Не ты ли подмял басурманский стольный град, не здесь ли, в Кремле, тот успех твой ладился? Вот я и говорю: за стеной кремлевской храму стоять, у пяты твоей, а не в сердце. Мы с Бармой и место подходящее углядели. У самых Кулишек, что на спуске к реке Москве. Если благословишь, Бог тогда нам в помощь».
«Ишь ты! Не только, выходит, хоромы Божьи вы ладить мастера, ума у вас еще – палата. – И к митрополиту Макарию: – Что скажешь, первосвященный?»
«Скажу, ладно будет. Окроплю только то место святой водой да и с Богом».
«А еще мы думаем, грешным делом, чтобы храм на мечеть басурманскую походил. Сказывают, есть в Казани соборная кулшерифовская мечеть, вот ей в укор и ставить храм, – высказал свое мнение Барма, детина под стать своему другу-мастеру, только чуток светлей бородой да глазами голубей. – Поглядеть бы на ту мечеть сперва, пока за дело не взялись».
Иван Васильевич задумался. Верный, вроде бы совет, и будто кощунственный. Но не митрополита вопросил, а князя Воротынского: «Что скажешь, князь Михаил?»
Михаилу Воротынскому лестно, что его мнение царь поставил впереди митрополичьего, а совет каменных дел мастера Бармы ему пришелся по душе дерзостью своей. Ему, воеводе, дерзость всегда похвальна. Ответил без запинки: «Зело разумно». «Что ж, если духовный наш пастырь не возражает, пошли за Спасские ворота».
Место выбирали долго. И так прикидывали, и эдак, а уж когда сумерки начали подступать, сошлись на одном: лучше того, какое место определили мастера, не сыскать.
Сейчас, спеша домой, и, предвкушая радость предстоящих минут и часов, Воротынский одновременно как бы вновь проходил памятью по сегодняшнему дню, и гордостью полнилось его сердце. Да как же иначе, потомки будут помнить его не только как главного воеводу рати, взявшей Казань, но и как участника закладки храма Покрова Богородицы в честь славной для России победы.
Да, блаженственное счастье – крылатое. Увы, оно может так же быстро улетучиться, как и прилететь. Зато помехи счастью тому хотя и подползают, таясь и не прытко, зато уж как силу наберут, отступают ой как не вдруг.
Для Михаила Воротынского время безмятежного отдохновения пронеслось словно миг. Крещена дочь в одной купели с наследником престола Дмитрием, отшумели пиры в честь столь богоугодного дела, подумывать начал князь Михаил, как бы ловчее положить почин просьбе государю, чтобы отпустил бы он его в свой удел служить службу порубежную, ибо дважды уже слал верный стремянный Никифор Двужил вестовых с известием о неспокойности на рубежах удела. Доставил он и отписку нойона Челимбека, который сообщает, что подружился с калгой и теперь ведомы ему дела и даже намерения хана Крымского. В той отписке черным по белому сказано: не смирятся без борьбы ни Таврида, ни османская Турция с покорением русским царем Казани, станут готовить походы один за другим. Погуще и сакм полезет через засечную линию тревожить русские земли и хватать полон.
Доволен князь Воротынский, что не забыл его верный слуга Челимбек, достигнув высокого положения в ханстве, но вместе с тем забота о безопасности удела, а значит, и безопасности украин царских, гложет душу и сердце. Мила, конечно же, жизнь в стольном городе, скучней и обременительней станет она в Одоеве, только как без этого? На то и пожаловал государь вотчину на краю, почитай, земли своей, чтобы владелец берег ее как зеницу ока.
И вот в тот вечер, когда князь Воротынский окончательно решил завтра попроситься в удел, переписал набело Челимбеково предостережение, убрав, правда, его имя, чтобы не дай Бог в Разрядном приказе, куда, наверняка, передаст тайную отписку нойона царь, не стал он известен дьякам, ибо, чем черт не шутит, пока Бог спит, а терять такого верного друга Воротынскому не хотелось, тем более подвергать его опасности – так вот, в тот самый вечер, когда все было подготовлено к предстоящему с государем разговору, прискакал из Кремля гонец.
– Государь велит поспешить к нему!
– Что за дело на ночь глядя? Иль стряслось что?
– Худо. Зело занедюжил свет Иван Васильевич. Поспеши, князь.
– Так вдруг?
– Нет. С утра в горячке. Таился только. Теперь же в беспамятстве больше. Вот и скликать велел бояр думных. Дьяк царев Михайлов духовную пишет. Поспеши.
Хоть и прилично от Кремля дворец Воротынского, но у кровати больного оказался князь Михаил не последним. Брат его, князь Владимир, был уже там, князья Иван Мстиславский, Дмитрий Полецкий, Иван Шереметев, Михаила Морозов, Захарьины-Юрьевы. Братья царевы, князья Шуйские, Глинские и иные первостатейные, похоже, не очень-то спешили. Не было, к удивлению Михаила Воротынского, среди прытко отозвавшихся на зов царя, ни иерея Сильвестра, ставшего волей Ивана Васильевича его духовником, ни Адашева, обласканного и возвышенного государем будто тот сын его любезный. Им бы в первую очередь здесь быть.
У изголовья находившегося без сознания Ивана Васильевича стоял царев дьяк Михайлов со свитком в руке. «Вот и духовная готова, – с тоской подумал Воротынский. – Неужто так безмерны наши грехи, что отнимает Господь у нас такого царя?!»
Прошло добрых полчаса гнетущего молчания, никто больше не появлялся, и это начало беспокоить собравшихся. Они поначалу лишь переглядывались недоуменно, но вот не выдержал боярин Морозов:
– Где братья царевы Юрий и Владимир? Шуйские где? Вельские?
И этот тихий голос, спугнувший тишину, словно разбудил больного, царь тихо застонал, глаза его приоткрылись, поначалу совершенно бессмысленный взгляд постепенно обретал привычную для всех цепкость. С трудом одолевая беспомощную слабость, Иван Васильевич заговорил, то и дело прерываясь от утомления:
– С дьяком Михайловым… духовную составили. Сыну моему… Дмитрию… престол оставляю. Присягой затвердите духовную. В Золотой палате… Или… в трапезной. Мстиславскому поручаю… Воротынскому… Михайлову. Ступайте.
Выходили понурые, словно псы бездомные. У многих слезы на глазах. Дьяк Михайлов предложил, когда за дверью нерешительно скучились:
– В трапезной станем принимать?
– Ладно будет, – согласился Иван Мстиславский. – Не радость же какая, чтоб в Золотой.
К Михайлову протиснулся тайный царев дьяк и зашептал что-то на ухо. Все насторожились, но понять никто ничего не смог. Михайлов сам все рассказал сгоравшим от непраздного любопытства:
– Князь Владимир Андреевич с матерью своей княгиней Евфрасиньей в доме своем детей боярских деньгами жалуют да посулы сулят. Владимир уже определил себя в цари всея Руси. Духовную государеву не признает. Ему князь Иван Шуйский доброхотствует, пособников собирает. Князья Петр Щенятев, Иван Пронский, Симеон Ростовский, Дмитрий Немый-Оболенский славят Владимира Андреевича по всему граду стольному.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138
«Ишь ты! Не только, выходит, хоромы Божьи вы ладить мастера, ума у вас еще – палата. – И к митрополиту Макарию: – Что скажешь, первосвященный?»
«Скажу, ладно будет. Окроплю только то место святой водой да и с Богом».
«А еще мы думаем, грешным делом, чтобы храм на мечеть басурманскую походил. Сказывают, есть в Казани соборная кулшерифовская мечеть, вот ей в укор и ставить храм, – высказал свое мнение Барма, детина под стать своему другу-мастеру, только чуток светлей бородой да глазами голубей. – Поглядеть бы на ту мечеть сперва, пока за дело не взялись».
Иван Васильевич задумался. Верный, вроде бы совет, и будто кощунственный. Но не митрополита вопросил, а князя Воротынского: «Что скажешь, князь Михаил?»
Михаилу Воротынскому лестно, что его мнение царь поставил впереди митрополичьего, а совет каменных дел мастера Бармы ему пришелся по душе дерзостью своей. Ему, воеводе, дерзость всегда похвальна. Ответил без запинки: «Зело разумно». «Что ж, если духовный наш пастырь не возражает, пошли за Спасские ворота».
Место выбирали долго. И так прикидывали, и эдак, а уж когда сумерки начали подступать, сошлись на одном: лучше того, какое место определили мастера, не сыскать.
Сейчас, спеша домой, и, предвкушая радость предстоящих минут и часов, Воротынский одновременно как бы вновь проходил памятью по сегодняшнему дню, и гордостью полнилось его сердце. Да как же иначе, потомки будут помнить его не только как главного воеводу рати, взявшей Казань, но и как участника закладки храма Покрова Богородицы в честь славной для России победы.
Да, блаженственное счастье – крылатое. Увы, оно может так же быстро улетучиться, как и прилететь. Зато помехи счастью тому хотя и подползают, таясь и не прытко, зато уж как силу наберут, отступают ой как не вдруг.
Для Михаила Воротынского время безмятежного отдохновения пронеслось словно миг. Крещена дочь в одной купели с наследником престола Дмитрием, отшумели пиры в честь столь богоугодного дела, подумывать начал князь Михаил, как бы ловчее положить почин просьбе государю, чтобы отпустил бы он его в свой удел служить службу порубежную, ибо дважды уже слал верный стремянный Никифор Двужил вестовых с известием о неспокойности на рубежах удела. Доставил он и отписку нойона Челимбека, который сообщает, что подружился с калгой и теперь ведомы ему дела и даже намерения хана Крымского. В той отписке черным по белому сказано: не смирятся без борьбы ни Таврида, ни османская Турция с покорением русским царем Казани, станут готовить походы один за другим. Погуще и сакм полезет через засечную линию тревожить русские земли и хватать полон.
Доволен князь Воротынский, что не забыл его верный слуга Челимбек, достигнув высокого положения в ханстве, но вместе с тем забота о безопасности удела, а значит, и безопасности украин царских, гложет душу и сердце. Мила, конечно же, жизнь в стольном городе, скучней и обременительней станет она в Одоеве, только как без этого? На то и пожаловал государь вотчину на краю, почитай, земли своей, чтобы владелец берег ее как зеницу ока.
И вот в тот вечер, когда князь Воротынский окончательно решил завтра попроситься в удел, переписал набело Челимбеково предостережение, убрав, правда, его имя, чтобы не дай Бог в Разрядном приказе, куда, наверняка, передаст тайную отписку нойона царь, не стал он известен дьякам, ибо, чем черт не шутит, пока Бог спит, а терять такого верного друга Воротынскому не хотелось, тем более подвергать его опасности – так вот, в тот самый вечер, когда все было подготовлено к предстоящему с государем разговору, прискакал из Кремля гонец.
– Государь велит поспешить к нему!
– Что за дело на ночь глядя? Иль стряслось что?
– Худо. Зело занедюжил свет Иван Васильевич. Поспеши, князь.
– Так вдруг?
– Нет. С утра в горячке. Таился только. Теперь же в беспамятстве больше. Вот и скликать велел бояр думных. Дьяк царев Михайлов духовную пишет. Поспеши.
Хоть и прилично от Кремля дворец Воротынского, но у кровати больного оказался князь Михаил не последним. Брат его, князь Владимир, был уже там, князья Иван Мстиславский, Дмитрий Полецкий, Иван Шереметев, Михаила Морозов, Захарьины-Юрьевы. Братья царевы, князья Шуйские, Глинские и иные первостатейные, похоже, не очень-то спешили. Не было, к удивлению Михаила Воротынского, среди прытко отозвавшихся на зов царя, ни иерея Сильвестра, ставшего волей Ивана Васильевича его духовником, ни Адашева, обласканного и возвышенного государем будто тот сын его любезный. Им бы в первую очередь здесь быть.
У изголовья находившегося без сознания Ивана Васильевича стоял царев дьяк Михайлов со свитком в руке. «Вот и духовная готова, – с тоской подумал Воротынский. – Неужто так безмерны наши грехи, что отнимает Господь у нас такого царя?!»
Прошло добрых полчаса гнетущего молчания, никто больше не появлялся, и это начало беспокоить собравшихся. Они поначалу лишь переглядывались недоуменно, но вот не выдержал боярин Морозов:
– Где братья царевы Юрий и Владимир? Шуйские где? Вельские?
И этот тихий голос, спугнувший тишину, словно разбудил больного, царь тихо застонал, глаза его приоткрылись, поначалу совершенно бессмысленный взгляд постепенно обретал привычную для всех цепкость. С трудом одолевая беспомощную слабость, Иван Васильевич заговорил, то и дело прерываясь от утомления:
– С дьяком Михайловым… духовную составили. Сыну моему… Дмитрию… престол оставляю. Присягой затвердите духовную. В Золотой палате… Или… в трапезной. Мстиславскому поручаю… Воротынскому… Михайлову. Ступайте.
Выходили понурые, словно псы бездомные. У многих слезы на глазах. Дьяк Михайлов предложил, когда за дверью нерешительно скучились:
– В трапезной станем принимать?
– Ладно будет, – согласился Иван Мстиславский. – Не радость же какая, чтоб в Золотой.
К Михайлову протиснулся тайный царев дьяк и зашептал что-то на ухо. Все насторожились, но понять никто ничего не смог. Михайлов сам все рассказал сгоравшим от непраздного любопытства:
– Князь Владимир Андреевич с матерью своей княгиней Евфрасиньей в доме своем детей боярских деньгами жалуют да посулы сулят. Владимир уже определил себя в цари всея Руси. Духовную государеву не признает. Ему князь Иван Шуйский доброхотствует, пособников собирает. Князья Петр Щенятев, Иван Пронский, Симеон Ростовский, Дмитрий Немый-Оболенский славят Владимира Андреевича по всему граду стольному.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138