Мы его выкупали, и причесали, и дали ему котлету, потом купили поводок и сделали ему прививку, и он жил у нас, наверно, с месяц, пока мы не обнаружили, что он растет с дикой скоростью и становится совсем неуправляемым, и пока кто-то знающий толк в собаках не сказал нам: «Вы вырастите тут осла, а не собаку». Мама ужасно испугалась и решила отдать его, хотя мне очень хотелось посмотреть, каких размеров он достигнет.
А теперь этот мальчик, то есть подросток. Папа привел его поужинать, потому что он понадобится ему ночью, залезть в дом «этого», который пропал.
Мама сразу же стала хлопотать, взяла его под свою опеку, потому что папа вообще не знал, что с ним делать. Всякие несчастные – это для нее, она сразу же поднимает флаг бедствия и начинает действовать. Взяла его за руку и повела в ванную. Сняли с него мокрую одежду и положили ее сушиться на батарею, а его самого засунули в ванну.
Как-то странно, что в этот зимний предсубботний вечер, когда у нас обычно стоит полная тишина, в доме вдруг появился кто-то. К нам очень редко приходят гости. Иногда летом останется ночевать какой-нибудь родственник из Иерусалима, но в последние годы и этого нет.
Мама начала искать для него одежду. Но откуда возьмется у нас одежда для мальчика его возраста? В папину одежду могут влезть трое таких. Но мама все-таки ищет. Даже зашла ко мне в комнату и стала рыться в шкафу. Я сказала ей: «Может быть, дашь ему какую-нибудь юбку, что тут такого, шотландцы ведь носят юбки». Но она страшно разозлилась: «Помолчи, как тебе не стыдно смеяться над этим бедным арабчонком. Держи свои шутки при себе».
Ну и что такого, что он араб, и почему это он вдруг такой бедненький? И вообще, я не потому, что он араб. Просто так… Да хоть еврей, какое это вообще имеет значение! Черт возьми… Я даже обиделась на нее. А тем временем папа нашел выход – пусть наденет пижаму, которую он принес, папа, оказывается, дал ему утром деньги, чтобы он купил себе пижаму (странная идея!), и его не спросили даже, хочет ли он разгуливать посреди дня в пижаме, просто сунули ему в ванную и стали ждать, чтобы он вышел. А он все не выходит, прошло пять минут, десять минут, четверть часа, а его все нет. Прихорашивается, что ли, как какая-нибудь кокетка? Наверно, не доходит до него, что у нас только одна ванная и папе тоже надо помыться перед едой. В конце концов папа открыл дверь, и мы увидели, что он сидит на краю ванны, как испуганный зверек, одет в такую пижаму, какой я в жизни не видела. Ну и мамзер, а мама еще волнуется за него. Такую роскошь отхватил, наверно, самую дорогую – элегантного покроя, с расширяющимися книзу рукавами, с кушаком и блестящими пуговицами.
Мы были потрясены. Удивленно смотрим друг на друга. Я не удержалась и улыбнулась, на папином лице тоже появилась глупая улыбка, испуганная какая-то, и тут я почувствовала, что вся начинаю сотрясаться от хохота, что мне ужасно смешно. И я разразилась диким смехом, своим знаменитым хохотом, который взрывается как гром, и за первым его раскатом следует такое тоненькое хи… хи… хи, которое всегда заражает других, и все вокруг начинают смеяться против своей воли и не могут остановиться. И папа тоже начал смеяться – хо… хо… хо, и мама с хмурым лицом тоже начинает захлебываться – ха… ха… ха, и снова я разражаюсь великим громом, но уже не из-за пижамы, а из-за их дурацкого смеха. А араб, весь красный, тоже попытался улыбнуться, но вдруг как-то сразу, без всякого предупреждения, заплакал. Плачет так горько, так безутешно, арабское первобытное рыдание, что я сразу же перестала смеяться, мне ужасно стало жаль его, честное слово. Я понимаю его. Как он еще до сих пор крепился? Я бы на его месте уже давно завыла.
Наим
Но потом, увидев, что они перепугались, я перестал плакать, и они повели меня в гостиную, усадили в кресло, и вот я уже разговариваю с ними, правда, это его жена разговорила меня, стала задавать мне вопросы, чтобы отвлечь. Никогда не приходилось мне разговаривать с такой женщиной. Совсем не молодая, с острым лицом, курит сигарету за сигаретой, но очень сердечная и умная, умеет обращаться с людьми. Сидит напротив меня, закинув ногу на ногу, а за ней в окне – закат, море и на горизонте розовым веером идет легкий дождь. В комнате тепло и приятно, все вокруг чисто прибрано. Они и не подозревают, что я хорошо знаю их квартиру и все эти мелкие вещички, стоящие на полках. Мои босые ноги утопают в ковре, я сижу на кончике кресла и отвечаю на вопросы. Она задает так много вопросов, словно работает в Службе безопасности. Что делает папа и что делает мама, сколько братьев и сколько сестер, и чем именно занимается Фаиз в Лондоне, и что мы думаем, и что учили в школе, сколько часов иврита, и сколько часов математики, и сколько арабского, и сколько истории, и какую историю мы проходили, и с какого времени наша семья живет в стране, то есть сколько поколений, и сколько всего людей в деревне, и сколько работает в городе, и сколько дома. И что я знаю о евреях, и слышал ли я о сионизме, и как я понимаю это слово. И все так серьезно и доброжелательно, как будто это действительно очень важно для нее. Наверно, она первый раз разговаривает с арабом о таких вещах, небось до сих пор говорила только с теми арабами, которые приносят ей продукты из супермаркета или моют лестницу.
А я тихо отвечаю ей, слезы уже высохли. Очень стараюсь. Сижу не шевелясь, боюсь, как бы не разбить случайно что-нибудь, я и так натворил тут достаточно. И рассказываю ей все, что знаю, что еще не забыл, осторожно, чтобы не рассердить ее. Смотрю только на нее, не поворачиваю голову в сторону девчонки, которую, теперь я уже знаю, зовут Дафи вместо Дафна. А она сидит все это время рядом и пристально смотрит на меня. Ее взгляд касается меня, как горячий ветер, она сидит, и слушает, и слегка улыбается. А беседа все течет и течет, и я вижу, что они и правда ничего о нас не знают, не знают, что мы много чего учим о них. Даже понятия не имеют, что мы действительно проходим Бялика, и Черниховского, и всяких других хасидов и что мы знаем о том, что такое бейт-мидраш, и о еврейской судьбе, и даже о сгоревшем местечке.
– Бедные… – говорит вдруг девочка, – чем они-то виноваты…
Но женщина, смеясь, оборвала ее, а я не совсем понял, можно ли и мне посмеяться, и только улыбнулся, криво так, а глазами уперся в ковер. А потом испугался, как бы разговор не заглох, и продолжал говорить тихим голосом, даже не дожидаясь вопросов.
– Мы учили стихи наизусть, и я даже помню… может, хотите послушать? И стал декламировать:
То не косматые львы собралися на вече пустыни,
То не останки дубов, погибших в расцвете
гордыни, –
В зное, что солнце струит на простор
золотисто песчаный,
В гордом покое, давно, спят у темных шатров
великаны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112
А теперь этот мальчик, то есть подросток. Папа привел его поужинать, потому что он понадобится ему ночью, залезть в дом «этого», который пропал.
Мама сразу же стала хлопотать, взяла его под свою опеку, потому что папа вообще не знал, что с ним делать. Всякие несчастные – это для нее, она сразу же поднимает флаг бедствия и начинает действовать. Взяла его за руку и повела в ванную. Сняли с него мокрую одежду и положили ее сушиться на батарею, а его самого засунули в ванну.
Как-то странно, что в этот зимний предсубботний вечер, когда у нас обычно стоит полная тишина, в доме вдруг появился кто-то. К нам очень редко приходят гости. Иногда летом останется ночевать какой-нибудь родственник из Иерусалима, но в последние годы и этого нет.
Мама начала искать для него одежду. Но откуда возьмется у нас одежда для мальчика его возраста? В папину одежду могут влезть трое таких. Но мама все-таки ищет. Даже зашла ко мне в комнату и стала рыться в шкафу. Я сказала ей: «Может быть, дашь ему какую-нибудь юбку, что тут такого, шотландцы ведь носят юбки». Но она страшно разозлилась: «Помолчи, как тебе не стыдно смеяться над этим бедным арабчонком. Держи свои шутки при себе».
Ну и что такого, что он араб, и почему это он вдруг такой бедненький? И вообще, я не потому, что он араб. Просто так… Да хоть еврей, какое это вообще имеет значение! Черт возьми… Я даже обиделась на нее. А тем временем папа нашел выход – пусть наденет пижаму, которую он принес, папа, оказывается, дал ему утром деньги, чтобы он купил себе пижаму (странная идея!), и его не спросили даже, хочет ли он разгуливать посреди дня в пижаме, просто сунули ему в ванную и стали ждать, чтобы он вышел. А он все не выходит, прошло пять минут, десять минут, четверть часа, а его все нет. Прихорашивается, что ли, как какая-нибудь кокетка? Наверно, не доходит до него, что у нас только одна ванная и папе тоже надо помыться перед едой. В конце концов папа открыл дверь, и мы увидели, что он сидит на краю ванны, как испуганный зверек, одет в такую пижаму, какой я в жизни не видела. Ну и мамзер, а мама еще волнуется за него. Такую роскошь отхватил, наверно, самую дорогую – элегантного покроя, с расширяющимися книзу рукавами, с кушаком и блестящими пуговицами.
Мы были потрясены. Удивленно смотрим друг на друга. Я не удержалась и улыбнулась, на папином лице тоже появилась глупая улыбка, испуганная какая-то, и тут я почувствовала, что вся начинаю сотрясаться от хохота, что мне ужасно смешно. И я разразилась диким смехом, своим знаменитым хохотом, который взрывается как гром, и за первым его раскатом следует такое тоненькое хи… хи… хи, которое всегда заражает других, и все вокруг начинают смеяться против своей воли и не могут остановиться. И папа тоже начал смеяться – хо… хо… хо, и мама с хмурым лицом тоже начинает захлебываться – ха… ха… ха, и снова я разражаюсь великим громом, но уже не из-за пижамы, а из-за их дурацкого смеха. А араб, весь красный, тоже попытался улыбнуться, но вдруг как-то сразу, без всякого предупреждения, заплакал. Плачет так горько, так безутешно, арабское первобытное рыдание, что я сразу же перестала смеяться, мне ужасно стало жаль его, честное слово. Я понимаю его. Как он еще до сих пор крепился? Я бы на его месте уже давно завыла.
Наим
Но потом, увидев, что они перепугались, я перестал плакать, и они повели меня в гостиную, усадили в кресло, и вот я уже разговариваю с ними, правда, это его жена разговорила меня, стала задавать мне вопросы, чтобы отвлечь. Никогда не приходилось мне разговаривать с такой женщиной. Совсем не молодая, с острым лицом, курит сигарету за сигаретой, но очень сердечная и умная, умеет обращаться с людьми. Сидит напротив меня, закинув ногу на ногу, а за ней в окне – закат, море и на горизонте розовым веером идет легкий дождь. В комнате тепло и приятно, все вокруг чисто прибрано. Они и не подозревают, что я хорошо знаю их квартиру и все эти мелкие вещички, стоящие на полках. Мои босые ноги утопают в ковре, я сижу на кончике кресла и отвечаю на вопросы. Она задает так много вопросов, словно работает в Службе безопасности. Что делает папа и что делает мама, сколько братьев и сколько сестер, и чем именно занимается Фаиз в Лондоне, и что мы думаем, и что учили в школе, сколько часов иврита, и сколько часов математики, и сколько арабского, и сколько истории, и какую историю мы проходили, и с какого времени наша семья живет в стране, то есть сколько поколений, и сколько всего людей в деревне, и сколько работает в городе, и сколько дома. И что я знаю о евреях, и слышал ли я о сионизме, и как я понимаю это слово. И все так серьезно и доброжелательно, как будто это действительно очень важно для нее. Наверно, она первый раз разговаривает с арабом о таких вещах, небось до сих пор говорила только с теми арабами, которые приносят ей продукты из супермаркета или моют лестницу.
А я тихо отвечаю ей, слезы уже высохли. Очень стараюсь. Сижу не шевелясь, боюсь, как бы не разбить случайно что-нибудь, я и так натворил тут достаточно. И рассказываю ей все, что знаю, что еще не забыл, осторожно, чтобы не рассердить ее. Смотрю только на нее, не поворачиваю голову в сторону девчонки, которую, теперь я уже знаю, зовут Дафи вместо Дафна. А она сидит все это время рядом и пристально смотрит на меня. Ее взгляд касается меня, как горячий ветер, она сидит, и слушает, и слегка улыбается. А беседа все течет и течет, и я вижу, что они и правда ничего о нас не знают, не знают, что мы много чего учим о них. Даже понятия не имеют, что мы действительно проходим Бялика, и Черниховского, и всяких других хасидов и что мы знаем о том, что такое бейт-мидраш, и о еврейской судьбе, и даже о сгоревшем местечке.
– Бедные… – говорит вдруг девочка, – чем они-то виноваты…
Но женщина, смеясь, оборвала ее, а я не совсем понял, можно ли и мне посмеяться, и только улыбнулся, криво так, а глазами уперся в ковер. А потом испугался, как бы разговор не заглох, и продолжал говорить тихим голосом, даже не дожидаясь вопросов.
– Мы учили стихи наизусть, и я даже помню… может, хотите послушать? И стал декламировать:
То не косматые львы собралися на вече пустыни,
То не останки дубов, погибших в расцвете
гордыни, –
В зное, что солнце струит на простор
золотисто песчаный,
В гордом покое, давно, спят у темных шатров
великаны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112