Тем более, что Приговор думы есть, зачин сделан знатный князем Михаилом Воротынским, дальше и без него дело пойдет. Пусть не как по маслу, но все едино – ходко. Найдутся добрые исполнители. Из тех, кто далек по крови от трона. Владимировичей же всех нужно – под корень. Всех до единого. А уж князя Михаила – во что бы то ни стало.
Вошел, низко склонившись, князь Афанасий Вяземский:
– Время, мой государь, идти на пир. Вели переодеваться.
На том пиру, на котором царь щедро жаловал на радостях и достойных, и едва причастных к славной победе, зато угодников, не обошел вниманием и своих любимцев, ни за что, ни про что, а так, по случаю, про князя Михаила Воротынского государь даже словом не обмолвился; честил только князей Хованского и Хворостинина, Юргена Фаренсбаха, Коркодинова и Сигорского, то есть только тех воевод, кого сам определил в окскую рать – так вот тот пир почестный в первый же день перерос в скоморошеский загул; и оно бы, конечно, ладно, пусть пьет царь-государь в удовольствие свое, но беда-то в том, что под пьяную руку начал он новые казни, да такие, что уму непостижимо: сажал на колы, зашивал в медвежьи шкуры и травил псами, поджаривал и, насладившись мучениями и кровью несчастных, вновь пил и скоморошничал.
Примолкла в ужасе знатная Москва. Уныло во дворцах. Робко. И вот в эту самую робость приехал князь Михаил Воротынский из владимирских лесов. Вдохновенно-радостный. Работа у посохи спорилась, обоз за обозом тянулись к местам сплавов, а плоты шли один за другим на юг. Отступили у князя на задний план все тревоги, касаемые возможного царского неудовольствия, радение простолюдин, понимающих, что вершат они великое для России дело, передалось князю, и все остальное, не касаемое обустройства порубежья в Диком Поле и на Волге, казалось Воротынскому мелким, суетным, не достойным того, чтобы придавать им какое-то внимание.
Увы, Москва с первого же дня возвратила его в мир интриг, злобства и вероломства. Поначалу шло все как нельзя лучше: приласкавшиеся жена, сын и дочь, светившаяся радостью дворня, затем баня с дороги, с привычным напоминанием мамки-ворчуньи: «Банника не забудь самолично ублажить», и торжественный обед, на который подоспели брат Владимир и Федор Шереметев.
Князь Михаил Воротынский сразу заметил, что веселость гостей деланная, пробивающаяся сквозь глубокую печаль. Но делу время, а потехе час, решил поэтому Михаил Воротынский не торопить события: настанет час, и гости сами поведают о своих заботах. Впрочем, он уже понял, что гости кручинятся не столько о себе, сколько о нем, хозяине, и та тревога, которая влезла в душу в радостные минуты встречи с ликующей Москвой – та тревога, пока еще безотчетная, только теперь с большей силой, прищемила сердце.
Первый тост. Хозяйка, нарядная, в камке узорчатой, золотом и серебром шитой, поднесла гостям кубки с вином заморским. Князь Владимир высоко поднял бокал.
– С превеликим удовольствием осушу кубок сей зелена вина за спасителя России. Пусть завистники шепчутся, будто победу ковал опричный полк князей Хованского и Хворостинина, но им не оболгать правды…
– Постой, постой. Что говоришь такое?!
– Да, князь, он прав, – подтвердил Федор Шереметев. – Не только в Кремле об этом перешептываются, но вся Москва перемалывает напраслину, удивляясь, веря и не веря слухам. Обо мне же говорят, что припустил я от татар будто заяц трусливый, саадак даже потерял.
– От кого пошло? Не от князя Андрея, это уж – точно. Он сразу же по выходе из Коломны узнал мой замысел и одобрил его, хотя и с опаской. Не сам ли государь?
– Сказывают, что сам. Через тайного дьяка своего. Заревновал. Как бы слава, ему единственному принадлежащая, тебе не досталась.
В общем, не обед торжественный начался, а головоломка со многими неясностями. Гадали, с кем и как себя вести, намечали общую линию поведения, которую под конец обеда князь Воротынский определил так:
– Станем делать свое дело. По чести и совести служить государю и отечеству. Что на роду написано, того не миновать.
На следующее утро князь собрался было на думу, но Фрол отсоветовал:
– Никакой думы, князь, вот уже более недели нету. Государь празднует разгром Девлетки.
Что ж, выходит, можно день-другой побыть дома. С детьми, соскучившимися по отцу, с женой-ладой, ласковой и заботливой. На большее он не мог позволить себе расслабиться: он считал непременной для себя поездку к казакам понизовским ватажным, чтобы окончательно сговориться с ними и о земле, и о жаловании, выяснить, в чем они нужду имеют, сколько леса потребно, чтобы дома новые срубить тем, кто станет царю служить, чтоб сторожи поставить стойкие да крепости атаманские возвести. Время здесь особенно поджимало. Упусти его – трудно будет наверстывать. На Россию теперь Девлет-Гирей не пойдет, тут к ворожею ходить не нужно, а казаков приструнить, чтоб на цареву службу не переметнулись, а стояли бы, как и прежде, между Крымом и Россией, не принимая никакого подданства, на это у Тавриды силенок хватит. Не протяни, выходит, казакам сейчас руку свою Москва, Таврида протянет. «Перегожу малый срок, авось кончит царь куролесить и злобствовать, поутихнет. А нет, все одно поеду в Кремль. Испрошу дозволения ехать в ватаги казачьи с зельем, с рушницами, с пищалями и с самострелами…»
Так, однако, получилось, что на закате солнца оповестили князя Михаила Воротынского, чтобы завтра после утренней молитвы прибыл бы он к государю. Не порадовала эта весть князя, а встревожила еще больше. Конечно, для порубежного дела – отменно. Нужда есть о многом поговорить спешно, но откуда царь узнал, что он, князь, приехал домой? Никого не оповещал он о своем прибытии, только за братом и за Шереметевым Фрола посылал. «Выходит, самовластцу известен каждый мой шаг?! Но кто же тогда доносит? Шереметев не мог проговориться, тем более свероломничать. Кто же тогда? Конечно, Фрол! Никто кроме него дворца даже не покидал. Но, может, кто тайно?» В общем, не пойманный – не вор. И все же князь Воротынский решил еще более осторожно вести себя с Фролом Фроловым. Если, конечно, царь на Казенный двор не отправит, оковав.
Вопреки ожиданию, Иван Васильевич встретил слугу своего ближнего весьма радушно. Посадил на лавку, устланную мягкой узорчатой полавочницей, осведомился о здоровье, о жене и чадах, затем заговорил с грустинкой в голосе:
– Ума не приложу, чем отблагодарить тебя за службу ревностную. Чин твой в вотчине моей самый высокий – ближний слуга государев. Вотчина есть. К трети Воротынска, от отца наследованной, еще жаловал я тебе Новосиль. Что еще? Поклон мой прими и ласковое слово, воевода славный.
«Не густо, – ухмыльнулся про себя князь Воротынский. – Не густо. Стало быть, и в самом деле прогневался самовластец.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138
Вошел, низко склонившись, князь Афанасий Вяземский:
– Время, мой государь, идти на пир. Вели переодеваться.
На том пиру, на котором царь щедро жаловал на радостях и достойных, и едва причастных к славной победе, зато угодников, не обошел вниманием и своих любимцев, ни за что, ни про что, а так, по случаю, про князя Михаила Воротынского государь даже словом не обмолвился; честил только князей Хованского и Хворостинина, Юргена Фаренсбаха, Коркодинова и Сигорского, то есть только тех воевод, кого сам определил в окскую рать – так вот тот пир почестный в первый же день перерос в скоморошеский загул; и оно бы, конечно, ладно, пусть пьет царь-государь в удовольствие свое, но беда-то в том, что под пьяную руку начал он новые казни, да такие, что уму непостижимо: сажал на колы, зашивал в медвежьи шкуры и травил псами, поджаривал и, насладившись мучениями и кровью несчастных, вновь пил и скоморошничал.
Примолкла в ужасе знатная Москва. Уныло во дворцах. Робко. И вот в эту самую робость приехал князь Михаил Воротынский из владимирских лесов. Вдохновенно-радостный. Работа у посохи спорилась, обоз за обозом тянулись к местам сплавов, а плоты шли один за другим на юг. Отступили у князя на задний план все тревоги, касаемые возможного царского неудовольствия, радение простолюдин, понимающих, что вершат они великое для России дело, передалось князю, и все остальное, не касаемое обустройства порубежья в Диком Поле и на Волге, казалось Воротынскому мелким, суетным, не достойным того, чтобы придавать им какое-то внимание.
Увы, Москва с первого же дня возвратила его в мир интриг, злобства и вероломства. Поначалу шло все как нельзя лучше: приласкавшиеся жена, сын и дочь, светившаяся радостью дворня, затем баня с дороги, с привычным напоминанием мамки-ворчуньи: «Банника не забудь самолично ублажить», и торжественный обед, на который подоспели брат Владимир и Федор Шереметев.
Князь Михаил Воротынский сразу заметил, что веселость гостей деланная, пробивающаяся сквозь глубокую печаль. Но делу время, а потехе час, решил поэтому Михаил Воротынский не торопить события: настанет час, и гости сами поведают о своих заботах. Впрочем, он уже понял, что гости кручинятся не столько о себе, сколько о нем, хозяине, и та тревога, которая влезла в душу в радостные минуты встречи с ликующей Москвой – та тревога, пока еще безотчетная, только теперь с большей силой, прищемила сердце.
Первый тост. Хозяйка, нарядная, в камке узорчатой, золотом и серебром шитой, поднесла гостям кубки с вином заморским. Князь Владимир высоко поднял бокал.
– С превеликим удовольствием осушу кубок сей зелена вина за спасителя России. Пусть завистники шепчутся, будто победу ковал опричный полк князей Хованского и Хворостинина, но им не оболгать правды…
– Постой, постой. Что говоришь такое?!
– Да, князь, он прав, – подтвердил Федор Шереметев. – Не только в Кремле об этом перешептываются, но вся Москва перемалывает напраслину, удивляясь, веря и не веря слухам. Обо мне же говорят, что припустил я от татар будто заяц трусливый, саадак даже потерял.
– От кого пошло? Не от князя Андрея, это уж – точно. Он сразу же по выходе из Коломны узнал мой замысел и одобрил его, хотя и с опаской. Не сам ли государь?
– Сказывают, что сам. Через тайного дьяка своего. Заревновал. Как бы слава, ему единственному принадлежащая, тебе не досталась.
В общем, не обед торжественный начался, а головоломка со многими неясностями. Гадали, с кем и как себя вести, намечали общую линию поведения, которую под конец обеда князь Воротынский определил так:
– Станем делать свое дело. По чести и совести служить государю и отечеству. Что на роду написано, того не миновать.
На следующее утро князь собрался было на думу, но Фрол отсоветовал:
– Никакой думы, князь, вот уже более недели нету. Государь празднует разгром Девлетки.
Что ж, выходит, можно день-другой побыть дома. С детьми, соскучившимися по отцу, с женой-ладой, ласковой и заботливой. На большее он не мог позволить себе расслабиться: он считал непременной для себя поездку к казакам понизовским ватажным, чтобы окончательно сговориться с ними и о земле, и о жаловании, выяснить, в чем они нужду имеют, сколько леса потребно, чтобы дома новые срубить тем, кто станет царю служить, чтоб сторожи поставить стойкие да крепости атаманские возвести. Время здесь особенно поджимало. Упусти его – трудно будет наверстывать. На Россию теперь Девлет-Гирей не пойдет, тут к ворожею ходить не нужно, а казаков приструнить, чтоб на цареву службу не переметнулись, а стояли бы, как и прежде, между Крымом и Россией, не принимая никакого подданства, на это у Тавриды силенок хватит. Не протяни, выходит, казакам сейчас руку свою Москва, Таврида протянет. «Перегожу малый срок, авось кончит царь куролесить и злобствовать, поутихнет. А нет, все одно поеду в Кремль. Испрошу дозволения ехать в ватаги казачьи с зельем, с рушницами, с пищалями и с самострелами…»
Так, однако, получилось, что на закате солнца оповестили князя Михаила Воротынского, чтобы завтра после утренней молитвы прибыл бы он к государю. Не порадовала эта весть князя, а встревожила еще больше. Конечно, для порубежного дела – отменно. Нужда есть о многом поговорить спешно, но откуда царь узнал, что он, князь, приехал домой? Никого не оповещал он о своем прибытии, только за братом и за Шереметевым Фрола посылал. «Выходит, самовластцу известен каждый мой шаг?! Но кто же тогда доносит? Шереметев не мог проговориться, тем более свероломничать. Кто же тогда? Конечно, Фрол! Никто кроме него дворца даже не покидал. Но, может, кто тайно?» В общем, не пойманный – не вор. И все же князь Воротынский решил еще более осторожно вести себя с Фролом Фроловым. Если, конечно, царь на Казенный двор не отправит, оковав.
Вопреки ожиданию, Иван Васильевич встретил слугу своего ближнего весьма радушно. Посадил на лавку, устланную мягкой узорчатой полавочницей, осведомился о здоровье, о жене и чадах, затем заговорил с грустинкой в голосе:
– Ума не приложу, чем отблагодарить тебя за службу ревностную. Чин твой в вотчине моей самый высокий – ближний слуга государев. Вотчина есть. К трети Воротынска, от отца наследованной, еще жаловал я тебе Новосиль. Что еще? Поклон мой прими и ласковое слово, воевода славный.
«Не густо, – ухмыльнулся про себя князь Воротынский. – Не густо. Стало быть, и в самом деле прогневался самовластец.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138