– Дюмона и Баллю?
– Именно их.
– Они здесь, в моем штабе, ты их увидишь.
– Я полагал, что они вернулись в Безансон.
– По дороге они передумали. Ах, так это тебе они обязаны предостережением, что, вероятно, спасло им жизнь?
– Кажется, я был не прав, – сказал мальчик, опуская глаза.
– Не прав! Кто же тебе сказал, что ты был не прав, совершив благородный поступок, который спас жизнь твоих ближних?
– Сен-Жюст! Но он добавил, что прощает меня, потому что жалость – чувство, присущее только детям, а себя привел в пример: в то же утро он приказал расстрелять своего лучшего друга.
Лицо Пишегрю омрачилось.
– Это правда, – сказал он, – его поступок обсуждался в армии, и я даже должен отметить, что, как бы его ни расценивали, этот пример оказал положительное воздействие на боевой дух солдат. Упаси меня Бог от того, чтобы мне пришлось когда-нибудь подавать подобный пример, ибо, скажу прямо: я его не подам. Эх! Какого черта! Мы французы, а не лакедемоняне. Нам можно на какое-то время спрятать лицо под маской, но рано или поздно мы снимем маску, и лицо останется прежним, разве что на нем прибавится несколько морщин, вот и все.
– Итак, генерал, возвращаясь к письму моего отца…
– Решено, ты остаешься с нами; я назначаю тебя секретарем штаба. Ты умеешь ездить верхом?
– Генерал, я должен признаться, что далеко не силен в верховой езде.
– Научишься. Ты пришел пешком?
– Да, сюда из Бишвиллера.
– А от Страсбург до Бишвиллера?
– Я приехал в двуколке с госпожой Тейч.
– Хозяйкой гостиницы «У фонаря»?
– И со старшим сержантом Пьером Ожеро.
– А кой черт угораздил тебя познакомиться с этим грубияном Пьером Ожеро?
– Он был учителем фехтования Эжена Богарне.
– Сына генерала Богарне?
– Да.
– Этот генерал тоже расплатится на эшафоте за свои победы, – сказал Пишегрю со вздохом, – кое-кто считает, что пули убивают недостаточно быстро. Ну, бедный мальчик, ты, должно быть, умираешь с голоду?
– О нет, – сказал Шарль, – я только что видел зрелище, лишившее меня аппетита.
– Что же ты видел?
– Я видел, как расстреляли одного бедного эмигранта из наших краев, которого вы, вероятно, знаете.
– Графа де Сент-Эрмин?
– Да.
– Они отрубили голову его отцу восемь месяцев тому назад, а сегодня расстреляли сына; осталось еще два брата.
Пишегрю пожал плечами.
– Почему бы им не расстрелять всех сразу? – продолжал он. – Ведь дойдет очередь до каждого члена семьи. Ты когда-нибудь видел, как казнят на гильотине?
– Нет.
– Ну, так завтра, если это тебя позабавит, можешь доставить себе удовольствие увидеть это: к нам прибыла партия осужденных из двадцати двух человек. Кого там только нет – от высших офицерских чинов до конюхов! Теперь займемся твоим устройством; это не отнимет много времени.
Он показал мальчику матрац, лежавший на полу.
– Вот моя постель, – пояснил он. Затем он указал на другой матрац.
– А это, – продолжал он, – постель гражданина Реньяка, старшего штабного писаря.
Он позвонил, и тотчас же появился вестовой.
– Еще один матрац! – приказал генерал. Пять минут спустя вестовой вернулся. Пишегрю указал ему рукой, где расстелить матрац.
– А вот и твоя постель, – сказал он. Затем он открыл шкаф со словами:
– Это твой шкаф, никто не будет туда ничего класть, и ты ничего не клади в чужие шкафы; вещей у тебя немного, и я надеюсь, что ты здесь все уместишь. Если у тебя есть что-то ценное, носи это при себе, так надежнее всего, но не потому, что тебя могут ограбить: когда будет дан сигнал немедленно выступать в поход – то ли для наступления, то ли для отступления, – ты рискуешь позабыть о своем добре.
– Генерал, – простодушно промолвил мальчик, – у меня была только одна ценная вещь – письмо моего отца, и я вам его отдал.
– В таком случае поцелуй меня и распакуй свои пожитки; я же вернусь к карте.
Подходя к столу, он заметил двух мужчин, беседовавших в коридоре, напротив двери.
– Эй! – позвал он. – Иди-ка сюда, гражданин Баллю! Иди-ка сюда, гражданин Дюмон! Я хочу познакомить вас с новым гостем, который ко мне прибыл.
И он указал им на Шарля; поскольку оба смотрели на него, не узнавая, он сказал:
– Дорогие земляки, поблагодарите этого ребенка: именно благодаря ему сегодня вечером ваши головы все еще у вас на плечах.
– Шарль! – вскричали оба, принимаясь целовать мальчика и прижимать его к своей груди, – наши жены и дети узнают твое имя, полюбят и будут благословлять тебя.
В то время как Шарль тоже сжимал в объятиях своих земляков, вошел молодой человек лет двадцати-двадцати двух и спросил у Пишегрю на безукоризненной латыни, не может ли тот уделить ему четверть часа для беседы.
Удивленный таким вступлением, Пишегрю ответил ему на том же языке, что он полностью в его распоряжении.
Открыв дверь маленькой комнаты, сообщавшейся с большой, он жестом пригласил его войти туда и, когда тот вошел, последовал за ним; догадываясь, что этот человек должен сообщить ему нечто важное, Пишегрю закрыл за собой дверь.
XIX. ШПИОН
Пишегрю окинул гостя быстрым взглядом, острым и проницательным, но не смог распознать национальности молодого человека.
Тот был одет как бедный путник, который только что проделал долгий путь пешком. На нем была шапка из лисьего меха и нечто вроде козьей шкуры с вырезом для шеи, наподобие блузы, стянутой на поясе кожаным ремнем; из отверстий, проделанных в верхней части этого панциря, вывернутого мехом внутрь, выглядывали рукава шерстяной полосатой рубашки; на ногах у него были сапоги со скошенными подметками, длинные, выше колен.
Это одеяние никоим образом не указывало на национальность юноши.
Однако по его белокурым волосам, светло-голубым глазам, взгляд которых был тверд и даже жесток, по усам льняного цвета, резко очерченному подбородку и развитым челюстям Пишегрю понял, что незнакомец, видимо, принадлежит к одной из северных рас.
Молодой человек молчал, позволяя разглядывать себя, и, казалось, испытывал проницательность Пишегрю.
– Венгр или русский? – спросил Пишегрю по-французски.
– Поляк! – лаконично ответил молодой человек на том же языке.
– Стало быть, изгнанный? – сказал Пишегрю.
– Еще хуже!
– Бедный народ! Такой отважный и такой несчастный! И он протянул изгнаннику руку.
– Погодите, – сказал молодой человек, – прежде чем оказывать мне такую честь, следует выяснить…
– Всякий поляк – смельчак! – воскликнул Пишегрю, – каждый изгнанник имеет право на рукопожатие патриота.
Но поляк хотел доказать, не без некоторой доли самолюбия, что достоин подобного знака внимания. Он снял кожаный мешочек, который носил на груди, как неаполитанцы носят свои амулеты, открыл его и достал оттуда сложенную вчетверо бумагу.
– Слышали ли вы о Костюшко? – спросил юноша.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228