Значит, нас будет шестеро в кают-компании. Слишком много человек за одним маленьким столом.
— А где Томсен? — задает вопрос шеф. — Надеюсь, он не заставит нас стоя приветствовать его.
Филипп Томсен, командир лодки UF, недавно получивший Рыцарский крест, сегодня днем рапортовал о походе. Глубоко сидя на обтянутом кожей стуле, расставив локти, сложив руки как для молитвы, он мрачно уставился поверх них на противоположную стену:
— …Потом нас гоняли три четверти часа глубинными бомбами. Сразу после взрыва, на глубине около шестидесяти метров, шесть или восемь бомб разорвались достаточно близко от лодки. Точная работа. Особенно одна хорошо пришлась — вровень с орудием и примерно метров шестьдесят в стороне, трудно попасть лучше. Остальные легли на расстоянии от восьмиста до тысячи метров от нас. Час спустя еще серии бомб. Был уже вечер, около 23.00. Сначала мы оставались на глубине, затем бесшумно ушли, медленно поднимаясь. Затем мы всплыли в кильватере конвоя. На следующее утро в нашем направлении устремился крейсер. Волна — три балла, и умеренный ветер. Шквальный дождь. Довольно облачно. Самая подходящая погода для надводной атаки. Мы погрузились и выровнялись для атаки. Залп. Торпеда прошла далеко от цели. Потом еще раз. Эсминец двигался малым ходом. Попробовали кормовым аппаратом — получилось. Мы шли за конвоем, пока не получили приказ поворачивать назад. Зецке обнаружил второй конвой. Мы установили контакт и обменивались оперативными сообщениями. К 18.00 мы догнали его. Погода была хорошая, море — от двух до трех баллов. Легкая облачность.
Томсен прервался.
— Очень странно: все наши успехи приходились на день рождения кого-нибудь из команды. Действительно необычно. В первый раз день рождения был у дизелиста. Во второй раз — у радиста. Корабль без сопровождения был потоплен в день рождения кока, а эсминец — на день рождения торпедиста. С ума сойти, правда?
Наполовину поднятый перископ лодки Томсена, когда она ранним утром с приливом вернулась на базу, был украшен четырьмя вымпелами. Три белых — торговые суда, и один красный — это эсминец.
Отрывистый хриплый голос Томсена, похожий на лай собаки, разнесся над маслянистой, противно пахнущей водой:
— Обе машины — полный стоп!
У лодки было достаточно скорости, чтобы по инерции бесшумно доскользить до пирса. У нее был резкий, четко очерченный силуэт высокой вазы со слишком плотно посаженным в нее букетом цветов, поднимавшейся из липкой, вонючей, промасленной портовой воды. Не слишком цветастый букет — скорее засушенные цветы. Лепестки — блеклые пятна посреди густой поросли бород, похожей на мох. По мере приближения пятна превращались в бледные, изнуренные лица. Лица, как будто покрытые мелом. Глубоко запавшие пустые глаза. В некоторых из них — лихорадочный блеск. Грязное, серое, покрытое коркой морской соли кожаное обмундирование. Копны волос, еле прикрытые сползающими с них фуражками. Томсен выглядел серьезно больным: тощий, как пугало, с запавшими щеками. На лице замерла ухмылка, которую он сам, наверное, считал дружелюбной.
— Осмелюсь доложить, UF вернулась из боевого похода против врага!
На что мы во всю мощь наших глоток грянули:
— Heil UF!
Громким эхом донеслось приветствие от первого цейхгауза, и затем другое, слабее, со стороны верфи Пенье.
Старик носит свою самую старую куртку, чтобы показать, как он презирает всех флотских щеголей. Эта куртка давно утратила свой первоначальный синий цвет, скорее ее можно назвать светло-серой, покрытой пятнами грязи. Когда-то выглядевшие золотыми пуговицы, теперь с налетом патины, приобрели зеленоватый оттенок. Рубашка тоже неопределенного цвета — сиреневый, переходящий в серо-голубой. Черно-бело-красная лента его Рыцарского креста превратилась в перекрученный шнур.
— Это не та, старая, гвардия, — сожалеет Старик, окидывая оценивающим взглядом компанию молодых вахтенных офицеров за столом в центре зала. — Головастики. Эти могут лишь надраться да языком молоть.
В течение вечера в баре сформировались две группы: «старые вояки», как себя называет команда Старика, и «молокососы с гонором», философически настроенный молодняк с глазами, горящими верой в фюрера, «грудь колесом», как их окрестил Старик, которые вырабатывают проницательный взгляд перед зеркалом и стараются как можно туже напрячь свои задницы, так как у них принято ходить упругой походкой, подогнув колени, поджав ягодицы и слегка наклонившись корпусом вперед.
Я гляжу на это сборище юных героев, как будто вижу их впервые. Сжатые губы с резкими бороздками с обеих сторон от рта. Резкие голоса. Надувшиеся от осознания своего превосходства и алчущие медалей. В головах ни одной мысли кроме «Фюрер смотрит на тебя — честь флага дороже жизни!»
Две недели назад один из них застрелился в «Маджестике» из-за подхваченного сифилиса. «Он отдал жизнь за свой народ и Родину» — вот что начальство написало его невесте.
В придачу к старым воякам и молодняку есть еще волк-одиночка Кюглер, который сидит со своим первым лейтенантом за столиком рядом с дверью уборной. Кюглер — кавалер Дубовых листьев, который держится особняком ото всех. Кюглер — благородный рыцарь глубин, наш сэр Персиваль и факелоносец, непоколебимо верящий в нашу окончательную победу. Стальной взгляд голубых глаз, гордая осанка, ни грамма лишнего жира — идеальный представитель расы господ. Изящными указательными пальцами он затыкает уши, когда не желает слышать чьи-то трусливые признания или насмешки сомневающихся циников.
За соседним столиком расположился хирург флотилии. У него тоже особое положение. Его мозг представляет собой коллекцию самых невероятных непристойностей. Потому он больше известен как «грязная свинья». Девятьсот девяносто пять лет тысячелетнего Рейха уже миновали — вот его мнение, которое он не устает повторять в не зависимости от состояния, в котором находится: пьяном или трезвом.
В свои тридцать лет хирург пользуется всеобщим уважением. Во время своего третьего боевого похода он принял на себя командование лодкой и привел ее назад на базу после того, как командир был убит во время атаки двух самолетов, а оба тяжело раненных лейтенанта лежали на своих койках.
— Кто-то умер? Мы что, на поминках? Что тут происходит?
— И так слишком шумно, — ворчит Старик, делая быстрый глоток.
Должно быть, Моник расслышала произнесенные хирургом слова. Она поднесла микрофон вплотную к алым губам, как будто хотела облизать его, поднятой левой рукой развернула фиолетовый веер из страусиных перьев и выкрикнула прокуренным голосом: «J'attendrai — le jour et la nuit!»
Ударник при помощи кисточек извлекает из своего отделанного серебром барабана сексуальный шепот.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174