Без четверти четыре прибыло такси. Прямо не верится. Толстый лысый таксист ждет, молча протирает переднее стекло.
Он видит, как я бегу навстречу ему между деревьями и смеюсь, и улыбается мне.
В полпятого я уже дома. Мой портфель лежит у входной двери. Мама очень нервничает.
– Где ты была?
– Так просто, гуляла.
– Что с тобой?
– Меня выгнали из школы.
– Я знаю… мне уже сказали. Где ты была?
– Просто бродила. Поплакала немного… но теперь все прошло… я успокоилась.
– Тали и Оснат были тут.
– Что ты сказала им?
– Чтобы оставили тебя сегодня в покое.
– И хорошо сделала.
– Ты ела что-нибудь?
– Нет… ничего… ужасно проголодалась.
– Ну так садись.
– Где папа?
– В Иерусалиме.
– Что это вдруг?
– Он поехал прямо туда. Наверно, напал на его след.
– След кого?
– Его.
А… поэтому она так напряжена. Глаза блестят. Стареющая женщина. А я чувствую какую-то пустоту внутри…
Я сажусь есть. Она сделала картофельные оладьи и тефтели – коронное свое блюдо, я все ем и ем, обед и заодно ужин. А она не может усидеть на месте. Вскакивает с каждым звонком, но это все мои друзья и подруги, звонят, чтобы выразить свою солидарность со мной, и мама отвечает вместо меня, а меня это совсем не трогает.
– Дафи нет дома, вернется поздно, позвоните завтра, я ей передам.
Моя секретарша. А я все ем – шоколадный пудинг, фруктовый пирог. Мама сообщает мне о каждом телефонном звонке и сама удивляется этой демонстрации любви со стороны моих одноклассников.
В девять я залезаю в горячую ванну, разлеглась там, нежусь в мыльной пене и мурлыкаю про себя. Потом иду в кровать, портфель уже прибыл в мою комнату, следует весь день за мной по пятам без моей помощи. Я открываю его, достаю «Пер Гюнта», которого засунула туда в спешке, открываю то место, на котором меня прервали, и читаю про себя продолжение: «И где бы ни был ты – Господь тебя храни, А умер – в светлый рай войди ликуя. И ночи жду тебя я здесь и дни, А если ты уж там – к тебе приду я». И гашу свет…
Мама все еще крутится по дому. Потом идет спать, но уснуть ей не удается, я уже специалист по бессоннице, слышу, как она вертится в кровати, идет в уборную, возвращается, свет то зажигается, то гаснет. В одиннадцать – телефонный звонок, но это не папа. Это, наверно, Наим. Разговаривают о старухе, мама просит не оставлять ее, говорит, что, может быть, нашелся Габриэль, чтобы он потерпел, пока папа не вернется из Иерусалима.
Это я слышу уже сквозь сон. Сплю не сплю, но с кровати не встаю. Проспала всю ночь, проснусь на минутку – и снова засыпаю.
Рано утром снова звонок. Мама отвечает. Через несколько минут она стоит одетая у моей кровати, говорит со мной. Она едет в Иерусалим, надо позвонить директору и сказать ему, что сегодня она не придет в школу. Я киваю головой и снова засыпаю. Просыпаюсь в восемь. Дом пуст. Я встаю, опускаю все жалюзи в доме, отключаю телефон. Нет школы, нет родителей – нет ничего… Возвращаюсь в кровать и снова засыпаю. Сон вернулся ко мне. Доброе утро…
Адам
Медленное такое передвижение. Мне казалось, я слышу тихую музыку. Я просто начал медленно идти, чтобы увести его оттуда, а он тащился за мной, шляпа сдвинута назад, он говорит и рассказывает, а я все боюсь, что он вдруг возьмет и сбежит от меня, иду бок о бок с ним, слегка касаюсь его плеча, вывожу его на улицу. Солнце уже светит вовсю, люди торопятся на молитву. Я изо всех сил стараюсь не спугнуть его. Три мальчика идут за нами, они разочарованы тем, что их поездка не состоялась, а он словно забыл о них. Увлечен своим рассказом. И вот мы уже за пределами района религиозных, идем по Новому городу, по старой улице Мамила, мимо древнего мусульманского кладбища, а дети боятся выходить за пределы своего района, останавливаются и зовут его, но он отмахивается от них: «Потом, не сейчас» – и продолжает идти со мной.
Теперь я начинаю рассказывать, как мы искали его, об армейском управлении, где ничего о нем не знают, пока ничего не говорю о восставшей из мертвых бабушке, Асино имя даже не упоминаю. Рассказываю только о наших ночных поисках. А ему, сразу видно, приятно слушать мой рассказ, улыбается про себя, глаза блестят, он даже положил руку мне на плечо и продолжает тащиться за мной.
Мы идем мимо гостиницы «Малех Давид», через сады ИМКА, спускаемся по маленькой улочке к гостинице «Мория», и через большие окна гостиницы я вижу накрытые к завтраку столы. Запах кофе, поджаренного хлеба. Мы стоим у просторного входа, против стеклянного турникета. Я говорю ему:
– А бабушка твоя пришла в сознание, вернулась домой…
Он схватился за стену, чуть не упал, рассмеялся.
– А я спешил приехать. Это дурацкое наследство…
– Давай зайдем, выпьем что-нибудь.
– Не впустят нас…
И действительно, швейцар остановил нас – странную пару, совершенно не подходящую для фешенебельной гостиницы: религиозный в черной одежде, с пейсами и бородой, в спортивных ботинках на ногах и грузный работяга в замасленной рабочей одежде. Я вытащил бумажку в сто лир и протянул ее швейцару: «Нам только немного позавтракать». Он ловко схватил деньги, отвел нас в боковой коридор, позвал метрдотеля, который подошел к нам, чувствуя себя неловко, быстро взял вторую синенькую, протянутую мною, и, ничего не говоря, повел нас в маленькую, но хорошо обставленную комнату, всю покрытую коврами, и закрыл за нами дверь.
Этот завтрак обошелся мне в триста лир, но я уже давно перестал считать деньги.
Он сказал, что не голоден, и я не стал заставлять его есть. Сидит около меня, жует свои пейсы и смотрит, как я уничтожаю маленькие свежие булочки. Как бы в рассеянности протягивает руку и начинает собирать крошки со скатерти, играет ими.
– Что это за пост? – спрашиваю я.
– Семнадцатое число месяца таммуз, день, когда была пробита и разрушена стена.
– Но ведь ее снова построили, – я показываю ему на серую стену Старого города, которая видна сквозь занавеску.
Он даже не смотрит, улыбается смущенно.
– Это не та стена…
Он улыбается. Эта его мягкая, милая улыбка. Пожимает плечами, невнятно бормочет, что не хочет есть. И вдруг начинает интересоваться Асей, наконец-то. Я уж было подумал, что он забыл ее. Спрашивает, как она жила в его отсутствие, а я осторожно рассказываю ему о ее работе, о ее тоске. Он слушает, глаза его закрыты.
– Но как вы нашли меня?
Я кладу на стол кусок смятого железа, с которого сцарапана краска, голубого железа, ставшего мягким из-за того, что я все время вертел его в руках. Рассказываю ему об аварии.
Он вспомнил о ней, улыбнулся:
– Чуть не убил меня этот сумасшедший старик.
Обернувшись, я вдруг с удивлением замечаю за оградой тех трех мальчишек из религиозного района, они выглядывают из кустов, машут руками, кричат что-то, бросают камешки в окно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112
Он видит, как я бегу навстречу ему между деревьями и смеюсь, и улыбается мне.
В полпятого я уже дома. Мой портфель лежит у входной двери. Мама очень нервничает.
– Где ты была?
– Так просто, гуляла.
– Что с тобой?
– Меня выгнали из школы.
– Я знаю… мне уже сказали. Где ты была?
– Просто бродила. Поплакала немного… но теперь все прошло… я успокоилась.
– Тали и Оснат были тут.
– Что ты сказала им?
– Чтобы оставили тебя сегодня в покое.
– И хорошо сделала.
– Ты ела что-нибудь?
– Нет… ничего… ужасно проголодалась.
– Ну так садись.
– Где папа?
– В Иерусалиме.
– Что это вдруг?
– Он поехал прямо туда. Наверно, напал на его след.
– След кого?
– Его.
А… поэтому она так напряжена. Глаза блестят. Стареющая женщина. А я чувствую какую-то пустоту внутри…
Я сажусь есть. Она сделала картофельные оладьи и тефтели – коронное свое блюдо, я все ем и ем, обед и заодно ужин. А она не может усидеть на месте. Вскакивает с каждым звонком, но это все мои друзья и подруги, звонят, чтобы выразить свою солидарность со мной, и мама отвечает вместо меня, а меня это совсем не трогает.
– Дафи нет дома, вернется поздно, позвоните завтра, я ей передам.
Моя секретарша. А я все ем – шоколадный пудинг, фруктовый пирог. Мама сообщает мне о каждом телефонном звонке и сама удивляется этой демонстрации любви со стороны моих одноклассников.
В девять я залезаю в горячую ванну, разлеглась там, нежусь в мыльной пене и мурлыкаю про себя. Потом иду в кровать, портфель уже прибыл в мою комнату, следует весь день за мной по пятам без моей помощи. Я открываю его, достаю «Пер Гюнта», которого засунула туда в спешке, открываю то место, на котором меня прервали, и читаю про себя продолжение: «И где бы ни был ты – Господь тебя храни, А умер – в светлый рай войди ликуя. И ночи жду тебя я здесь и дни, А если ты уж там – к тебе приду я». И гашу свет…
Мама все еще крутится по дому. Потом идет спать, но уснуть ей не удается, я уже специалист по бессоннице, слышу, как она вертится в кровати, идет в уборную, возвращается, свет то зажигается, то гаснет. В одиннадцать – телефонный звонок, но это не папа. Это, наверно, Наим. Разговаривают о старухе, мама просит не оставлять ее, говорит, что, может быть, нашелся Габриэль, чтобы он потерпел, пока папа не вернется из Иерусалима.
Это я слышу уже сквозь сон. Сплю не сплю, но с кровати не встаю. Проспала всю ночь, проснусь на минутку – и снова засыпаю.
Рано утром снова звонок. Мама отвечает. Через несколько минут она стоит одетая у моей кровати, говорит со мной. Она едет в Иерусалим, надо позвонить директору и сказать ему, что сегодня она не придет в школу. Я киваю головой и снова засыпаю. Просыпаюсь в восемь. Дом пуст. Я встаю, опускаю все жалюзи в доме, отключаю телефон. Нет школы, нет родителей – нет ничего… Возвращаюсь в кровать и снова засыпаю. Сон вернулся ко мне. Доброе утро…
Адам
Медленное такое передвижение. Мне казалось, я слышу тихую музыку. Я просто начал медленно идти, чтобы увести его оттуда, а он тащился за мной, шляпа сдвинута назад, он говорит и рассказывает, а я все боюсь, что он вдруг возьмет и сбежит от меня, иду бок о бок с ним, слегка касаюсь его плеча, вывожу его на улицу. Солнце уже светит вовсю, люди торопятся на молитву. Я изо всех сил стараюсь не спугнуть его. Три мальчика идут за нами, они разочарованы тем, что их поездка не состоялась, а он словно забыл о них. Увлечен своим рассказом. И вот мы уже за пределами района религиозных, идем по Новому городу, по старой улице Мамила, мимо древнего мусульманского кладбища, а дети боятся выходить за пределы своего района, останавливаются и зовут его, но он отмахивается от них: «Потом, не сейчас» – и продолжает идти со мной.
Теперь я начинаю рассказывать, как мы искали его, об армейском управлении, где ничего о нем не знают, пока ничего не говорю о восставшей из мертвых бабушке, Асино имя даже не упоминаю. Рассказываю только о наших ночных поисках. А ему, сразу видно, приятно слушать мой рассказ, улыбается про себя, глаза блестят, он даже положил руку мне на плечо и продолжает тащиться за мной.
Мы идем мимо гостиницы «Малех Давид», через сады ИМКА, спускаемся по маленькой улочке к гостинице «Мория», и через большие окна гостиницы я вижу накрытые к завтраку столы. Запах кофе, поджаренного хлеба. Мы стоим у просторного входа, против стеклянного турникета. Я говорю ему:
– А бабушка твоя пришла в сознание, вернулась домой…
Он схватился за стену, чуть не упал, рассмеялся.
– А я спешил приехать. Это дурацкое наследство…
– Давай зайдем, выпьем что-нибудь.
– Не впустят нас…
И действительно, швейцар остановил нас – странную пару, совершенно не подходящую для фешенебельной гостиницы: религиозный в черной одежде, с пейсами и бородой, в спортивных ботинках на ногах и грузный работяга в замасленной рабочей одежде. Я вытащил бумажку в сто лир и протянул ее швейцару: «Нам только немного позавтракать». Он ловко схватил деньги, отвел нас в боковой коридор, позвал метрдотеля, который подошел к нам, чувствуя себя неловко, быстро взял вторую синенькую, протянутую мною, и, ничего не говоря, повел нас в маленькую, но хорошо обставленную комнату, всю покрытую коврами, и закрыл за нами дверь.
Этот завтрак обошелся мне в триста лир, но я уже давно перестал считать деньги.
Он сказал, что не голоден, и я не стал заставлять его есть. Сидит около меня, жует свои пейсы и смотрит, как я уничтожаю маленькие свежие булочки. Как бы в рассеянности протягивает руку и начинает собирать крошки со скатерти, играет ими.
– Что это за пост? – спрашиваю я.
– Семнадцатое число месяца таммуз, день, когда была пробита и разрушена стена.
– Но ведь ее снова построили, – я показываю ему на серую стену Старого города, которая видна сквозь занавеску.
Он даже не смотрит, улыбается смущенно.
– Это не та стена…
Он улыбается. Эта его мягкая, милая улыбка. Пожимает плечами, невнятно бормочет, что не хочет есть. И вдруг начинает интересоваться Асей, наконец-то. Я уж было подумал, что он забыл ее. Спрашивает, как она жила в его отсутствие, а я осторожно рассказываю ему о ее работе, о ее тоске. Он слушает, глаза его закрыты.
– Но как вы нашли меня?
Я кладу на стол кусок смятого железа, с которого сцарапана краска, голубого железа, ставшего мягким из-за того, что я все время вертел его в руках. Рассказываю ему об аварии.
Он вспомнил о ней, улыбнулся:
– Чуть не убил меня этот сумасшедший старик.
Обернувшись, я вдруг с удивлением замечаю за оградой тех трех мальчишек из религиозного района, они выглядывают из кустов, машут руками, кричат что-то, бросают камешки в окно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112