Когда Иш увидел эти башни, странное смятение овладело им. Пожалуй, теперь он знал наверняка то, что смутно чувствовал, но не мог объяснить даже себе — почему подсознательно он стремился в Нью-Йорк. Для каждого американца именно здесь находился центр всего мира. По тому, что случилось в Нью-Йорке, он и без дальних путешествий будет знать, что случилось везде. «Падет Рим, и вместе с ним падет весь мир». На въезде в Джерси-Сити он остановился посередине «Небесного пути» и стал изучать «клеверный лист» дорожного указателя. И не взвизгнули за его спиной тормоза, ни один автомобильный сигнал не заставил нервно вздрогнуть, ни одно проклятие не сорвалось с губ водителя грузовика, ни один полицейский не заорал в мегафон. «По крайней мере, — думал он, — жить стало гораздо спокойнее». Издалека донеслись до него звуки — дважды пронзительно вскрикнула птица, морская чайка наверное, и снова тишина, только слабое бормотание застывшего в ленивом бездействии мотора его машины — едва различимое, сонное бормотание, как жужжание пчел на медовом лугу. В последний момент он передумал въезжать в город по туннелям. Без присмотра они могли оказаться затопленными, а в нем все еще жил маленький страх оказаться в ловушке. Иш повернул на север, пересек мост Георга Вашингтона и оказался в Манхэттене.
Протянувшемуся вдоль берегов двух своих рек городу суждена еще долгая жизнь. Камень и кирпич, бетон, асфальт и стекло — время милосердно к ним. Разве только дожди оставят темные кляксы, появится кое-где зеленое пятно мха, или травинка пробьется в трещине асфальта. Ослабнут петли оконной рамы, начнет дрожать она, бессильная противиться порывам ветра, и когда-нибудь сорвется и рухнет вниз. Ударит молния, и обрушится плитка карнизов. Зарядят дожди, подмоют фундамент, накренится стена, и вскоре обвалится, засыпав улицу обломками кирпича. После зимних морозов придет мартовская оттепель, и будет трескаться и отслаиваться камень. Дождевая вода будет стекать в люки по водосточным стокам, и если засорятся люки, вода все равно побежит по водосточным стокам, но теперь уже в реки. Заметет снегом улицы, и будут лежать никем не тронутые высокие сугробы. А весной растает снег и талой водой тоже устремится по водосточным желобам. Как и в пустыне, год здесь будет часом в ночи, век днем станет. Город та же пустыня. С закованной в бетон и асфальт земли также катятся дожди в реки. Сквозь трещины разве только бледная травка пробьется, но ни дерево, ни виноградная лоза, ни высокая трава не пустят здесь своих корней. Тенистые деревья, некогда украшавшие широкие авеню, зачахнут без опеки человека в своих мелких и тесных каменных карманах. Даже олень и кролик станут пугливо обходить стороной пустые улицы; пройдет время, крысы и те уйдут из этих мест. Только способные летать найдут здесь приют. Птицы будут вить гнезда на высоких крышах, а утром и вечером через разбитые окна будут вылетать и влетать в дома летучие мыши. И длиться тому долго, очень долго.
Он выехал на Бродвей, думая доехать по нему, не сворачивая, прямо до Баттери. Но на пересечении со Сто семидесятой дорогу ему преградил чрезвычайно официальный знак «движение закрыто», со стрелкой, показывающей объезд по восточной стороне. Он мог, не обращая внимания на знак, продолжать ехать прямо, но неожиданно почувствовав настоятельную необходимость выполнить приказ неизвестного ему начальника, свернул налево, выехал на Амстердам-авеню и уже по ней продолжил свой путь на юг. Судя по запаху, Медицинский центр стал одной из последних опорных баз в сражении за человечество, и знак указывал направление объезда. Непривычной тишиной встретила его и Амстердам-авеню. В этих пространствах, соединивших в единое целое камень, бетон, известь, штукатурку; в этих похожих на пещеры норах, которые назывались человеком «квартиры», где-то обязательно должны жить люди. Пусть, как он уже понял, катастрофа захватила весь мир, пусть в перенаселенном Манхэттене болезнь должна была свирепствовать с еще большей жестокостью, пусть то, что он называл Второй Смертью, будет иметь более страшные последствия именно в городах, но он уже знал и другое: люди все-таки выжили, и конечно же, среди миллионов населявших Манхэттен тоже кто-то обязательно должен выжить. Но он не стал утруждать себя сигналами автомобильного гудка — одиночки не представляли для него сейчас никакого интереса. Так он и двигался — молча, квартал за кварталом. И везде неподвижный покой встречал его. Ветер разогнал облака, и солнце стояло высоко над головой. Но тротуары были пусты, словно луной стало солнце, а стрелки на часах показывали три ночи. Но даже и ночью он встретил бы полицейского или желтое такси. Пустая детская площадка осталась позади. Редкие машины застыли вдоль тротуаров. Он помнил, что отец вез его по нижнему Манхэттену воскресным утром, и тогда даже Уолл-стрит казалась безлюдной пустыней. Сейчас все здесь выглядит, как в то воскресное утро, только гораздо страшнее. У входа на Льювинсонский стадион две тощие, копошащиеся в отбросах собаки стали в этом застывшем городе первыми увиденными им живыми существами. И еще стайка голубей в соседнем квартале — совсем крошечная стайка вспорхнувших к небу птиц. Продолжая медленный путь, оставил он за спиной красный кирпич Колумбийского Университета и остановился перед громадой все еще не завершенного Собора. Его не достроили сегодня, и, значит, таким он останется всегда. Иш прикоснулся рукой к дверям храма, они поддались, распахнулись широко, он сделал шаг вперед, и, рожденная страхом, мелькнула догадка, что главный неф будет завален грудами тел тех, кто в последний час молился здесь Богу. Но тишиной забвения встретили его своды храма, и тогда он пошел по боковому нефу, мимо апсид, вмещающих в себя маленькие часовни, куда могли войти англичанин, француз, итальянец и все другие, кто населял этот огромный многоязычный город, и преклонить колени в молитве и восхвалении Божества. Солнечный свет струился сквозь запыленные стекла, и все здесь было так же прекрасно, как прекрасно было всегда. И тогда испытал он страстное желание самому пасть на колени перед алтарем. «И нет безбожников в лисьей норе», — вспомнил он. А сейчас весь мир стал огромной лисьей норой. Но после того, что свершилось в этом мире, на какие муки он был обречен, не мог верить Иш в любовь Бога, в милосердие к человеку и всему человечеству. Он вернулся в главный неф и, оглядываясь, поразился и униженным стал от величия его. И вот таков конец великих устремлений и желаний человечества… Что-то перехватило горло, и он вышел на пустынную улицу, забрался в машину и тронулся в свой скорбный путь. От Соборной он свернул на восток и, не обращая внимания на дорожные знаки, въехал в Центральный парк и там по Ист-драйв дальше к югу, наверное думая, что в летний воскресный день люди обязательно отправятся в парк, как привыкли ходить в парк в любой другой обыкновенный летний воскресный день.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124
Протянувшемуся вдоль берегов двух своих рек городу суждена еще долгая жизнь. Камень и кирпич, бетон, асфальт и стекло — время милосердно к ним. Разве только дожди оставят темные кляксы, появится кое-где зеленое пятно мха, или травинка пробьется в трещине асфальта. Ослабнут петли оконной рамы, начнет дрожать она, бессильная противиться порывам ветра, и когда-нибудь сорвется и рухнет вниз. Ударит молния, и обрушится плитка карнизов. Зарядят дожди, подмоют фундамент, накренится стена, и вскоре обвалится, засыпав улицу обломками кирпича. После зимних морозов придет мартовская оттепель, и будет трескаться и отслаиваться камень. Дождевая вода будет стекать в люки по водосточным стокам, и если засорятся люки, вода все равно побежит по водосточным стокам, но теперь уже в реки. Заметет снегом улицы, и будут лежать никем не тронутые высокие сугробы. А весной растает снег и талой водой тоже устремится по водосточным желобам. Как и в пустыне, год здесь будет часом в ночи, век днем станет. Город та же пустыня. С закованной в бетон и асфальт земли также катятся дожди в реки. Сквозь трещины разве только бледная травка пробьется, но ни дерево, ни виноградная лоза, ни высокая трава не пустят здесь своих корней. Тенистые деревья, некогда украшавшие широкие авеню, зачахнут без опеки человека в своих мелких и тесных каменных карманах. Даже олень и кролик станут пугливо обходить стороной пустые улицы; пройдет время, крысы и те уйдут из этих мест. Только способные летать найдут здесь приют. Птицы будут вить гнезда на высоких крышах, а утром и вечером через разбитые окна будут вылетать и влетать в дома летучие мыши. И длиться тому долго, очень долго.
Он выехал на Бродвей, думая доехать по нему, не сворачивая, прямо до Баттери. Но на пересечении со Сто семидесятой дорогу ему преградил чрезвычайно официальный знак «движение закрыто», со стрелкой, показывающей объезд по восточной стороне. Он мог, не обращая внимания на знак, продолжать ехать прямо, но неожиданно почувствовав настоятельную необходимость выполнить приказ неизвестного ему начальника, свернул налево, выехал на Амстердам-авеню и уже по ней продолжил свой путь на юг. Судя по запаху, Медицинский центр стал одной из последних опорных баз в сражении за человечество, и знак указывал направление объезда. Непривычной тишиной встретила его и Амстердам-авеню. В этих пространствах, соединивших в единое целое камень, бетон, известь, штукатурку; в этих похожих на пещеры норах, которые назывались человеком «квартиры», где-то обязательно должны жить люди. Пусть, как он уже понял, катастрофа захватила весь мир, пусть в перенаселенном Манхэттене болезнь должна была свирепствовать с еще большей жестокостью, пусть то, что он называл Второй Смертью, будет иметь более страшные последствия именно в городах, но он уже знал и другое: люди все-таки выжили, и конечно же, среди миллионов населявших Манхэттен тоже кто-то обязательно должен выжить. Но он не стал утруждать себя сигналами автомобильного гудка — одиночки не представляли для него сейчас никакого интереса. Так он и двигался — молча, квартал за кварталом. И везде неподвижный покой встречал его. Ветер разогнал облака, и солнце стояло высоко над головой. Но тротуары были пусты, словно луной стало солнце, а стрелки на часах показывали три ночи. Но даже и ночью он встретил бы полицейского или желтое такси. Пустая детская площадка осталась позади. Редкие машины застыли вдоль тротуаров. Он помнил, что отец вез его по нижнему Манхэттену воскресным утром, и тогда даже Уолл-стрит казалась безлюдной пустыней. Сейчас все здесь выглядит, как в то воскресное утро, только гораздо страшнее. У входа на Льювинсонский стадион две тощие, копошащиеся в отбросах собаки стали в этом застывшем городе первыми увиденными им живыми существами. И еще стайка голубей в соседнем квартале — совсем крошечная стайка вспорхнувших к небу птиц. Продолжая медленный путь, оставил он за спиной красный кирпич Колумбийского Университета и остановился перед громадой все еще не завершенного Собора. Его не достроили сегодня, и, значит, таким он останется всегда. Иш прикоснулся рукой к дверям храма, они поддались, распахнулись широко, он сделал шаг вперед, и, рожденная страхом, мелькнула догадка, что главный неф будет завален грудами тел тех, кто в последний час молился здесь Богу. Но тишиной забвения встретили его своды храма, и тогда он пошел по боковому нефу, мимо апсид, вмещающих в себя маленькие часовни, куда могли войти англичанин, француз, итальянец и все другие, кто населял этот огромный многоязычный город, и преклонить колени в молитве и восхвалении Божества. Солнечный свет струился сквозь запыленные стекла, и все здесь было так же прекрасно, как прекрасно было всегда. И тогда испытал он страстное желание самому пасть на колени перед алтарем. «И нет безбожников в лисьей норе», — вспомнил он. А сейчас весь мир стал огромной лисьей норой. Но после того, что свершилось в этом мире, на какие муки он был обречен, не мог верить Иш в любовь Бога, в милосердие к человеку и всему человечеству. Он вернулся в главный неф и, оглядываясь, поразился и униженным стал от величия его. И вот таков конец великих устремлений и желаний человечества… Что-то перехватило горло, и он вышел на пустынную улицу, забрался в машину и тронулся в свой скорбный путь. От Соборной он свернул на восток и, не обращая внимания на дорожные знаки, въехал в Центральный парк и там по Ист-драйв дальше к югу, наверное думая, что в летний воскресный день люди обязательно отправятся в парк, как привыкли ходить в парк в любой другой обыкновенный летний воскресный день.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124