На уроках иврита я даже думал на иврите и знал наизусть, может быть, с десяток стихотворений Бялика, сам выучил, хотя и не задавали; из-за своего ритма они застряли у меня в голове с необыкновенной легкостью. Раз в нашу школу приехала группа учителей-евреев на инспекцию, чтобы посмотреть, чем мы занимаемся, и учитель вызвал меня, а я встал перед ними и выдал им тут же на месте две строфы из «Сказания о погроме». Их чуть удар не хватил от удивления. Может, учитель этого-то и хотел, ведь о нем нельзя сказать, что он очень уж любит евреев. Короче, я мог бы учиться дальше, учитель даже ходил к отцу, чтобы убедить его – жаль мальчишку, головастый. Но отец уперся. Достаточно мне двух сыновей в семье, которые учатся. Как будто мы связаны веревкой, и если один учится, то и другой из-за этого становится ученым. Фаиз скоро кончает медицинский в Англии, он учится там уже десять лет, а Аднан на будущий год поступит в университет. Он там тоже будет изучать медицину, а может, электронику. А я, младший, должен работать. Кто-то же должен зарабатывать деньги. Отец решил сделать из меня механика, специалиста, как Хамид, а тот зарабатывает неплохо.
Я, конечно, плакал, кричал и умолял, но ничего не помогло. Мама молчала, не хотела ссориться из-за меня, не могла сказать, почему Аднан и Фаиз – да, а Наим – нет, потому что они от другой, старой, жены, умершей несколько лет назад, и отец уже обещал ей.
До чего же трудно было вначале вставать по утрам. Отец будил меня в половине пятого, боялся, что я сам не проснусь, а я и правда не хотел просыпаться. Кругом темень, а папа ласково вытаскивает меня из кровати, садится и смотрит, как я одеваюсь, пью, ем. Провожает меня по просыпающейся деревне, на улицу льется свет от электрических ламп и от огня в печках, идет к автобусу по грязным, в лужах улицам, переулкам, между ослами и мешками. Передает меня Хамиду, словно я арестант, меня поднимают в холодный автобус вместе со всеми рабочими, в руке я держу нейлоновый мешочек с мамиными лепешками. Автобус постепенно наполняется, и Мухаммед, шофер, усаживается за руль и начинает разогревать мотор, гудит опаздывающим. А я через запотевшее окно смотрю на отца, сидящего согнувшись под навесом. Сморщенный старик, завернутый в черную абайю, время от времени поднимает руку, чтобы благословить всякого, кто проходит мимо, завязывает с кем-то беседу, но все время косится в мою сторону. А я, очень на него сердитый, сразу же опускаю голову на спинку переднего сиденья и притворяюсь спящим; когда автобус трогается и папа стучит мне в окно, чтобы попрощаться, я делаю вид, что не слышу.
Сначала, хотя я на самом деле спал, всю дорогу подремывал, приезжал я к евреям совершенно разбитым. Все время зеваю, инструменты валятся из рук. Каждую минуту спрашиваю, который час. Но постепенно привык. Утром я уже просыпался сам, приходил одним из первых, садился подальше от шофера, в дороге уже не спал. Вначале пробовал брать с собой книгу, чтобы читать в пути, но заметил, что все подсмеиваются надо мной. До того странным казалось им, что я еду работать в гараж с книгой, да еще с книгой на иврите. Думали, что я ненормальный. Тогда я бросил это дело, да и сосредоточиться невозможно. Без конца читаю одну и ту же страницу, но ничего не доходит. Голова становится тяжелой. Тогда я начинаю смотреть в окно, вижу, как темнота рассеивается и исчезает, как вырастают горы. Мне не надоедает эта дорога, каждый день полтора часа туда и полтора обратно. Уезжаем из Палестины и приезжаем в Палестину, и самое приятное – это дорога обратно.
После работы, в четыре часа, мы уже стоим на остановке, ждем, когда прибудет автобус Мухаммеда. Со всего города стекаются жители нашей и соседней деревень: строительные рабочие, садовники, мусорщики, мойщики посуды, землекопы, домработницы, рабочие гаражей, все с пустыми нейлоновыми мешочками в руках и удостоверением личности, лежащим наготове в левом кармане, чтобы вытащить по первому требованию. С нами едут и самые разные евреи с тяжелыми корзинами; большинство из них выходят, не доезжая Акко. В Акко подсаживаются еще арабы и евреи, только другие – новые репатрианты из России в тяжелых пальто и марокканцы. Иврита почти не слышно. По дороге выходят евреи и немного арабов, а в Кармеле высаживаются последние евреи, «последние уцелевшие», и остаются только арабы. Солнце приятно согревает спину, и дорога бежит навстречу. Хайфа скрылась за горизонтом, Кармель поглотили горы, электрические столбы попадаются все реже. Евреев в этом районе нет и в помине. Запах евреев улетучился. Чтобы развлечь нас, Мухаммед переключает радио на Багдад, передающий суры из Корана. Дорога глубоко врезается в горы, мы едем между фруктовыми садами по узкой ленте, петляющей среди полей, и нет ни одного еврея, даже военная машина не промелькнет. Только арабы в полях, босые пастухи со стадами овец. Как будто и не было Декларации Бальфура, не было Герцля, не было войн. Маленькие, тихие деревни, все как было, по рассказам, много лет назад, и даже еще лучше, а автобус наполнен трелями этого имама из Багдада, мягкий голос трепетно произносит суры. Йя арс! И мы, как загипнотизированные, начинаем произносить слова вместе с ним.
Адам
Во время споров на наших встречах в канун субботы, пустых разговоров над миской арахиса и расплывшейся тхины, когда начинались эти политические рассуждения об арабах, об арабском характере, ментальности и прочем, на меня находила какая-то тоска, я начинал ворчать, в последнее время я стал нетерпимым во время споров:
– Что вы, в сущности, знаете об арабах? У меня работают, наверно, тридцать арабов, и, поверьте, с каждым днем я все меньше в них разбираюсь.
– Но это другие арабы.
– Что значит – другие, чем они отличаются? – взвинчиваюсь я, встаю с места. Сам не знаю, на что сержусь. Ася краснеет, напряженно следит за мной.
– Они зависят от тебя… боятся тебя…
– С чего это вдруг? О чем вы говорите?.. Но как объяснить? Мысли у меня путаются.
Я снова сажусь, молчу. Вот, например, Хамид…
Он, наверно, мой ровесник, но тело у него очень тонкое, как у юноши. Только лицо морщинистое. Он мой первый рабочий, работает у меня почти двадцать лет. Молчаливый, гордый, этакий одинокий волк. Старается не смотреть в глаза, но если тебе удается поймать его взгляд, то видишь, какие они темные, как застывшая в стакане кофейная гуща.
О чем он думает? Что он думает обо мне, например? Трудно вытянуть из него слово, а если и говорит, то только о деле – о моторах, машинах. Когда я попытался как-то перевести беседу на другие темы, он замял разговор. Его преданность необычайна, а может быть, это вовсе и не преданность. Он работает уже много лет и не пропустил ни одного дня, и не потому, что боится увольнения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112
Я, конечно, плакал, кричал и умолял, но ничего не помогло. Мама молчала, не хотела ссориться из-за меня, не могла сказать, почему Аднан и Фаиз – да, а Наим – нет, потому что они от другой, старой, жены, умершей несколько лет назад, и отец уже обещал ей.
До чего же трудно было вначале вставать по утрам. Отец будил меня в половине пятого, боялся, что я сам не проснусь, а я и правда не хотел просыпаться. Кругом темень, а папа ласково вытаскивает меня из кровати, садится и смотрит, как я одеваюсь, пью, ем. Провожает меня по просыпающейся деревне, на улицу льется свет от электрических ламп и от огня в печках, идет к автобусу по грязным, в лужах улицам, переулкам, между ослами и мешками. Передает меня Хамиду, словно я арестант, меня поднимают в холодный автобус вместе со всеми рабочими, в руке я держу нейлоновый мешочек с мамиными лепешками. Автобус постепенно наполняется, и Мухаммед, шофер, усаживается за руль и начинает разогревать мотор, гудит опаздывающим. А я через запотевшее окно смотрю на отца, сидящего согнувшись под навесом. Сморщенный старик, завернутый в черную абайю, время от времени поднимает руку, чтобы благословить всякого, кто проходит мимо, завязывает с кем-то беседу, но все время косится в мою сторону. А я, очень на него сердитый, сразу же опускаю голову на спинку переднего сиденья и притворяюсь спящим; когда автобус трогается и папа стучит мне в окно, чтобы попрощаться, я делаю вид, что не слышу.
Сначала, хотя я на самом деле спал, всю дорогу подремывал, приезжал я к евреям совершенно разбитым. Все время зеваю, инструменты валятся из рук. Каждую минуту спрашиваю, который час. Но постепенно привык. Утром я уже просыпался сам, приходил одним из первых, садился подальше от шофера, в дороге уже не спал. Вначале пробовал брать с собой книгу, чтобы читать в пути, но заметил, что все подсмеиваются надо мной. До того странным казалось им, что я еду работать в гараж с книгой, да еще с книгой на иврите. Думали, что я ненормальный. Тогда я бросил это дело, да и сосредоточиться невозможно. Без конца читаю одну и ту же страницу, но ничего не доходит. Голова становится тяжелой. Тогда я начинаю смотреть в окно, вижу, как темнота рассеивается и исчезает, как вырастают горы. Мне не надоедает эта дорога, каждый день полтора часа туда и полтора обратно. Уезжаем из Палестины и приезжаем в Палестину, и самое приятное – это дорога обратно.
После работы, в четыре часа, мы уже стоим на остановке, ждем, когда прибудет автобус Мухаммеда. Со всего города стекаются жители нашей и соседней деревень: строительные рабочие, садовники, мусорщики, мойщики посуды, землекопы, домработницы, рабочие гаражей, все с пустыми нейлоновыми мешочками в руках и удостоверением личности, лежащим наготове в левом кармане, чтобы вытащить по первому требованию. С нами едут и самые разные евреи с тяжелыми корзинами; большинство из них выходят, не доезжая Акко. В Акко подсаживаются еще арабы и евреи, только другие – новые репатрианты из России в тяжелых пальто и марокканцы. Иврита почти не слышно. По дороге выходят евреи и немного арабов, а в Кармеле высаживаются последние евреи, «последние уцелевшие», и остаются только арабы. Солнце приятно согревает спину, и дорога бежит навстречу. Хайфа скрылась за горизонтом, Кармель поглотили горы, электрические столбы попадаются все реже. Евреев в этом районе нет и в помине. Запах евреев улетучился. Чтобы развлечь нас, Мухаммед переключает радио на Багдад, передающий суры из Корана. Дорога глубоко врезается в горы, мы едем между фруктовыми садами по узкой ленте, петляющей среди полей, и нет ни одного еврея, даже военная машина не промелькнет. Только арабы в полях, босые пастухи со стадами овец. Как будто и не было Декларации Бальфура, не было Герцля, не было войн. Маленькие, тихие деревни, все как было, по рассказам, много лет назад, и даже еще лучше, а автобус наполнен трелями этого имама из Багдада, мягкий голос трепетно произносит суры. Йя арс! И мы, как загипнотизированные, начинаем произносить слова вместе с ним.
Адам
Во время споров на наших встречах в канун субботы, пустых разговоров над миской арахиса и расплывшейся тхины, когда начинались эти политические рассуждения об арабах, об арабском характере, ментальности и прочем, на меня находила какая-то тоска, я начинал ворчать, в последнее время я стал нетерпимым во время споров:
– Что вы, в сущности, знаете об арабах? У меня работают, наверно, тридцать арабов, и, поверьте, с каждым днем я все меньше в них разбираюсь.
– Но это другие арабы.
– Что значит – другие, чем они отличаются? – взвинчиваюсь я, встаю с места. Сам не знаю, на что сержусь. Ася краснеет, напряженно следит за мной.
– Они зависят от тебя… боятся тебя…
– С чего это вдруг? О чем вы говорите?.. Но как объяснить? Мысли у меня путаются.
Я снова сажусь, молчу. Вот, например, Хамид…
Он, наверно, мой ровесник, но тело у него очень тонкое, как у юноши. Только лицо морщинистое. Он мой первый рабочий, работает у меня почти двадцать лет. Молчаливый, гордый, этакий одинокий волк. Старается не смотреть в глаза, но если тебе удается поймать его взгляд, то видишь, какие они темные, как застывшая в стакане кофейная гуща.
О чем он думает? Что он думает обо мне, например? Трудно вытянуть из него слово, а если и говорит, то только о деле – о моторах, машинах. Когда я попытался как-то перевести беседу на другие темы, он замял разговор. Его преданность необычайна, а может быть, это вовсе и не преданность. Он работает уже много лет и не пропустил ни одного дня, и не потому, что боится увольнения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112