Испания желает отобрать Руссильон; Австрия – Эльзас и Франш-Конте; Пруссия – маркграфства Ансбах и Байрёйт. Дворяне поделились на три группы – одни сражаются на Рейне и на Луаре, Другие плетут заговоры; повсюду войны: война с внешним врагом и гражданская война, борьба внутри страны и за ее пределами! Отсюда – тысячи людей, павших на полях сражений; отсюда – тысячи людей, убитых в тюрьмах; отсюда – тысячи людей, угодивших под нож гильотины. Отчего? Да оттого, что король, давший клятву, не сдержал ее и, вместо того чтобы броситься в объятия своего народа, то есть Франции, бросился в объятия своей родни, то есть врага.
– Значит, вы одобряете сентябрьские убийства?
– Я сожалею о них. Но что поделаешь против воли народа?
– Вы одобряете казнь короля?
– Я считаю ее ужасной. Но королю все же следовало держать свое слово.
– Вы одобряете политические казни?
– Я считаю их отвратительными. Но королю все же следовало не призывать врага.
– О! Что бы вы ни говорили, генерал, девяносто третий год – роковой год.
– Для монархии – да, для Франции – нет!
– Оставим в покое гражданскую войну, иностранную интервенцию, убийства и казни; но миллиарды пущенных в обращение ассигнатов – это же финансовый крах!
– Я это приветствую.
– Я тоже, в том смысле, что монархия будет стремиться укрепить бюджет.
– Бюджет укрепится благодаря разделу собственности.
– Каким образом?
– Разве вы не слышали, что Конвент объявил всю собственность эмигрантов и монастырей национальными имуществами?
– Да, ну и что?
– Разве вы также не слышали, что другой декрет Конвента разрешает покупать национальное имущество на ассигнаты, которые при покупках такого рода котируются по номинальной цене и не обесцениваются?
– Безусловно, слышал.
– Ну вот, сударь, в этом-то и все дело! На ассигнат в тысячу франков, которого не хватает, чтобы купить десять фунтов хлеба, бедняк сможет купить арпан земли и будет ее обрабатывать, обеспечивая хлебом себя и свою семью.
– Кто посмеет купить украденную собственность?
– Конфискованную собственность; это совсем другое дело.
– Все равно никто не захочет быть сообщником революционеров.
– Знаете ли вы, на какую сумму было продано в этом году земли?
– Нет.
– Более чем на миллиард. На будущий год ее будет продано вдвое больше.
– На будущий год! Неужели вы полагаете, что Республика сможет продержаться еще один год?
– Революция…
– Хорошо! Революция… Однако Верньо сказал, что революция подобна Сатурну, она пожирает всех своих детей.
– У нее много детей, и некоторые из них неудобоваримы. – Но вот уже пожраны жирондисты!
– Зато остались кордельеры.
– Со дня на день они будут проглочены якобинцами.
– Значит, останутся якобинцы.
– Полно! Разве есть у них такие люди, как Дантон или Камилл Демулен, чтобы считаться серьезной партией?
– У них есть такие люди, как Робеспьер, Сен-Жюст, и это единственная партия, идущая по верному пути.
– А вслед за ними?
– Я не могу этого разглядеть и боюсь, что Революция умрет вместе с ними.
– Но за это время прольется море крови!
– Все революции ее жаждут!
– Но эти люди – сущие тигры!
– В революции я боюсь вовсе не тигров, а лис.
– И вы согласитесь служить им?
– Да, ибо они будут также героями Франции; не Суллы и Марии истощают нации, а Калигулы и Нероны лишают их сил.
– Значит, каждая из названных вами партий, по-вашему, поочередно вознесется и падет?
– Если духу Франции присуща логика, так оно и будет.
– Поясните вашу мысль.
– Каждая из партий, что поочередно придут к власти, сотворит великие дела, наградой за которые ей будет благодарность наших детей, а также совершит тяжкие преступления, за которые ее покарают современники, и с каждой случится то же, что с жирондистами. Жирондисты убили короля – заметьте, я не говорю: монархию, – и вот, только что они были уничтожены кордельерами; кордельеры уничтожили жирондистов и, по всей вероятности, будут уничтожены якобинцами; наконец, якобинцы – последнее порождение Революции – будут в свою очередь уничтожены, но кем? Как я вам сказал, мне об этом ничего не известно. Когда их уничтожат, приходите ко мне, господин Фош-Борель, ибо тогда мы уже не будем враждовать.
– Что же мы будем делать?
– Вероятно, нам будет стыдно! Ведь я могу служить правительству, которое ненавижу, но никогда не буду служить правительству, которое я презираю; мой девиз – это девиз Тразеи: Non sibi deesse («He поступать предосудительно»).
– Каков же ваш ответ?
– Вот он: по-моему, неудачно выбран момент для того, чтобы предпринимать что-либо против Революции, когда она доказывает свою силу, убивая как в Нанте, так и в Тулоне, Лионе и Париже по пятьсот человек в день. Надо подождать, пока она лишится сил.
– И что тогда?
– Тогда, – продолжал Пишегрю с серьезным видом, нахмурив брови, – поскольку нельзя, чтобы Франция, устав от борьбы, растратила свои силы на реакцию, поскольку я верю в великодушие Бурбонов не больше, чем в благоразумие народов, в день, когда я окажу содействие возвращению того или другого из членов данной семьи, – в тот самый день у меня в кармане будет лежать хартия в духе английской или конституция в духе американской, хартия или конституция, где будут закреплены права народа и оговорены обязанности монарха; это будет условие sine qua non!..note 12 Я очень хочу быть Монком, но Монком XVIII века, Монком девяносто третьего года, готовящим почву для президента Вашингтона, а не для монархии Карла П.
– Монк действовал в своих интересах, генерал, – сказал Фош-Борель.
– Я ограничусь тем, что буду действовать в интересах Франции.
– Ну, генерал, его высочество смотрел вперед и на тот случай, если вы решитесь, собственноручно написал бумагу, в которой содержатся гораздо более выгодные предложения, чем условия, которые вы могли бы поставить.
Пишегрю, как всякий уроженец Франш-Конте, был заядлым курильщиком и, завершая разговор с Фош-Борелем, принялся набивать свою трубку; это важное дело было окончено, когда Фош-Борель показал ему бумагу, в которой содержались предложения принца де Конде.
– Однако, – улыбнулся Пишегрю, – я, кажется, дал вам понять, что, если я и решусь, это случится не раньше, чем через два-три года.
– Хорошо! Но ничто не мешает вам ознакомиться с этой бумагой сейчас, – возразил Фош-Борель.
– Хорошо! – сказал Пишегрю, – когда мы до этого доживем, придет время этим заняться.
И, даже не взглянув на бумагу, он поднес ее к печке; она загорелась. Затем он прикурил от нее и не выпускал бумагу из рук до тех пор, пока пламя полностью не уничтожило ее.
Фош-Борель, решив сначала, что это шутка, попытался удержать руку Пишегрю.
Но затем он понял, что это обдуманный поступок, и не стал ему препятствовать, невольно сняв шляпу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228
– Значит, вы одобряете сентябрьские убийства?
– Я сожалею о них. Но что поделаешь против воли народа?
– Вы одобряете казнь короля?
– Я считаю ее ужасной. Но королю все же следовало держать свое слово.
– Вы одобряете политические казни?
– Я считаю их отвратительными. Но королю все же следовало не призывать врага.
– О! Что бы вы ни говорили, генерал, девяносто третий год – роковой год.
– Для монархии – да, для Франции – нет!
– Оставим в покое гражданскую войну, иностранную интервенцию, убийства и казни; но миллиарды пущенных в обращение ассигнатов – это же финансовый крах!
– Я это приветствую.
– Я тоже, в том смысле, что монархия будет стремиться укрепить бюджет.
– Бюджет укрепится благодаря разделу собственности.
– Каким образом?
– Разве вы не слышали, что Конвент объявил всю собственность эмигрантов и монастырей национальными имуществами?
– Да, ну и что?
– Разве вы также не слышали, что другой декрет Конвента разрешает покупать национальное имущество на ассигнаты, которые при покупках такого рода котируются по номинальной цене и не обесцениваются?
– Безусловно, слышал.
– Ну вот, сударь, в этом-то и все дело! На ассигнат в тысячу франков, которого не хватает, чтобы купить десять фунтов хлеба, бедняк сможет купить арпан земли и будет ее обрабатывать, обеспечивая хлебом себя и свою семью.
– Кто посмеет купить украденную собственность?
– Конфискованную собственность; это совсем другое дело.
– Все равно никто не захочет быть сообщником революционеров.
– Знаете ли вы, на какую сумму было продано в этом году земли?
– Нет.
– Более чем на миллиард. На будущий год ее будет продано вдвое больше.
– На будущий год! Неужели вы полагаете, что Республика сможет продержаться еще один год?
– Революция…
– Хорошо! Революция… Однако Верньо сказал, что революция подобна Сатурну, она пожирает всех своих детей.
– У нее много детей, и некоторые из них неудобоваримы. – Но вот уже пожраны жирондисты!
– Зато остались кордельеры.
– Со дня на день они будут проглочены якобинцами.
– Значит, останутся якобинцы.
– Полно! Разве есть у них такие люди, как Дантон или Камилл Демулен, чтобы считаться серьезной партией?
– У них есть такие люди, как Робеспьер, Сен-Жюст, и это единственная партия, идущая по верному пути.
– А вслед за ними?
– Я не могу этого разглядеть и боюсь, что Революция умрет вместе с ними.
– Но за это время прольется море крови!
– Все революции ее жаждут!
– Но эти люди – сущие тигры!
– В революции я боюсь вовсе не тигров, а лис.
– И вы согласитесь служить им?
– Да, ибо они будут также героями Франции; не Суллы и Марии истощают нации, а Калигулы и Нероны лишают их сил.
– Значит, каждая из названных вами партий, по-вашему, поочередно вознесется и падет?
– Если духу Франции присуща логика, так оно и будет.
– Поясните вашу мысль.
– Каждая из партий, что поочередно придут к власти, сотворит великие дела, наградой за которые ей будет благодарность наших детей, а также совершит тяжкие преступления, за которые ее покарают современники, и с каждой случится то же, что с жирондистами. Жирондисты убили короля – заметьте, я не говорю: монархию, – и вот, только что они были уничтожены кордельерами; кордельеры уничтожили жирондистов и, по всей вероятности, будут уничтожены якобинцами; наконец, якобинцы – последнее порождение Революции – будут в свою очередь уничтожены, но кем? Как я вам сказал, мне об этом ничего не известно. Когда их уничтожат, приходите ко мне, господин Фош-Борель, ибо тогда мы уже не будем враждовать.
– Что же мы будем делать?
– Вероятно, нам будет стыдно! Ведь я могу служить правительству, которое ненавижу, но никогда не буду служить правительству, которое я презираю; мой девиз – это девиз Тразеи: Non sibi deesse («He поступать предосудительно»).
– Каков же ваш ответ?
– Вот он: по-моему, неудачно выбран момент для того, чтобы предпринимать что-либо против Революции, когда она доказывает свою силу, убивая как в Нанте, так и в Тулоне, Лионе и Париже по пятьсот человек в день. Надо подождать, пока она лишится сил.
– И что тогда?
– Тогда, – продолжал Пишегрю с серьезным видом, нахмурив брови, – поскольку нельзя, чтобы Франция, устав от борьбы, растратила свои силы на реакцию, поскольку я верю в великодушие Бурбонов не больше, чем в благоразумие народов, в день, когда я окажу содействие возвращению того или другого из членов данной семьи, – в тот самый день у меня в кармане будет лежать хартия в духе английской или конституция в духе американской, хартия или конституция, где будут закреплены права народа и оговорены обязанности монарха; это будет условие sine qua non!..note 12 Я очень хочу быть Монком, но Монком XVIII века, Монком девяносто третьего года, готовящим почву для президента Вашингтона, а не для монархии Карла П.
– Монк действовал в своих интересах, генерал, – сказал Фош-Борель.
– Я ограничусь тем, что буду действовать в интересах Франции.
– Ну, генерал, его высочество смотрел вперед и на тот случай, если вы решитесь, собственноручно написал бумагу, в которой содержатся гораздо более выгодные предложения, чем условия, которые вы могли бы поставить.
Пишегрю, как всякий уроженец Франш-Конте, был заядлым курильщиком и, завершая разговор с Фош-Борелем, принялся набивать свою трубку; это важное дело было окончено, когда Фош-Борель показал ему бумагу, в которой содержались предложения принца де Конде.
– Однако, – улыбнулся Пишегрю, – я, кажется, дал вам понять, что, если я и решусь, это случится не раньше, чем через два-три года.
– Хорошо! Но ничто не мешает вам ознакомиться с этой бумагой сейчас, – возразил Фош-Борель.
– Хорошо! – сказал Пишегрю, – когда мы до этого доживем, придет время этим заняться.
И, даже не взглянув на бумагу, он поднес ее к печке; она загорелась. Затем он прикурил от нее и не выпускал бумагу из рук до тех пор, пока пламя полностью не уничтожило ее.
Фош-Борель, решив сначала, что это шутка, попытался удержать руку Пишегрю.
Но затем он понял, что это обдуманный поступок, и не стал ему препятствовать, невольно сняв шляпу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228