И когда появился Григорий Григорьевич, Анастасия Георгиевна приняла его за нянечку!
Так вот сейчас эта нянечка, длинная-предлинная, высилась в кухне на табурете, потому что Джульетточка от беспрерывного, но всё более озлобляющегося тявканья перешла к практическим действиям, не менее озлобленным, – пыталась цапнуть нянечку.
Григорий Григорьевич ни разу в жизни не бывал в таком, как он мысленно выражался, идиотском положении. Конечно, допрыгнуть хотя бы до его ног злобная собаченция не могла, но и он спрыгнуть с табурета на пол тоже не мог – боялся быть искусанным и даже истерзанным. И он кричал Джульетточке дрожащим и прерывистым от негодования голосом:
– Раздавить тебя мало! Отравить тебя недостаточно! Голодной смертью тебя прикончить маловато! С четвёртого этажа тебя выбросить – слишком большая честь для тебя! А ещё друг человека считаешься!
Вдруг он вспомнил о Вовике, живо представил, как открывается дверь, входит ни о чем, вернее, ни о ком, не подозревающий мальчик, и в одну из его ног вцепляется или даже вгрызается эта ненормальная четвероногая психопаточка. Тут он заметил на подоконнике большую кастрюлю, стоявшую вверх дном, и в голове его моментально созрел план, надо сказать, великолепнейший план обезвреживания задыхавшейся от бессильной злобы дикой кандидатки в особо опасные преступницы.
С большим трудом сохраняя равновесие, Григорий Григорьевич дотянулся до кастрюли, долго и тщательно примеривался-прицеливался, ловко спрыгнул с табурета, накрыл Джульетточку кастрюлей и в наиполнейшем изнеможении сел на неё.
Отдышавшись и чуть-чуть-чуть успокоившись, он великодушно пожелал собачке приятного отдыха, а сам стал беспокоиться уже о долгом отсутствии Вовика и причинах этого отсутствия, которые представлялись ему серьёзными. Джульетточка между тем стукалась о стенки и дно кастрюли, но звуки оттуда доносились приглушенные.
А Вовик на улице изнывал от неопределённости своего положения. Больше всего его волновало: что сейчас о нём может подумать Григорий Григорьевич?
Тут на его, Вовиково, счастье из подъезда появилась девочка, голова которой была вся в разноцветных бантиках. Девчонок Вовик отчаянно (вернее, с отчаяния) презирал, разговаривать с ними по-человечески не был пока способен, однако на сей раз, подавив глубочайший вздох, был вынужден как можно вежливее спросить:
– Слушай, ты! Где здесь у вас старушенция живёт с такой малюсенькой злющей собаченцией?
Но девочка, видимо, привыкла, что иначе мальчики и не умеют разговаривать с девочками, и охотно ответила:
– В нашем доме живёт достаточно много старушек с малюсенькими злыми собачками. Знаете, старость располагает к общению с животными и неудивительно, что…
– Ты много-то не болтай! – собрав все свои способности к вежливому обращению, оборвал Вовик. – Собаченцию эту звать что-то вроде… не помню…
– Простите, но я по именам собачек не знаю, – сказала девочка. – И чтобы продолжить разговор, нам необходимо представиться друг другу. Меня зовут Вероника.
– Меня зовут Вовик, – сквозь зубы процедил он. – Собачек как зовут ты не знаешь, а чего ты тогда знаешь? О чём нам тогда разговаривать?
– О, разговаривать можно о многом! – воскликнула Вероника. – Действительно, я не знаю имен, то есть кличек собачек, но зато могу перечислить буквально всех старушек. Я со всеми ими общаюсь, стараюсь каждой помочь, как истинно воспитанная девочка. Вот в первом подъезде, например, живёт совершенно изумительная…
Вовика вдруг осенило, и он, уже забыв о всякой вежливости и тем более воспитанности, сказал, как и положено мальчишкам:
– Да не нужны мне твои старушенции в общем-то! Ты мне вот что ответь! Ты случайно не знаешь, в которой квартире живёт Илларион Венедиктович Самойлов?
– Ах, такой старенький генерал-лейтенант в отставке! – обрадовалась воспитанная девочка Вероника. – Извините, но я даже не знаю, в каком доме он живет.
– Ну, как ты, голова с бантиками, не знаешь, где живёт такой человек? Да в вашем доме он живет, к твоему сведению!
– Какой вы грубый… – печально проговорила воспитанная девочка Вероника, и все разноцветные бантики на её голове поникли. – Я просто теряю всякий интерес к вам…
Но Вовик промолчал, сдержался, чувствуя, что сейчас может услышать что-то нужное для себя.
– Несмотря на вашу грубость, – печально продолжала воспитанная девочка Вероника, – я продолжу разговор с вами. Так обязаны поступать воспитанные девочки. Видите ли, я знаю, где жилв нашем доме Илларион Венедиктович.
– Как это – жил? А сейчас не живет, что ли?
– Вот именно. Прежде чем грубить, надо было подумать. Недавно он переехал на новую квартиру. Понимаете, квартира в нашем доме для него была явно велика. И он, исходя из самых благородных побуждений…
– Да кончай ты свою болтовню! У меня важное дело, а она тут…
Воспитанная девочка Вероника с болью поморщилась, но подробно объяснила Вовику всё, предложила даже проводить его, но на радостях Вовик даже не обозвал её никак, а взлетел на четвёртый этаж и позвонил в квартиру №33.
От нетерпения он подпрыгивал, но за дверью было тихо.
«Неужели эта голова с бантиками, – пронеслось в Вовиковой голове, – чего-нибудь перепутала или нарочно меня обманула?» – И он звонил, звонил, звонил… Замерев в растерянности, он прислушался и уловил далекий голос, однако слов разобрать не мог. Сначала это повергло его в сильнейшее недоумение, а затем он ощутил страшок:видимо, в квартире что-то случилось. И он с неприятным ощущением уже не страшка,а подлинного страха напряженно ждал, почти прижав ухо к дверной обшивке.
А в квартире, точнее, на кухне, происходило следующее. Григорий Григорьевич кричал Вовику, чтобы тот обождал, а сам никак не мог сообразить, как ему быть с собаченцией под кастрюлей, хотя она (собаченция) уже не подавала признаков активного существования. Но когда звонки прекратились, Григорий Григорьевич решил, что пора действовать, а не размышлять. Он, придерживая кастрюлю руками, осторожно приподнялся, склонился над ней, внимательно прислушался, с удивлением ничего не услышал, резко опрокинул кастрюлю…
Джульетточка лежала на спинке, подняв кверху все четыре лапочки.
– Сдохла, сдохла… то есть задохнулась… – еле-еле-еле слышно прошептал Григорий Григорьевич. – Прости меня, если сможешь… миленькая ты моя… я же не хотел твоей кончины… я только спасался от тебя…
Зачем-то взяв кастрюлю в руки, он побрёл к дверям, открыл их, впустил обрадованного Вовика и, как говорится, загробным голосом сказал:
– Нет больше нашей дорогой Джульетточки… по моей вине она погибла… в муках ушла из жизни… такое несчастье… горе-то какое…
– Чего это с ней стряслось? – без особой жалости поинтересовался Вовик.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81
Так вот сейчас эта нянечка, длинная-предлинная, высилась в кухне на табурете, потому что Джульетточка от беспрерывного, но всё более озлобляющегося тявканья перешла к практическим действиям, не менее озлобленным, – пыталась цапнуть нянечку.
Григорий Григорьевич ни разу в жизни не бывал в таком, как он мысленно выражался, идиотском положении. Конечно, допрыгнуть хотя бы до его ног злобная собаченция не могла, но и он спрыгнуть с табурета на пол тоже не мог – боялся быть искусанным и даже истерзанным. И он кричал Джульетточке дрожащим и прерывистым от негодования голосом:
– Раздавить тебя мало! Отравить тебя недостаточно! Голодной смертью тебя прикончить маловато! С четвёртого этажа тебя выбросить – слишком большая честь для тебя! А ещё друг человека считаешься!
Вдруг он вспомнил о Вовике, живо представил, как открывается дверь, входит ни о чем, вернее, ни о ком, не подозревающий мальчик, и в одну из его ног вцепляется или даже вгрызается эта ненормальная четвероногая психопаточка. Тут он заметил на подоконнике большую кастрюлю, стоявшую вверх дном, и в голове его моментально созрел план, надо сказать, великолепнейший план обезвреживания задыхавшейся от бессильной злобы дикой кандидатки в особо опасные преступницы.
С большим трудом сохраняя равновесие, Григорий Григорьевич дотянулся до кастрюли, долго и тщательно примеривался-прицеливался, ловко спрыгнул с табурета, накрыл Джульетточку кастрюлей и в наиполнейшем изнеможении сел на неё.
Отдышавшись и чуть-чуть-чуть успокоившись, он великодушно пожелал собачке приятного отдыха, а сам стал беспокоиться уже о долгом отсутствии Вовика и причинах этого отсутствия, которые представлялись ему серьёзными. Джульетточка между тем стукалась о стенки и дно кастрюли, но звуки оттуда доносились приглушенные.
А Вовик на улице изнывал от неопределённости своего положения. Больше всего его волновало: что сейчас о нём может подумать Григорий Григорьевич?
Тут на его, Вовиково, счастье из подъезда появилась девочка, голова которой была вся в разноцветных бантиках. Девчонок Вовик отчаянно (вернее, с отчаяния) презирал, разговаривать с ними по-человечески не был пока способен, однако на сей раз, подавив глубочайший вздох, был вынужден как можно вежливее спросить:
– Слушай, ты! Где здесь у вас старушенция живёт с такой малюсенькой злющей собаченцией?
Но девочка, видимо, привыкла, что иначе мальчики и не умеют разговаривать с девочками, и охотно ответила:
– В нашем доме живёт достаточно много старушек с малюсенькими злыми собачками. Знаете, старость располагает к общению с животными и неудивительно, что…
– Ты много-то не болтай! – собрав все свои способности к вежливому обращению, оборвал Вовик. – Собаченцию эту звать что-то вроде… не помню…
– Простите, но я по именам собачек не знаю, – сказала девочка. – И чтобы продолжить разговор, нам необходимо представиться друг другу. Меня зовут Вероника.
– Меня зовут Вовик, – сквозь зубы процедил он. – Собачек как зовут ты не знаешь, а чего ты тогда знаешь? О чём нам тогда разговаривать?
– О, разговаривать можно о многом! – воскликнула Вероника. – Действительно, я не знаю имен, то есть кличек собачек, но зато могу перечислить буквально всех старушек. Я со всеми ими общаюсь, стараюсь каждой помочь, как истинно воспитанная девочка. Вот в первом подъезде, например, живёт совершенно изумительная…
Вовика вдруг осенило, и он, уже забыв о всякой вежливости и тем более воспитанности, сказал, как и положено мальчишкам:
– Да не нужны мне твои старушенции в общем-то! Ты мне вот что ответь! Ты случайно не знаешь, в которой квартире живёт Илларион Венедиктович Самойлов?
– Ах, такой старенький генерал-лейтенант в отставке! – обрадовалась воспитанная девочка Вероника. – Извините, но я даже не знаю, в каком доме он живет.
– Ну, как ты, голова с бантиками, не знаешь, где живёт такой человек? Да в вашем доме он живет, к твоему сведению!
– Какой вы грубый… – печально проговорила воспитанная девочка Вероника, и все разноцветные бантики на её голове поникли. – Я просто теряю всякий интерес к вам…
Но Вовик промолчал, сдержался, чувствуя, что сейчас может услышать что-то нужное для себя.
– Несмотря на вашу грубость, – печально продолжала воспитанная девочка Вероника, – я продолжу разговор с вами. Так обязаны поступать воспитанные девочки. Видите ли, я знаю, где жилв нашем доме Илларион Венедиктович.
– Как это – жил? А сейчас не живет, что ли?
– Вот именно. Прежде чем грубить, надо было подумать. Недавно он переехал на новую квартиру. Понимаете, квартира в нашем доме для него была явно велика. И он, исходя из самых благородных побуждений…
– Да кончай ты свою болтовню! У меня важное дело, а она тут…
Воспитанная девочка Вероника с болью поморщилась, но подробно объяснила Вовику всё, предложила даже проводить его, но на радостях Вовик даже не обозвал её никак, а взлетел на четвёртый этаж и позвонил в квартиру №33.
От нетерпения он подпрыгивал, но за дверью было тихо.
«Неужели эта голова с бантиками, – пронеслось в Вовиковой голове, – чего-нибудь перепутала или нарочно меня обманула?» – И он звонил, звонил, звонил… Замерев в растерянности, он прислушался и уловил далекий голос, однако слов разобрать не мог. Сначала это повергло его в сильнейшее недоумение, а затем он ощутил страшок:видимо, в квартире что-то случилось. И он с неприятным ощущением уже не страшка,а подлинного страха напряженно ждал, почти прижав ухо к дверной обшивке.
А в квартире, точнее, на кухне, происходило следующее. Григорий Григорьевич кричал Вовику, чтобы тот обождал, а сам никак не мог сообразить, как ему быть с собаченцией под кастрюлей, хотя она (собаченция) уже не подавала признаков активного существования. Но когда звонки прекратились, Григорий Григорьевич решил, что пора действовать, а не размышлять. Он, придерживая кастрюлю руками, осторожно приподнялся, склонился над ней, внимательно прислушался, с удивлением ничего не услышал, резко опрокинул кастрюлю…
Джульетточка лежала на спинке, подняв кверху все четыре лапочки.
– Сдохла, сдохла… то есть задохнулась… – еле-еле-еле слышно прошептал Григорий Григорьевич. – Прости меня, если сможешь… миленькая ты моя… я же не хотел твоей кончины… я только спасался от тебя…
Зачем-то взяв кастрюлю в руки, он побрёл к дверям, открыл их, впустил обрадованного Вовика и, как говорится, загробным голосом сказал:
– Нет больше нашей дорогой Джульетточки… по моей вине она погибла… в муках ушла из жизни… такое несчастье… горе-то какое…
– Чего это с ней стряслось? – без особой жалости поинтересовался Вовик.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81