– спросил. Вовик лишь потому, что ему хотелось поговорить о ней.
– А ты утверждал, что, дескать, жулики бывают необыкновенными. Или что-то вроде этого. Я сначала не согласился, а пример дармоездочки, преступницы мелкого калибра, правда, убедил меня в твоей правоте. Но собачий деятель – это… Да что с тобой?! На тебе лица нет!
– Лицо-то есть! – сжав кулаки, почти крикнул Вовик. – А вот головы у меня нету!
– Голова у тебя на месте, я считаю. А я в людях всё-таки немножко разбираюсь.
– Не голова это, а так, для видимости. Для модели, чтобы люди, глядели. Дурак я, по-моему!
Григорий Григорьевич заглянул в комнату, убедился, что громкий разговор не мешает Джульетточке спокойно спать, широко улыбнулся и удовлетворенно произнес:
– Нет, не дурак ты. Если человек в сердцах дураком себя называет, то таковым не является. Проверено. Дурак-то, он себя всегда умным полагает. Что же с тобой, дорогой мой, стряслось?
– Два-один не в мою пользу.
– А сколько до конца игры осталось?
– Много.
– А вдруг получишь право на штрафной удар? Не промажешь?
«Точно, точно, – подумал Вовик, – я должен нанести ей штрафной удар. И не промазать!» – а вслух проговорил:
– Найду я вам эту дармоездочку, вся голова у которой в разноцветных бантиках и с виду она милая, очень, очень, очень воспитанная.
– Доброе дело сделаешь. Для неё. Помогать надо человеку стать человеком. Даже если она и государственная преступница мельчайшего масштаба. Ты её знаешь?
– В том-то и дело… – Вовик пожал плечами. – И знаю… и понятия не имею… Но вот штрафной ударчик и должен ей нанести и – не промазать! Ни в коем случае НЕ промазать!
– Надеюсь, в переносном смысле?
– Девчонка же… Григорий Григорьевич! – горячо воскликнул Вовик. – А что делать, если тебе врут напропалую?
– Женщина?
Вовик кивнул.
Подумав, что-то вспомнив, Григорий Григорьевич неторопливо и с очень глубоким сожалением начал рассказывать:
– По-моему, ничего тут не поделаешь. Я ведь вот почему один живу? Первая моя жена ещё молодой на фронте погибла. Медсестрой была. Боевые награды имела. Я уже после войны решил жениться. Чуяло мое сердце, что не надо этого делать. Потому что первую ещё не забыл. А… извела меня вторая-то ложью! Ну врёт и врёт, как ты сказал, напропалую!И уж чего я только не предпринимал, чтобы хоть немножечко отучить! Пришлось расстаться, и где-то она, знаю, до сих пор врёт всем… Женщины, Вовик, – публика сложная. Опасная иногда и прекрасная часто. Это уж кому как повезет. Но если уверен, что лгунья беспросветная, беги, не оглядываясь! И ни в коем случае не возвращайся!
– Ясное дело, – Вовик несколько раз скорбно кивнул, хотя и не всё понял. – Но ведь помогать человеку надо стать человеком? Да?
– Изо всех сил, – так же скорбно, но только один раз кивнул Григорий Григорьевич. – Пока не убедишься, что все твои усилия бесполезны.
– Значит, бывает, что ты изо всех сил помогаешь кому-то стать человеком, а зря стараешься?
– Бывает, Вовик, бывает. Но ты не расстраивайся. У тебя вся жизнь впереди. Ты, главное, сам постарайся человеком стать. А это не так-то уж и просто… Ну, надоел я тебе. Топай давай по своим делам. Счастья тебе. Меня не забывай. А штрафной пробей точно.
Они обменялись крепким, мужским рукопожатием, и Вовик ушёл.
И если вы, уважаемые читатели, решили, что все случайности произошли в предыдущей главе, то ошиблись. Вот вам ещё одна.
Брел Вовик по указанному в записке Григория Григорьевича адресу к Иллариону Венедиктовичу (забегая вперёд, сообщу, что их встреча в этот день не состоялась: Вовик не застал его и дозвониться не мог), как вдруг в нескольких метрах от себя увидел знаменитого шефа банды Робертину, он же в недалеком прошлом Робка-Пробка. Всё внутри у Вовика сжалось, и кулаки тоже.
Попробую описать Робертину. Первое, что бросалось в нём в глаза, были длинные, в крупных локонах, даже на вид мягкие льняные волосы. Не всем мальчишкам такая шевелюра к лицу, а Робертину она украшала. Она была его главным и единственным достоинством. Второе, что бросалось в глаза при первом же взгляде на Робертину, это одежда. Сегодня на нём была майка: спереди белая обезьянка на чёрном фоне, сзади – чёрная обезьянка на белом фоне. А джинсы его не поддаются описанию: такие они были линялые, всё в заклепках, «молниях», сзади ярлык с крокодилом золотого цвета и надписью на иностранном языке. Ноги были украшены ярко-желтыми сапожками на высоких каблуках. Роста он был чуть ниже среднего, но столько он накопил в себе высокомерия, наглости, что казался почти высоким.
Шёл он рядом с мамой, которая облачилась тоже во всё яркое и импортное, и вся была в драгоценностях.
Вовик пропустил их мимо и поплёлся следом, машинально прислушиваясь к довольно громкому разговору. А Робки-Пробкина мама втолковывала сыну (у Вовика, ему показалось, даже уши вытянулись, чтобы лучше слышать) следующее:
– Вероника – прекрасная девочка. Я в жизни такой воспитанной девочки не встречала.
– Да ну тебя, – вяло оборвал Робертина.
И Вовик отстал, и вслух произнес:
– Два-два…
Больше с ним за вчерашний день ничего не случилось, весь он (день то есть) был посвящен по возможности глубоким раздумьям и довольно жестоким переживаниям по поводу, конечно, воспитанной девочки Вероники. Счёт два-два был утешительней, чем один-два, но никак не мог удовлетворить Вовика.
Ещё два события из вчерашнего дня осталось вспомнить, уважаемые читатели: одно – довольно печальное, другое – весьма смешное.
Перед самым сном, уже подходя к кровати, Иван Варфоломеевич вдруг что-то неясно вспомнил, присел, сидел и мучился, потому что воспоминание тревожило его, но не прояснялось. Для самоуспокоения он решил, что его беспокоит только что возникшая, но ещё туманная мысль, имеющая отношение к эликсиру грандиозус каоборотус.Нет, никакой такой мысли обнаружить не удалось. Тогда, может быть, воспоминание? Да-да, что-то вроде этого. Но о чем? О ком? А мысль-воспоминание вдруг вызвала неприятное ощущение, даже с оттенком брезгливости, чуть ли не ненависти, перемешанной с острой тревогой.
Иван Варфоломеевич решил, что, если сидя не может разобраться в этом странном ощущении, надо встать. Он машинально пошёл к чемодану, с которым вернулся из-за границы и которого ещё не раскрывал.
Сейчас ему почему-то вдруг захотелось открыть чемодан, однако он испугался этого простого желания.
??????????????????????
Но деваться было некуда, его так и тянуло к чемодану. Иван Варфоломеевич щелкнул замком, откинул крышку и… бессильно опустился, почти рухнул на пол…
Сверху, на вещах, в беспорядке засунутых в чемодан, лежал галстук Сержа – белый, в маленьких фашистских свастичках.
Долго полулежал или полусидел, прислонившись к стене, на полу Иван Варфоломеевич, казалось, ни о чём не думая, только чувствуя боль в сердце… надо принять лекарство… надо принять лекарство… а боль всё возрастала и возрастала… надо принять лекарство… стучало в висках… Силы уже оставляли его, в глазах темнело… Он на четвереньках еле-еле добрался до тумбочки, уже на ощупь нашёл лекарство, положил его под язык… Очнулся (или проснулся?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81
– А ты утверждал, что, дескать, жулики бывают необыкновенными. Или что-то вроде этого. Я сначала не согласился, а пример дармоездочки, преступницы мелкого калибра, правда, убедил меня в твоей правоте. Но собачий деятель – это… Да что с тобой?! На тебе лица нет!
– Лицо-то есть! – сжав кулаки, почти крикнул Вовик. – А вот головы у меня нету!
– Голова у тебя на месте, я считаю. А я в людях всё-таки немножко разбираюсь.
– Не голова это, а так, для видимости. Для модели, чтобы люди, глядели. Дурак я, по-моему!
Григорий Григорьевич заглянул в комнату, убедился, что громкий разговор не мешает Джульетточке спокойно спать, широко улыбнулся и удовлетворенно произнес:
– Нет, не дурак ты. Если человек в сердцах дураком себя называет, то таковым не является. Проверено. Дурак-то, он себя всегда умным полагает. Что же с тобой, дорогой мой, стряслось?
– Два-один не в мою пользу.
– А сколько до конца игры осталось?
– Много.
– А вдруг получишь право на штрафной удар? Не промажешь?
«Точно, точно, – подумал Вовик, – я должен нанести ей штрафной удар. И не промазать!» – а вслух проговорил:
– Найду я вам эту дармоездочку, вся голова у которой в разноцветных бантиках и с виду она милая, очень, очень, очень воспитанная.
– Доброе дело сделаешь. Для неё. Помогать надо человеку стать человеком. Даже если она и государственная преступница мельчайшего масштаба. Ты её знаешь?
– В том-то и дело… – Вовик пожал плечами. – И знаю… и понятия не имею… Но вот штрафной ударчик и должен ей нанести и – не промазать! Ни в коем случае НЕ промазать!
– Надеюсь, в переносном смысле?
– Девчонка же… Григорий Григорьевич! – горячо воскликнул Вовик. – А что делать, если тебе врут напропалую?
– Женщина?
Вовик кивнул.
Подумав, что-то вспомнив, Григорий Григорьевич неторопливо и с очень глубоким сожалением начал рассказывать:
– По-моему, ничего тут не поделаешь. Я ведь вот почему один живу? Первая моя жена ещё молодой на фронте погибла. Медсестрой была. Боевые награды имела. Я уже после войны решил жениться. Чуяло мое сердце, что не надо этого делать. Потому что первую ещё не забыл. А… извела меня вторая-то ложью! Ну врёт и врёт, как ты сказал, напропалую!И уж чего я только не предпринимал, чтобы хоть немножечко отучить! Пришлось расстаться, и где-то она, знаю, до сих пор врёт всем… Женщины, Вовик, – публика сложная. Опасная иногда и прекрасная часто. Это уж кому как повезет. Но если уверен, что лгунья беспросветная, беги, не оглядываясь! И ни в коем случае не возвращайся!
– Ясное дело, – Вовик несколько раз скорбно кивнул, хотя и не всё понял. – Но ведь помогать человеку надо стать человеком? Да?
– Изо всех сил, – так же скорбно, но только один раз кивнул Григорий Григорьевич. – Пока не убедишься, что все твои усилия бесполезны.
– Значит, бывает, что ты изо всех сил помогаешь кому-то стать человеком, а зря стараешься?
– Бывает, Вовик, бывает. Но ты не расстраивайся. У тебя вся жизнь впереди. Ты, главное, сам постарайся человеком стать. А это не так-то уж и просто… Ну, надоел я тебе. Топай давай по своим делам. Счастья тебе. Меня не забывай. А штрафной пробей точно.
Они обменялись крепким, мужским рукопожатием, и Вовик ушёл.
И если вы, уважаемые читатели, решили, что все случайности произошли в предыдущей главе, то ошиблись. Вот вам ещё одна.
Брел Вовик по указанному в записке Григория Григорьевича адресу к Иллариону Венедиктовичу (забегая вперёд, сообщу, что их встреча в этот день не состоялась: Вовик не застал его и дозвониться не мог), как вдруг в нескольких метрах от себя увидел знаменитого шефа банды Робертину, он же в недалеком прошлом Робка-Пробка. Всё внутри у Вовика сжалось, и кулаки тоже.
Попробую описать Робертину. Первое, что бросалось в нём в глаза, были длинные, в крупных локонах, даже на вид мягкие льняные волосы. Не всем мальчишкам такая шевелюра к лицу, а Робертину она украшала. Она была его главным и единственным достоинством. Второе, что бросалось в глаза при первом же взгляде на Робертину, это одежда. Сегодня на нём была майка: спереди белая обезьянка на чёрном фоне, сзади – чёрная обезьянка на белом фоне. А джинсы его не поддаются описанию: такие они были линялые, всё в заклепках, «молниях», сзади ярлык с крокодилом золотого цвета и надписью на иностранном языке. Ноги были украшены ярко-желтыми сапожками на высоких каблуках. Роста он был чуть ниже среднего, но столько он накопил в себе высокомерия, наглости, что казался почти высоким.
Шёл он рядом с мамой, которая облачилась тоже во всё яркое и импортное, и вся была в драгоценностях.
Вовик пропустил их мимо и поплёлся следом, машинально прислушиваясь к довольно громкому разговору. А Робки-Пробкина мама втолковывала сыну (у Вовика, ему показалось, даже уши вытянулись, чтобы лучше слышать) следующее:
– Вероника – прекрасная девочка. Я в жизни такой воспитанной девочки не встречала.
– Да ну тебя, – вяло оборвал Робертина.
И Вовик отстал, и вслух произнес:
– Два-два…
Больше с ним за вчерашний день ничего не случилось, весь он (день то есть) был посвящен по возможности глубоким раздумьям и довольно жестоким переживаниям по поводу, конечно, воспитанной девочки Вероники. Счёт два-два был утешительней, чем один-два, но никак не мог удовлетворить Вовика.
Ещё два события из вчерашнего дня осталось вспомнить, уважаемые читатели: одно – довольно печальное, другое – весьма смешное.
Перед самым сном, уже подходя к кровати, Иван Варфоломеевич вдруг что-то неясно вспомнил, присел, сидел и мучился, потому что воспоминание тревожило его, но не прояснялось. Для самоуспокоения он решил, что его беспокоит только что возникшая, но ещё туманная мысль, имеющая отношение к эликсиру грандиозус каоборотус.Нет, никакой такой мысли обнаружить не удалось. Тогда, может быть, воспоминание? Да-да, что-то вроде этого. Но о чем? О ком? А мысль-воспоминание вдруг вызвала неприятное ощущение, даже с оттенком брезгливости, чуть ли не ненависти, перемешанной с острой тревогой.
Иван Варфоломеевич решил, что, если сидя не может разобраться в этом странном ощущении, надо встать. Он машинально пошёл к чемодану, с которым вернулся из-за границы и которого ещё не раскрывал.
Сейчас ему почему-то вдруг захотелось открыть чемодан, однако он испугался этого простого желания.
??????????????????????
Но деваться было некуда, его так и тянуло к чемодану. Иван Варфоломеевич щелкнул замком, откинул крышку и… бессильно опустился, почти рухнул на пол…
Сверху, на вещах, в беспорядке засунутых в чемодан, лежал галстук Сержа – белый, в маленьких фашистских свастичках.
Долго полулежал или полусидел, прислонившись к стене, на полу Иван Варфоломеевич, казалось, ни о чём не думая, только чувствуя боль в сердце… надо принять лекарство… надо принять лекарство… а боль всё возрастала и возрастала… надо принять лекарство… стучало в висках… Силы уже оставляли его, в глазах темнело… Он на четвереньках еле-еле добрался до тумбочки, уже на ощупь нашёл лекарство, положил его под язык… Очнулся (или проснулся?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81