– Вот я уеду, когда утихнет пурга, и ты вдруг вспомнишь, что недосказал что-то, и пошлешь мне недосказанные слова.
– Это можно! – с довольным видом сказал старик. – Это даже хорошо!
Дорога теперь шла вдоль морского берега, и железные полозья чиркали по рыхлому ноздреватому снегу. Иногда выезжали на морской лед, чтобы застрелить дремавшую на солнце нерпу, или устраивали привал и подстерегали утиные стаи. Ехать бы и ехать по этой удивительной весенней дороге, по талым лужам голубой воды, собирать для костра умягчившийся в соленой воде, высохший на весеннем ветру плавник! Но дома ждали дети и Пыльмау, друзья, лица которых снились Джону Макленнану во время его странного пребывания в сумеречном доме в Уэлене. Какое наслаждение быть свободным! Из многих удивительных изобретений, направленных к тому, чтобы унизить человека, самым больным и нестерпимым является лишение человека свободы! Следующим по тяжести наказанием может быть только лишение самой жизни. Армагиргин выбрал смерть. Для себя и для своих жен, которых он не мог отделить от себя, от своей сущности. Он ушел, уверенный в том, что существует мир за облаками: его нравственные страдания по своей мучительности уже не могли сравниться со страданиями физическими. Всю жизнь служить мишенью для презрения, потерять собственное лицо… Тогда лучше испытать мгновенную боль и успокоиться навечно.
Как-то долгим вечером в яранге Орво шел разговор о той видимой легкости, с какой чукчи расстаются с жизнью. За несколько дней до этого в соседнем селении глава семьи перебил всю семью и напоследок заколол себя. Это случилось поздней осенью, когда в ярангах в изобилии водилась дурная веселящая вода. Человек напился и похитил бутылку у соседа. Пробудившись от пьяного сна, он с ужасом узнал о содеянном, и перед ним встало страшное будущее – всю жизнь прожить с именем человека, польстившегося на чужое. И он принял единственно правильное решение, и когда это случилось, никто особенно этому и не удивился: каждый поступил бы именно так, если бы считал себя настоящим человеком.
Ранним утром, когда солнце только поднималось, показался родной Энмын. Он был жалкий и маленький, но трогательный, словно беспомощный ребенок, затерявшийся в весенних заблестевших снегах.
Люди еще спали. А собаки долго не чуяли приближающуюся нарту – ветерок дул навстречу. Зато Джон жадно ловил ноздрями знакомые родные запахи, а в этом мире, таком скудном красками, они были для него цветами свидания с дорогим.
Драбкин хорошо помнил дорогу и вел нарту прямо к жилищу Джона Макленнана. Пробудившиеся собаки подняли ленивый лай, и кто-то, выглянувший из крайней яранги, с удивлением сказал:
– Какомэй, маглялин!
Джон про себя улыбнулся, вдруг заметив, что его имя похоже на слова – Макленнан – маглялин. У заиндевелого порога – толстой доски из плавникового леса – Драбкин остановил нарту и вздохнул.
Джон медленно сошел с нарты и подошел к порогу. Из глубины яранги донесся пронзительный голос Яко:
– Атэ приехал!
Джон видел, как в глубине чоттагина метнулась меховая занавесь и оттуда стремительно выпорхнула Пыльмау. Она была в наспех накинутой меховой кэркэре, волосы ее были распущены. Приглаживая их рукой, она подошла к пологу и остановилась.
– Почему ты не входишь, Сон? – спросила она.
А Джон все смотрел на заиндевелый порог и думал, что вот уже которую весну он встречает на Чукотке и никогда не замечал, как красив весенним утром покрытый инеем порог родного жилища. Разноцветные кристаллики блестят в трещинах, на выемке, протертой множеством ног, и весь этот неказистый в обычное время деревянный брусок кажется отлитым из чистого серебра.
– Почему ты не входишь, Сон? – повторила вопрос Пыльмау, и в ее голосе было столько нежности, что, выплеснись она, все сокровища мира поблекнут перед силой и нежностью этой женщины.
– Я впервые увидел иней на пороге, – смущенно пробормотал Джон. – Какой хороший знак весны!
И переступил через серебряное сияние в родной дом, пропахший дымом и неистребимым запахом тюленьего жира.
19
Тынарахтына, дочь Орво и нареченная Нотавье, отказала жениху и собиралась выйти замуж за учителя Антона Кравченко.
– А как же Нотавье? – спросил Джон у Пыльмау, сообщившей эту новость.
– Плохо ему. Грозится поломать школу, сжечь, – ответила Пыльмау. – Приехал Ильмоч. Тоже громко разговаривает.
К середине дня в ярангу Джона потянулись гости. Первым пришел Тнарат и сообщил, что хочет сделать новую корму для байдары.
– Можно поставить такой сильный мотор, что лодка будет летать.
Он достал листок бумаги и показал чертеж.
Заглянул Гуват, подымил трубкой, внимательно оглядел Джона и осторожно спросил:
– Худо было в сумеречном доме?
– А как ты думаешь?
– По твоему виду не скажешь, – заметил Гуват. – Ты даже не похудел. Может быть, новый сумеречный дом совсем не такой, как при Солнечном Владыке? Ведь сейчас говорят – все для народа, вот и сумеречный дом удобнее…
Когда в яранге набралось много народу, Пыльмау подала большой чайник, и Джон принялся рассказывать о пребывании в сумеречном доме. Самое большое впечатление на слушателей произвело то, что тюрьма была баней, и время от времени заключенных выводили, чтобы устроить общую помывку.
– Где же они так пачкаются, что моются часто? – удивился Армоль.
– Не пачкаются, у них такая привычка, – ответил Джон. – Поэтому у них не бывает чесотки.
– Чесотка от вшей, – авторитетно заявил Орво. – а вши происходят, как известно, от печени.
Очевидно, это было простой истиной, потому что все кивнули головами в знак согласия.
– Как вы думаете, если нам устроить такую баню? – спросил Джон.
– Можно, конечно, – раздумчиво ответил Орво, – но много дерева надо собрать. Это же надо строить настоящий деревянный дом. А кто у нас такое сможет?
– Я смогу, – подал голос Тнарат. – Попробую.
– Горячей воды много понадобится…
– А что останется – можно заваривать и устраивать всеобщий чай! – возбужденно воскликнул Гуват, и это замечание развеселило всех и превратило постройку бани в обыкновенную шутку.
Пришел Ильмоч, и все замолкли, стали потихоньку разбредаться по своим жилищам.
Пыльмау еще раз заварила чай. Оленевод пил маленькими глотками, молчал и изредка тяжело вздыхал. Длинные седые волосы реденькой бородки покрывались мелкими бисеринками пота.
Орво и Джон переглядывались, но никто из них не решался начать трудный разговор. Выпив подряд пять чашек, Ильмоч вытер пот, стряхнул с бороды капли и сказал:
– Привез я тебе пыжик на нижнюю кухлянку. Осенью не успел, так теперь привез. Пошли кого-нибудь за ним.
– Успеется, – ответил Джон.
– Пусть сын твой сходит, – сказал Ильмоч и обратился к Пыльмау:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157
– Это можно! – с довольным видом сказал старик. – Это даже хорошо!
Дорога теперь шла вдоль морского берега, и железные полозья чиркали по рыхлому ноздреватому снегу. Иногда выезжали на морской лед, чтобы застрелить дремавшую на солнце нерпу, или устраивали привал и подстерегали утиные стаи. Ехать бы и ехать по этой удивительной весенней дороге, по талым лужам голубой воды, собирать для костра умягчившийся в соленой воде, высохший на весеннем ветру плавник! Но дома ждали дети и Пыльмау, друзья, лица которых снились Джону Макленнану во время его странного пребывания в сумеречном доме в Уэлене. Какое наслаждение быть свободным! Из многих удивительных изобретений, направленных к тому, чтобы унизить человека, самым больным и нестерпимым является лишение человека свободы! Следующим по тяжести наказанием может быть только лишение самой жизни. Армагиргин выбрал смерть. Для себя и для своих жен, которых он не мог отделить от себя, от своей сущности. Он ушел, уверенный в том, что существует мир за облаками: его нравственные страдания по своей мучительности уже не могли сравниться со страданиями физическими. Всю жизнь служить мишенью для презрения, потерять собственное лицо… Тогда лучше испытать мгновенную боль и успокоиться навечно.
Как-то долгим вечером в яранге Орво шел разговор о той видимой легкости, с какой чукчи расстаются с жизнью. За несколько дней до этого в соседнем селении глава семьи перебил всю семью и напоследок заколол себя. Это случилось поздней осенью, когда в ярангах в изобилии водилась дурная веселящая вода. Человек напился и похитил бутылку у соседа. Пробудившись от пьяного сна, он с ужасом узнал о содеянном, и перед ним встало страшное будущее – всю жизнь прожить с именем человека, польстившегося на чужое. И он принял единственно правильное решение, и когда это случилось, никто особенно этому и не удивился: каждый поступил бы именно так, если бы считал себя настоящим человеком.
Ранним утром, когда солнце только поднималось, показался родной Энмын. Он был жалкий и маленький, но трогательный, словно беспомощный ребенок, затерявшийся в весенних заблестевших снегах.
Люди еще спали. А собаки долго не чуяли приближающуюся нарту – ветерок дул навстречу. Зато Джон жадно ловил ноздрями знакомые родные запахи, а в этом мире, таком скудном красками, они были для него цветами свидания с дорогим.
Драбкин хорошо помнил дорогу и вел нарту прямо к жилищу Джона Макленнана. Пробудившиеся собаки подняли ленивый лай, и кто-то, выглянувший из крайней яранги, с удивлением сказал:
– Какомэй, маглялин!
Джон про себя улыбнулся, вдруг заметив, что его имя похоже на слова – Макленнан – маглялин. У заиндевелого порога – толстой доски из плавникового леса – Драбкин остановил нарту и вздохнул.
Джон медленно сошел с нарты и подошел к порогу. Из глубины яранги донесся пронзительный голос Яко:
– Атэ приехал!
Джон видел, как в глубине чоттагина метнулась меховая занавесь и оттуда стремительно выпорхнула Пыльмау. Она была в наспех накинутой меховой кэркэре, волосы ее были распущены. Приглаживая их рукой, она подошла к пологу и остановилась.
– Почему ты не входишь, Сон? – спросила она.
А Джон все смотрел на заиндевелый порог и думал, что вот уже которую весну он встречает на Чукотке и никогда не замечал, как красив весенним утром покрытый инеем порог родного жилища. Разноцветные кристаллики блестят в трещинах, на выемке, протертой множеством ног, и весь этот неказистый в обычное время деревянный брусок кажется отлитым из чистого серебра.
– Почему ты не входишь, Сон? – повторила вопрос Пыльмау, и в ее голосе было столько нежности, что, выплеснись она, все сокровища мира поблекнут перед силой и нежностью этой женщины.
– Я впервые увидел иней на пороге, – смущенно пробормотал Джон. – Какой хороший знак весны!
И переступил через серебряное сияние в родной дом, пропахший дымом и неистребимым запахом тюленьего жира.
19
Тынарахтына, дочь Орво и нареченная Нотавье, отказала жениху и собиралась выйти замуж за учителя Антона Кравченко.
– А как же Нотавье? – спросил Джон у Пыльмау, сообщившей эту новость.
– Плохо ему. Грозится поломать школу, сжечь, – ответила Пыльмау. – Приехал Ильмоч. Тоже громко разговаривает.
К середине дня в ярангу Джона потянулись гости. Первым пришел Тнарат и сообщил, что хочет сделать новую корму для байдары.
– Можно поставить такой сильный мотор, что лодка будет летать.
Он достал листок бумаги и показал чертеж.
Заглянул Гуват, подымил трубкой, внимательно оглядел Джона и осторожно спросил:
– Худо было в сумеречном доме?
– А как ты думаешь?
– По твоему виду не скажешь, – заметил Гуват. – Ты даже не похудел. Может быть, новый сумеречный дом совсем не такой, как при Солнечном Владыке? Ведь сейчас говорят – все для народа, вот и сумеречный дом удобнее…
Когда в яранге набралось много народу, Пыльмау подала большой чайник, и Джон принялся рассказывать о пребывании в сумеречном доме. Самое большое впечатление на слушателей произвело то, что тюрьма была баней, и время от времени заключенных выводили, чтобы устроить общую помывку.
– Где же они так пачкаются, что моются часто? – удивился Армоль.
– Не пачкаются, у них такая привычка, – ответил Джон. – Поэтому у них не бывает чесотки.
– Чесотка от вшей, – авторитетно заявил Орво. – а вши происходят, как известно, от печени.
Очевидно, это было простой истиной, потому что все кивнули головами в знак согласия.
– Как вы думаете, если нам устроить такую баню? – спросил Джон.
– Можно, конечно, – раздумчиво ответил Орво, – но много дерева надо собрать. Это же надо строить настоящий деревянный дом. А кто у нас такое сможет?
– Я смогу, – подал голос Тнарат. – Попробую.
– Горячей воды много понадобится…
– А что останется – можно заваривать и устраивать всеобщий чай! – возбужденно воскликнул Гуват, и это замечание развеселило всех и превратило постройку бани в обыкновенную шутку.
Пришел Ильмоч, и все замолкли, стали потихоньку разбредаться по своим жилищам.
Пыльмау еще раз заварила чай. Оленевод пил маленькими глотками, молчал и изредка тяжело вздыхал. Длинные седые волосы реденькой бородки покрывались мелкими бисеринками пота.
Орво и Джон переглядывались, но никто из них не решался начать трудный разговор. Выпив подряд пять чашек, Ильмоч вытер пот, стряхнул с бороды капли и сказал:
– Привез я тебе пыжик на нижнюю кухлянку. Осенью не успел, так теперь привез. Пошли кого-нибудь за ним.
– Успеется, – ответил Джон.
– Пусть сын твой сходит, – сказал Ильмоч и обратился к Пыльмау:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157