– Я повинуюсь, светлый хан. Прими от великого князя подарки. Он прислал их тебе.
– Василий – не великий князь, не царь. Мы еще не дали ему ярлык на великое княжение! – гневно осадил Воротынского Мухаммед-Гирей. – Мы решим, станет ли он Великим! Может, дадим ярлык князю рязанскому. Или князю тверскому. А подарки своего подданного мы примем. Пусть внесут.
Гора отменной пушнины легла к ногам братьев Гиреев. Мягкая, ласковая, притягивающая взор; Мухаммед-Гирей сбросил с лица каменную маску, оно теперь выражало довольство и радость; на изделия из золота и серебра, которых тоже внесли в шатер изрядно, он взглянул мельком и вновь устремил восторженный взор свой на связки шкурок редких пушных зверушек.
– Еще, светлый хан, послал тебе Василий Иванович (Воротынский остерегся назвать царя всея Руси полным титулом, но и унижать его не захотел) меду хмельного из своих погребов. Изведаешь на досуге.
– Хорошо, – похвалил Мухаммед-Гирей подобревшим голосом и повелел, ни к кому не обращаясь: – Выделите послам просторный шатер и обеспечьте их всем.
Повеление Мухаммед-Гирея выполнили его подданные без волокиты, отвели тут же послов в просторную юрту (видимо, какого-то вельможи), всю в коврах и со множеством подушек. Так и тянет развалиться, подложив под плечи подушки, и расслабиться после столь утомительного, на нервах, приема. Что князь Воротынский и сделал, показав тем самым пример остальным.
Покой, однако же, не мог длиться долго и быть полным. И это естественно в их положении. Пусть не сию минуту, не сей час решится их судьба (жить или нет им), пусть это произойдет лишь через двое суток, но будущее для них так неопределенно, что не тревожиться они просто не могли. Они же были по природе своей не только бояре, но и люди. Да к тому же не с примитивным мышлением забитых, затюканных жизненными невзгодами, необразованных смердов. Их приучали с малых лет анализировать, сопоставлять, то есть думать не только конкретно, но и абстрактно, и вот теперь они невольно, хотя и хотелось им полного отдохновения, и физического, и духовного, обмозговывали положение, в каком они оказались волею судьбы.
А положение аховое, куда ни кинь. Особенно тревожило думных бояр то, как поведет себя великий князь Василий Иванович. Вдруг он уже ополчил рать на Ламе, скликнув полки из Пскова и Новгорода, из Твери и Смоленска, и поспешает с теми полками к стольному граду Москве? Тогда отмахнется он от гонца, гневаясь на малодушие бояр своих ближних и князей-воевод. Не лучше ли было послушать совета князя Воротынского и выступить с ратью на татар? Все одно – смерть. Но куда краше она в сече, чем в бесчестии. И разве им, боярам думным и дьякам приказным пришлось бы идти в сечу? Их место – в Кремле, а не в рядах ратников. Конечно, путь им в сечу не заказан, но дело это личной доброй воли.
В дополнение к тяжелым думам послов напоминают им, кто они в настоящий момент, размеренные шаги татарских стражников за кошмяной стеной юрты. Заложники они, вот кто.
Отвести душу тоже не отведешь: среди стражников наверняка есть знающие русский язык, чтобы подслушивать посольские разговоры и доносить своим начальникам. Вырвется у кого-либо тайное из уст, сколько вреда от этого случится, Бог его знает. Лучше уж помалкивать. Только втерпеж ли то молчание? Не в гробу же они, заживо похороненные. На душе тоже покойней станет, если отвлечься в разговоре от тревожно-тягостных дум. Пусть пустопорожний будет тот разговор, это даже лучше. Либо специально супротив правды направленный. Первым молчание нарушил дьяк Посольского приказа. На лице улыбочка лукавая, а в голосе серьезность.
– Прикидываю я, государь наш, Василий Иванович, должен уже к Истре с полками подойти. День-другой, и ударит по басурманам. Князь Вельский тоже, мыслю, не дремлет. Худо придется Магмет-Гирею и братцу его. Ой, как худо.
– Дай-то Бог, – поддержало дьяка сразу несколько человек. – Дай-то Бог.
– Оно хорошо бы, только с нами как? Не успеют если вызволить, амба, считай.
– Примем смерть не жалеючи! Люда христианского ради!..
– Не о том речь ведете, други мои, – остановил начавшую разгораться полемику князь Воротынский. – Кто мы есть? Ответьте мне. Молчите. То-то. Мы – мирное посольство люда московского и князя великого, государя нашего, а не хитрованы, решившие пожертвовать собой ради обмана. Чтоб, значит, затянуть время и дать нашей рати ополчаться и напасть на захватчиков. Иль нам бесчестие дороже чести?! Я со скорбной душой приму известие от государя, если он не внемлет слову нашего гонца. Прошу, други, не глагольте о посольских делах.
Дьяк недоуменно пожал плечами. У него на этот счет имелось свое соображение, он собирался такого накрутить, что собьет с толку и самого Мухаммед-Гирея, и всех его советников. Главного дьяк еще не сказал, главное должно словно случайно сорваться с уст в ходе спора. «Что ж, нет, так нет», – огорченно заключил он и примолк.
Вновь в ковровой мягкости шатра наступило тягостное молчание. Долгое. Со вздохами.
Трудно человеку оставаться один на один со своими мыслями, если еще их не назовешь приятными и безмятежными и когда знаешь, что подобное твоему беспокойство обуяло всех, кто находится рядом с тобой. Ох, как трудно. Говорить же о чем-то другом, кроме дел посольских, кроме горя, свалившегося на Москву и другие великокняжеские города и селения, на них самих, в конце концов, не поворачивается язык; и подступило то самое время, когда никакое повеление князя Воротынского, ни здравый смысл не остановили бы угнетенных обстоятельством людей – Воротынский сделал серьезную ошибку, запретив начатый хитроватым дьяком разговор, и ему сейчас, исправляясь, придумать бы самому какую-либо тему, не ратную, а бытовую, и пустить пробного шара, чтобы не прорвался в шатре лихой для всех их разговор; только князь совершенно об этом не думал; его мысли кружились вокруг того, как поступит царь Василий Иванович, выслушав гонца; и выходило по его пониманию, что ничего не остается делать великому князю иного, кроме того, чтобы принять условия Мухаммед-Гирея, пойти на позор и унижение, признав себя его данником. «Нет большой рати близко. Скорый ответный удар не получится. Князь Вельский смог бы налететь, но посильно ли такое мальчишке?! – с досадой думал Воротынский. – Профукали все, что могли профукать! Людишки тягловые теперь за неумех воевод расплачиваются. Своими жизнями!»
Вздохи бояр и дьяков, которые становились все тягостней и вырывались все чаще у безмолвствующих людей, князь Воротынский просто не слышал, так был занят осуждением князей Вельского и Старицкого, даже самого великого князя, все более и более склоняясь к тому, что предложенное им размещение полков лишило бы татар такого преимущества, какое они получили сейчас.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138