глаза стали у него совсем томные от усталости. У него был вид мальчика, который любит ее невинно — как любят мать или няньку, — словно он любит ее, потому что жалеет.
— Не смейте так со мной обращаться! — вскричала Дорис вне себя. — Так, точно я пустое место. Вы не имеете права. Я знаю, что я для вас ничто, но ведь и вы для меня ничто. Не забывайте этого, мистер.
— Да неужели? — Он опять говорил насмешливо. — А я думал, мы будем, как сестры. — Потом зуд насмешки снова утих. — Я обращаюсь с вами так, — сказал он, — потому, что я вас боюсь, боюсь принять вас слишком всерьез.
— Ну да, так я вам и поверила, — сказала Дорис, но ее большие продолговатые, как виноград, глаза заискрились от удовольствия.
— Правда, правда, вы полны опасности для меня, красоты и опасности. Вы захватите мою жизнь вашими губками, и я полюблю вас. А зачем мне любить вас? Какой смысл любить кого-нибудь?
— Иногда о смысле думают после. А пока проводят время.
— Да, после, чтобы дурачить самих себя. Но не нужно, не нужно… Не нужно говорить об этом. Не стану я принимать вас всерьез. Нет, вы скажите, чего ради позволю я себе влюбиться в вас? Сейчас вы славная девушка — красивые глаза и прочее… вообще красивая — я так предполагаю, вынужден предполагать, ничего нельзя разглядеть… А если я полюблю вас, что вы будете для меня? Дым — и больше ничего.
— Ну, опять понесли чушь. Вы сумасшедший!
— Послушайте, — закричал Генри сердито, — это уже третий, пятый, десятый раз, что вы называете меня сумасшедшим. Может быть, вы и правы. Но теперь кончено. Нужно приниматься за дело, крошка. Закажите мне бутылочку коньяку, а я пока пойду попудрю нос.
— Но ведь это истинная правда. Вы форменный сумасшедший, я таких еще никогда не видала.
Генри встал.
— Ах, да перестаньте вы, черт побери! — пробормотал он тихо и с раздражением.
— Ну хорошо, идите, — встревоженно сказала Дорис. — А потом, пожалуйста, съешьте что-нибудь — вот увидите, вам сразу станет легче. — Голос ее звучал просительно и нежно.
Когда Генри вернулся, коньяку на столе не было. Дорис ничего не заказала официанту.
— Я, кажется, не просил вас опекать меня, — сказал Генри. — К черту это! — Он подозвал официанта и сам заказал коньяк.
Официант торжественно поставил бутылку с коньяком перед Генри и блюдо с устрицами перед Дорис. Генри, откинувшись на спинку стула, пил и наблюдал за Дорис, которая лениво ковыряла вилкой в тарелке.
— Вы как будто боитесь запачкать вилку, — сказал Генри.
— Ну что вы еще скажете?
— Скажу, что не хочу, отказываюсь влюбляться в вас, вот и все.
— Что-то я не помню, чтобы я вас об этом просила, — сказала Дорис и рассмеялась.
«Она, должно быть, крепко вызубрила, как нужно держать себя за столом, — подумал Генри. — Впрочем, нет, нет, — думал он, — дело не в ней, она хорошая. Все дело в нем. Он весь вечер заставлял себя желать ее и не мог. Но это не ее вина. Это его вина. Если бы царицу Савскую внесли сейчас сюда на черной шелковой постели, он бы спросил ее: „Можешь ли ты сделать так, чтобы я уснул, царица? Можешь? Говори!“ Нет, Дорис хорошая, лучше не найти, по-настоящему красивая, уж глаза-то безусловно красивые. Славная девчоночка, и ножки славные… И все же Генри не желал ее. Он старался расшевелить в себе желание. Он старался напиться так, чтобы забыть все, что хотел забыть. Он старался ухаживать за Дорис. Но ничего не помогало. Он уже ничего не мог удержать в своем мозгу, ни мыслей, ни ощущений. В этом было все дело, и он понял, что пора признать себя побежденным и сдаться. Тревога, наполнявшая его, сжигала весь алкоголь, который он вливал в себя, испепеляла все картины, которые он вызывал в своем воображении, и если бы у него был целый гарем, чтобы услаждать взоры, и музыка, чтобы нежить слух, и он возлежал бы на ложе из дев — что видел бы он перед собой? Только Фикко! Только Тэккера! Только Бэнта и Холла! И свое собственное имя во всех газетах!
Генри закрыл глаза. Одно краткое мгновение он сидел неподвижно, не думая ни о чем. Тревога вгрызалась ему в грудь. Она росла, ширилась в его груди, распирала ее и наконец с визгом кинулась на его мозг, запустила в него свои когти. Генри открыл глаза. Приподнялся на стуле.
— Дорис! — вскрикнул он. — Помогите мне!
Дорис жеманно подносила ко рту устрицу. Рот ее раскрылся, рука застыла в воздухе.
Генри снова упал на стул. Глаза его смущенно бегали по сторонам. Рука отыскала бутылку и вцепилась в нее.
— Я хотел сказать — помогите мне разделаться с коньяком, — пробормотал он. — Не могу один покончить с ним.
Дорис с сомнением смотрела на Генри, — крик, казалось, вырвался у него из самой глубины души.
— Я надеюсь, что вы и пытаться не станете, — ответила она, наконец, рассеянно. — «Если он хочет высказаться, пусть», — решила она и положила устрицу в рот.
Генри вдруг почувствовал, что устрица живая и что Дорис держит ее жизнь в своих зубах. Когда зубы Дорис пришли в движение — беспокойно задвигались и сомкнулись, — жизнь брызнула из устрицы соком и увлажнила Дорис язык и небо. Этим-то и хороши устрицы — в этом вся прелесть. «Нет, — подумал Генри, — нет, нет, она мне не может помочь. Так к чему все это? К чему всю ночь напролет таскать за собой этого ребенка, терзать его? Лучше отправить ее домой, а самому пить и пить у стойки, пока его не свалит с ног, и тогда нанять официанта, чтобы он накачивал его насосом, а когда больше лить будет некуда и виски начнет выхлестывать изо рта на пол, пусть кто-нибудь пнет его хорошенько в голову — так, чтобы он потерял наконец сознание!» Вот тогда-то глаза у него закроются, он будет спать и видеть сны. Да, сны! И во сне увидит Фикко! И Тэккера! И Бэнта! И Холла! И свое собственное имя во всех газетах!
Снова тревога комком начала набухать у него в груди. Он поспешно наклонился вперед.
— Вы красотка, — сказал он срывающимся голосом, торопливо складывая губы в улыбку… — Меня бросает в дрожь, когда мои глаза скользят по вашим прелестным ножкам.
— Послушайтесь меня хоть раз. Поставьте стакан и съешьте что-нибудь, — сказала Дорис. — Почему вы не хотите сделать хоть что-нибудь, что было бы вам на пользу? — спросила она. — Вот! — Она пододвинула ему вазу с крекерами, которые подали к устрицам. — Суньте кусочек в рот, ну, пожалуйста, ну, для меня. Ну, не ешьте, если не хотите, только пососите. Сделайте же хоть что-нибудь, что вам на пользу.
Генри рассмеялся и послушно опустил руку в вазу, но забыл вынуть ее обратно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147