У штурмана нет времени на то, чтобы рассчитать наши координаты, а заменить его некому. Поэтому в его штурманском журнале будет зиять довольно большой пробел.
Я обнаруживаю, что оба вахтенных офицера куда-то исчезли. Я тоже еле стою на ногах. Команды рулевому стали звучать реже. Значит, мы благополучно прошли сквозь кольцо заградительных патрулей.
— Разрешите подняться на мостик? — обращаюсь я.
— Jawohl, — отвечает Старик.
Застоявшиеся за все это долгое время мышцы едва повинуются мне. С трудом я карабкаюсь мимо рулевого — Берлинца. Не успеваю выглянуть за бульверк, как ветер бьет меня в лицо.
— Ну-у-у? — протяжно спрашивает Старик.
Я не могу произнести ни слова. Озираюсь вокруг — никаких очертаний — вообще ничего. Вдалеке — по левому борту — тянется цепочка огоньков. Что бы это могло быть? Африканское побережье? Не верится!
Я вытягиваюсь вверх и бросаю взгляд на носовую часть лодки. Она блестит в бледном лунном свете. Верхняя палуба кажется непривычно пустой. Даже в темноте я вижу, что палубные решетки искорежены, разорваны на части причудливым образом. От орудия осталась только турель. Как же тогда выглядит носовая часть рубки? Обтекатель наверняка разнесло вдребезги.
— Довольно впечатляюще, не правда ли? — замечает стоящий подле меня Старик.
— Простите?
— Впечатляет — все это, — его голос переходит в шепот. Единственное, что я слышу:
— Иисус и его паства… агнцы могут спокойно пастись.
Его перебивает штурман:
— Хотя до сего времени он был на стороне Томми — ведь у них есть виски.
Неуместная шутка! В такое время!
Огней становится больше. Командир отдает приказы. Мы шныряем то туда, то сюда, придерживаясь западного направления. Сначала надо хотя бы оторваться от них. Увеличить дистанцию между нами и ими.
— Как долго мы сможем идти так, штурман?
— Не менее часа, господин каплей!
Все, что я хочу, это стоять здесь и легко дышать полной грудью, слыша биение моего сердца, обводить взглядом горизонт, слушать шелест разрезаемой форштевнем волны. Меня обдают налетевшие брызги, и я пробую их на вкус: соленые. Я вижу, вкушаю, слышу, обоняю ночной воздух. Чувствую движение лодки. Воспринимаю окружающее всеми своими чувствами — я живой!
Я запрокидываю голову. Кое-где проглядывают редкие звезды. Еле двигающаяся разорванная пелена облаков обволакивает серп месяца. Для нас забрезжило воскрешение — пусть даже это произошло ночью, и никто, кроме нас, не знает о нем. В Керневеле нас считают утонувшими. Томми наверняка поспешили сообщить о своей победе. Они могут пользоваться своими радиопередатчиками, сколько пожелают. Мы — нет. Кто-то предположил, что наш передатчик может работать, но нам приходится быть очень осторожными, чтобы не обратить на себя внимание. Томми держатся слишком настороже, они могут запеленговать даже кратчайшее радиосообщение.
— Тогда все в порядке, — негромко говорит Старик. — Еще час, и начнем собираться! Я думаю, мы вполне можем позволить вахте выйти на палубу — как, штурман?
— Полагаю, что так, господин каплей!
— Второй вахте приготовиться! — выкрикивает вниз командир. — Ну, как? — обращается он ко мне.
— Я не понимаю!
— Что вы не понимаете?
— Что они дают нам вот так спокойно уйти.
— Я тоже, — сухо говорит Старик. — Но для них это типично. Мое старое правило: продолжай преследование! Со мной такого никогда не случилось бы.
— Чего не случилось бы?
— Мы не — ходили бы снова по волнам, вот что! Не останавливаться, пока не всплывет капитанская фуражка — старая заповедь.
От непередаваемого изумления у меня отпадает челюсть. Профессиональная критика методов и приемов противника. Если бы Томми вели свои дела по правилам Старика, нас можно было бы уже давным-давно списать со счетов.
— Вам стоило бы немного вздремнуть, — замечает он. Он произносит слова невнятно, как убежденный в своей трезвости пьяница, который дает совет другому такому же пьяному.
— Со мной пока все в порядке, — отвечаю я обычным тоном, но когда я слышу, что вторая вахтенная смена готова заступить, я все-таки отпрашиваюсь с мостика вниз.
Вонючие ведра исчезли. Равно как и хлорка. Вернулась привычная обстановка, все — как всегда. Гудят вентиляторы. Все подчищено и убрано. Удивительно, но каюта Н свободна.
В унтер-офицерском отсеке все спокойно. Задернуты три занавески. Я залезаю на свою койку как есть, полностью одетый, и отпихиваю аварийное снаряжение себе в ноги, не упаковывая его обратно. Остались еще поташевый картридж и поросячий пятачок к нему. Куда бы их подевать? Лучше всего — за борт! Я не желаю снова видеть эту алюминиевую коробку. А куда остальные люди спровадили свои? Забросили на стенную полку. Пожалуй, это наилучшее решение.
Во сне я слышу взрывы. «Что там такое?» — с трудом прихожу я в себя, отдергивая занавеску. Раздаются еще три-четыре глухих, отдающихся эхом разрыва.
Кто-то сидит за столом. Он поворачивает лицо в мою сторону. Я моргаю глазами и узнаю Клейншмидта — помощника дизелиста.
— Они кого-то там гоняют!
— Гребаные сволочи!
— Это не по наши души — уже полчаса, как идет этот концерт.
— Который сейчас час?
— 11.30.
— Не может быть! Что ты сказал?
— 11.30 — как раз сейчас.
Крутнув правой рукой, Клейншмидт поднимает ее так, что я могу разглядеть циферблат его часов.
Только тогда я вспоминаю, что у меня снова есть собственные часы.
Преследуют кого-то! Но наверху должен быть дневной свет. 11.30 — это ведь до полудня. Я не могу больше полагаться на свое чувство времени. Я ничего не понимаю. Ведь, конечно же, никто не рискнет прорываться днем?
Еще целая серия взрывов.
— Может быть, бросают бомбы в воспитательных целях, чтобы попугать, — говорю я Клейншмидту. — Был бы им очень признателен, если бы они прекратили — чертовски действует на нервы!
Я поднимаюсь, переваливаюсь через ограждение и направляюсь на пост управления, чтобы выяснить, что происходит.
Помощник на посту управления взял на себя работу по подсчету глубинных бомб, ибо штурман спит.
— Тридцать три, тридцать четыре, тридцать пять, тридцать шесть, тридцать восемь.
Два последних взрыва раздаются одновременно.
Первый вахтенный офицер тоже здесь. Он внимательно прислушивается, сидя на рундуке с картами. На нем одет мундирчик, достойный цирковой обезьянки. Где он только смог найти такой? Вовсе не тот, который мы привыкли видеть на нем. На его лице еще топорщится щетина бороды. Подсветка «карточного» стола лишила его глаз, создав впечатление, что на их месте находятся лишь глубокие, темные провалы — череп мертвеца, да и только. Чтобы довершить образ, ему осталось лишь оскалить зубы.
— Сорок, сорок два, сорок четыре — вот так!
— Как далеко?
— Совсем неблизко, — отвечает помощник по посту управления.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174
Я обнаруживаю, что оба вахтенных офицера куда-то исчезли. Я тоже еле стою на ногах. Команды рулевому стали звучать реже. Значит, мы благополучно прошли сквозь кольцо заградительных патрулей.
— Разрешите подняться на мостик? — обращаюсь я.
— Jawohl, — отвечает Старик.
Застоявшиеся за все это долгое время мышцы едва повинуются мне. С трудом я карабкаюсь мимо рулевого — Берлинца. Не успеваю выглянуть за бульверк, как ветер бьет меня в лицо.
— Ну-у-у? — протяжно спрашивает Старик.
Я не могу произнести ни слова. Озираюсь вокруг — никаких очертаний — вообще ничего. Вдалеке — по левому борту — тянется цепочка огоньков. Что бы это могло быть? Африканское побережье? Не верится!
Я вытягиваюсь вверх и бросаю взгляд на носовую часть лодки. Она блестит в бледном лунном свете. Верхняя палуба кажется непривычно пустой. Даже в темноте я вижу, что палубные решетки искорежены, разорваны на части причудливым образом. От орудия осталась только турель. Как же тогда выглядит носовая часть рубки? Обтекатель наверняка разнесло вдребезги.
— Довольно впечатляюще, не правда ли? — замечает стоящий подле меня Старик.
— Простите?
— Впечатляет — все это, — его голос переходит в шепот. Единственное, что я слышу:
— Иисус и его паства… агнцы могут спокойно пастись.
Его перебивает штурман:
— Хотя до сего времени он был на стороне Томми — ведь у них есть виски.
Неуместная шутка! В такое время!
Огней становится больше. Командир отдает приказы. Мы шныряем то туда, то сюда, придерживаясь западного направления. Сначала надо хотя бы оторваться от них. Увеличить дистанцию между нами и ими.
— Как долго мы сможем идти так, штурман?
— Не менее часа, господин каплей!
Все, что я хочу, это стоять здесь и легко дышать полной грудью, слыша биение моего сердца, обводить взглядом горизонт, слушать шелест разрезаемой форштевнем волны. Меня обдают налетевшие брызги, и я пробую их на вкус: соленые. Я вижу, вкушаю, слышу, обоняю ночной воздух. Чувствую движение лодки. Воспринимаю окружающее всеми своими чувствами — я живой!
Я запрокидываю голову. Кое-где проглядывают редкие звезды. Еле двигающаяся разорванная пелена облаков обволакивает серп месяца. Для нас забрезжило воскрешение — пусть даже это произошло ночью, и никто, кроме нас, не знает о нем. В Керневеле нас считают утонувшими. Томми наверняка поспешили сообщить о своей победе. Они могут пользоваться своими радиопередатчиками, сколько пожелают. Мы — нет. Кто-то предположил, что наш передатчик может работать, но нам приходится быть очень осторожными, чтобы не обратить на себя внимание. Томми держатся слишком настороже, они могут запеленговать даже кратчайшее радиосообщение.
— Тогда все в порядке, — негромко говорит Старик. — Еще час, и начнем собираться! Я думаю, мы вполне можем позволить вахте выйти на палубу — как, штурман?
— Полагаю, что так, господин каплей!
— Второй вахте приготовиться! — выкрикивает вниз командир. — Ну, как? — обращается он ко мне.
— Я не понимаю!
— Что вы не понимаете?
— Что они дают нам вот так спокойно уйти.
— Я тоже, — сухо говорит Старик. — Но для них это типично. Мое старое правило: продолжай преследование! Со мной такого никогда не случилось бы.
— Чего не случилось бы?
— Мы не — ходили бы снова по волнам, вот что! Не останавливаться, пока не всплывет капитанская фуражка — старая заповедь.
От непередаваемого изумления у меня отпадает челюсть. Профессиональная критика методов и приемов противника. Если бы Томми вели свои дела по правилам Старика, нас можно было бы уже давным-давно списать со счетов.
— Вам стоило бы немного вздремнуть, — замечает он. Он произносит слова невнятно, как убежденный в своей трезвости пьяница, который дает совет другому такому же пьяному.
— Со мной пока все в порядке, — отвечаю я обычным тоном, но когда я слышу, что вторая вахтенная смена готова заступить, я все-таки отпрашиваюсь с мостика вниз.
Вонючие ведра исчезли. Равно как и хлорка. Вернулась привычная обстановка, все — как всегда. Гудят вентиляторы. Все подчищено и убрано. Удивительно, но каюта Н свободна.
В унтер-офицерском отсеке все спокойно. Задернуты три занавески. Я залезаю на свою койку как есть, полностью одетый, и отпихиваю аварийное снаряжение себе в ноги, не упаковывая его обратно. Остались еще поташевый картридж и поросячий пятачок к нему. Куда бы их подевать? Лучше всего — за борт! Я не желаю снова видеть эту алюминиевую коробку. А куда остальные люди спровадили свои? Забросили на стенную полку. Пожалуй, это наилучшее решение.
Во сне я слышу взрывы. «Что там такое?» — с трудом прихожу я в себя, отдергивая занавеску. Раздаются еще три-четыре глухих, отдающихся эхом разрыва.
Кто-то сидит за столом. Он поворачивает лицо в мою сторону. Я моргаю глазами и узнаю Клейншмидта — помощника дизелиста.
— Они кого-то там гоняют!
— Гребаные сволочи!
— Это не по наши души — уже полчаса, как идет этот концерт.
— Который сейчас час?
— 11.30.
— Не может быть! Что ты сказал?
— 11.30 — как раз сейчас.
Крутнув правой рукой, Клейншмидт поднимает ее так, что я могу разглядеть циферблат его часов.
Только тогда я вспоминаю, что у меня снова есть собственные часы.
Преследуют кого-то! Но наверху должен быть дневной свет. 11.30 — это ведь до полудня. Я не могу больше полагаться на свое чувство времени. Я ничего не понимаю. Ведь, конечно же, никто не рискнет прорываться днем?
Еще целая серия взрывов.
— Может быть, бросают бомбы в воспитательных целях, чтобы попугать, — говорю я Клейншмидту. — Был бы им очень признателен, если бы они прекратили — чертовски действует на нервы!
Я поднимаюсь, переваливаюсь через ограждение и направляюсь на пост управления, чтобы выяснить, что происходит.
Помощник на посту управления взял на себя работу по подсчету глубинных бомб, ибо штурман спит.
— Тридцать три, тридцать четыре, тридцать пять, тридцать шесть, тридцать восемь.
Два последних взрыва раздаются одновременно.
Первый вахтенный офицер тоже здесь. Он внимательно прислушивается, сидя на рундуке с картами. На нем одет мундирчик, достойный цирковой обезьянки. Где он только смог найти такой? Вовсе не тот, который мы привыкли видеть на нем. На его лице еще топорщится щетина бороды. Подсветка «карточного» стола лишила его глаз, создав впечатление, что на их месте находятся лишь глубокие, темные провалы — череп мертвеца, да и только. Чтобы довершить образ, ему осталось лишь оскалить зубы.
— Сорок, сорок два, сорок четыре — вот так!
— Как далеко?
— Совсем неблизко, — отвечает помощник по посту управления.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174