Десять минут! Уже прошло десять минут. Его прошиб пот, а ноги стали ватными и не слушались, словно во время погони во сне. Яков Борисович заметался, бросился в обратную сторону, повинуясь стрелке, заскочил в подворотню. Ура! Есть проход! Какие-то узкие проулки, более похожие на коридоры, новый двор, высокая ограда… Он лезет наверх, срывая кожу на ладонях. Свист, чей-то крик, его тянут за ногу. Все…
Свалившись на снег возле мусорной кучи, он в последний раз нажимает кнопку наручных часов. Секундная стрелка чуть дрогнула, поболталась и, забыв о своей главной функции, вернулась к отсчету секунд. Первых безнадежных секунд его жизни в этом проклятом мире.
– Мне понятно ваше состояние, господин Копытько, – вставил сочувственную реплику Нижегородский. – В эти минуты мы были с вами в одинаковом положении. Я подбежал к окну, когда датчик уже мигал красным крысиным глазком. Между прочим, там я простоял довольно долго. Почему же вы не подошли? Мы бы встретились, и, кто знает, ваша дальнейшая судьба могла сложиться иначе.
Яков Борисович вздохнул. Он обвел взглядом интерьер гостиной, скользнул по богатой обивке кресел и диванов, по книжным полкам, картинам. Не в первый раз взгляд его задержался на большом сейфе, стоявшем в промежутке между книжными стеллажами.
– Да-а-а, – произнес он задумчиво. – Но меня задержал дворник или кто-то еще. Он свистком вызвал полицейского, и они вдвоем отвели меня в участок. Вероятно, я что-то кричал, пытался вырваться и произвел на них впечатление сумасшедшего. Да я им и был.
Вызванный в полицию врач после осмотра задержанного заявил, что он обыкновенный лгун и фантазер. Попытки Якова Борисовича на ломаном английском и еще более скверном французском рассказать о приключившейся с ним невероятной истории не произвели на заспанного лекаря ни малейшего впечатления. Скорее всего, он просто ничего не понял. Полицейские же решили, что бедняга приехал в Чехию откуда-то из восточных провинций многоязычной империи. В пути его обобрали до нитки, вот он и не может прийти в себя от горя. Утром его вытолкали на улицу, посоветовав возвращаться восвояси. Голодный и холодный Копытько бродил по городу, как сомнамбула, не чувствуя ни голода, ни холода. Он даже не сразу заметил пропажу своих часов. Только одна мысль поддерживала в нем остатки желания жить и двигаться: он знал, что где-то здесь же ходят еще два его соотечественника, один из которых был ему хорошо знаком. Нужно найти его во что бы то ни стало. И он искал. Но как трудно отыскать черную кошку в темной комнате, так же трудно оказалось найти и Каратаева в Праге. Особенно если его в ней уже не было.
К вечеру первого же дня Яков Борисович прибился к небольшой группе нищих. Сначала его хотели прогнать, но, когда выяснилось, что он из России, главарь группы, немного говоривший по-русски, решил оставить бедолагу на испытательный срок. Ему поручили просить подаяние возле церкви Святого Гавела. Заработанные таким образом деньги изымались в обмен на кормежку и ночлег в заброшенном доме на окраине.
Там по вечерам Копытько снова и снова рассказывал свою историю старшему их сообщества. Тот слушал, кивал головой, иногда даже задавал вопросы. Потом пересказывал остальным, и они смеялись. Впрочем, не все. Один не смеялся, потому что был совершенно глух, другой – совсем еще молодой человек – всегда сидел, уставившись в одну точку, и ни на что не реагировал.
Попытки рассказать кому-нибудь правду о себе в других местах Копытько скоро оставил. Его переставали слушать после первых же произнесенных им фраз об окне хронопортации, двадцать втором веке, ближайшем будущем и скорой войне. Никаких конкретных фактов истории, которые должны были иметь место в ближайшее время, он, как ни старался, не мог выудить из своей памяти. Перенесенный стресс, казалось, окончательно вычистил из его головы все, что имело отношение к европейской истории начала двадцатого века. Он прекрасно помнил дату развода Наполеона с Жозефиной, знал наизусть их переписку друг с другом и каждого в отдельности со своими любовниками, но забыл даже точную дату начала Первой мировой войны.
Несколько раз, утаивая деньги от сотоварищей, Яков Борисович покупал почтовые марки и бумагу и посылал обстоятельные письма в редакции журналов, университеты, научные и правительственные учреждения и даже некоторым конкретным людям. Два таких письма были посланы им в Вену в канцелярию императора. В написанных по-русски посланиях после сенсационного рассказа о своей истории и уверений в том, что ему открыто будущее, Яков Борисович сообщал, где его можно найти. Но дни шли за днями, а ничего не происходило.
Не подозревая, что его бывшие сослуживцы уже давно покинули не только Прагу, но и Австро-Венгрию, он продолжал пристально всматриваться в лица прохожих. Много раз ему казалось, что он узнал в толпе Каратаева. Тогда Яков Борисович срывался с места и начинал следить за этим человеком. Но либо скоро сам понимал, что ошибся, либо отказывались понимать его. Один раз дело даже дошло до полиции.
К середине весны доктор наук Копытько, известный в бездомных кругах Праги под прозвищем Яков-дурак, уже мало напоминал заносчивого начальника Двенадцатого отдела Новосибирского института исторических исследований при Академии наук. Его большую бугристую лысину, являвшуюся логическим продолжением морщинистого лба, окружали длинные патлы, слипшиеся концы которых черными змейками извивались по засаленному воротнику. Впалые щеки и костлявый подбородок были всегда покрыты стерней двухнедельной щетины. Над оттопыренной нижней губой понуро нависал мясистый нос с торчащими из ноздрей мокрыми черными кисточками, а из-под густых насупленных бровей смотрел настороженный взгляд человека, готового одновременно получить оплеуху и что-нибудь стащить.
Когда в апреле из газет он узнал о гибели «Титаника», то был выбит из колеи и долго не мог обрести душевного равновесия. Как же он умудрился упустить такой исключительный шанс доказать всем этим мерзавцам, что ему действительно открыто будущее! Ведь он знал…
– В прошлом году в конце мая я устроился работать на главном рынке, – заканчивал свой грустный рассказ Копытько. – Убирал там мусор и все такое прочее. Потом перебрался на завод. Я стал снимать комнату в пригороде и где-то в это же время дал первое объявление о розыске человека, потерявшего часы. Сначала в местную газету, потом в немецкие. Я вдруг подумал, Савва, что раз ты по документам немец, то вполне мог уехать сюда.
– Много же вам потребовалось времени, чтобы наконец догадаться, – язвительно заметил Каратаев. – Чтоб вы знали, Яков Борисович, я уехал из Праги в тот же вечер и следующим утром уже был в Германии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142
Свалившись на снег возле мусорной кучи, он в последний раз нажимает кнопку наручных часов. Секундная стрелка чуть дрогнула, поболталась и, забыв о своей главной функции, вернулась к отсчету секунд. Первых безнадежных секунд его жизни в этом проклятом мире.
– Мне понятно ваше состояние, господин Копытько, – вставил сочувственную реплику Нижегородский. – В эти минуты мы были с вами в одинаковом положении. Я подбежал к окну, когда датчик уже мигал красным крысиным глазком. Между прочим, там я простоял довольно долго. Почему же вы не подошли? Мы бы встретились, и, кто знает, ваша дальнейшая судьба могла сложиться иначе.
Яков Борисович вздохнул. Он обвел взглядом интерьер гостиной, скользнул по богатой обивке кресел и диванов, по книжным полкам, картинам. Не в первый раз взгляд его задержался на большом сейфе, стоявшем в промежутке между книжными стеллажами.
– Да-а-а, – произнес он задумчиво. – Но меня задержал дворник или кто-то еще. Он свистком вызвал полицейского, и они вдвоем отвели меня в участок. Вероятно, я что-то кричал, пытался вырваться и произвел на них впечатление сумасшедшего. Да я им и был.
Вызванный в полицию врач после осмотра задержанного заявил, что он обыкновенный лгун и фантазер. Попытки Якова Борисовича на ломаном английском и еще более скверном французском рассказать о приключившейся с ним невероятной истории не произвели на заспанного лекаря ни малейшего впечатления. Скорее всего, он просто ничего не понял. Полицейские же решили, что бедняга приехал в Чехию откуда-то из восточных провинций многоязычной империи. В пути его обобрали до нитки, вот он и не может прийти в себя от горя. Утром его вытолкали на улицу, посоветовав возвращаться восвояси. Голодный и холодный Копытько бродил по городу, как сомнамбула, не чувствуя ни голода, ни холода. Он даже не сразу заметил пропажу своих часов. Только одна мысль поддерживала в нем остатки желания жить и двигаться: он знал, что где-то здесь же ходят еще два его соотечественника, один из которых был ему хорошо знаком. Нужно найти его во что бы то ни стало. И он искал. Но как трудно отыскать черную кошку в темной комнате, так же трудно оказалось найти и Каратаева в Праге. Особенно если его в ней уже не было.
К вечеру первого же дня Яков Борисович прибился к небольшой группе нищих. Сначала его хотели прогнать, но, когда выяснилось, что он из России, главарь группы, немного говоривший по-русски, решил оставить бедолагу на испытательный срок. Ему поручили просить подаяние возле церкви Святого Гавела. Заработанные таким образом деньги изымались в обмен на кормежку и ночлег в заброшенном доме на окраине.
Там по вечерам Копытько снова и снова рассказывал свою историю старшему их сообщества. Тот слушал, кивал головой, иногда даже задавал вопросы. Потом пересказывал остальным, и они смеялись. Впрочем, не все. Один не смеялся, потому что был совершенно глух, другой – совсем еще молодой человек – всегда сидел, уставившись в одну точку, и ни на что не реагировал.
Попытки рассказать кому-нибудь правду о себе в других местах Копытько скоро оставил. Его переставали слушать после первых же произнесенных им фраз об окне хронопортации, двадцать втором веке, ближайшем будущем и скорой войне. Никаких конкретных фактов истории, которые должны были иметь место в ближайшее время, он, как ни старался, не мог выудить из своей памяти. Перенесенный стресс, казалось, окончательно вычистил из его головы все, что имело отношение к европейской истории начала двадцатого века. Он прекрасно помнил дату развода Наполеона с Жозефиной, знал наизусть их переписку друг с другом и каждого в отдельности со своими любовниками, но забыл даже точную дату начала Первой мировой войны.
Несколько раз, утаивая деньги от сотоварищей, Яков Борисович покупал почтовые марки и бумагу и посылал обстоятельные письма в редакции журналов, университеты, научные и правительственные учреждения и даже некоторым конкретным людям. Два таких письма были посланы им в Вену в канцелярию императора. В написанных по-русски посланиях после сенсационного рассказа о своей истории и уверений в том, что ему открыто будущее, Яков Борисович сообщал, где его можно найти. Но дни шли за днями, а ничего не происходило.
Не подозревая, что его бывшие сослуживцы уже давно покинули не только Прагу, но и Австро-Венгрию, он продолжал пристально всматриваться в лица прохожих. Много раз ему казалось, что он узнал в толпе Каратаева. Тогда Яков Борисович срывался с места и начинал следить за этим человеком. Но либо скоро сам понимал, что ошибся, либо отказывались понимать его. Один раз дело даже дошло до полиции.
К середине весны доктор наук Копытько, известный в бездомных кругах Праги под прозвищем Яков-дурак, уже мало напоминал заносчивого начальника Двенадцатого отдела Новосибирского института исторических исследований при Академии наук. Его большую бугристую лысину, являвшуюся логическим продолжением морщинистого лба, окружали длинные патлы, слипшиеся концы которых черными змейками извивались по засаленному воротнику. Впалые щеки и костлявый подбородок были всегда покрыты стерней двухнедельной щетины. Над оттопыренной нижней губой понуро нависал мясистый нос с торчащими из ноздрей мокрыми черными кисточками, а из-под густых насупленных бровей смотрел настороженный взгляд человека, готового одновременно получить оплеуху и что-нибудь стащить.
Когда в апреле из газет он узнал о гибели «Титаника», то был выбит из колеи и долго не мог обрести душевного равновесия. Как же он умудрился упустить такой исключительный шанс доказать всем этим мерзавцам, что ему действительно открыто будущее! Ведь он знал…
– В прошлом году в конце мая я устроился работать на главном рынке, – заканчивал свой грустный рассказ Копытько. – Убирал там мусор и все такое прочее. Потом перебрался на завод. Я стал снимать комнату в пригороде и где-то в это же время дал первое объявление о розыске человека, потерявшего часы. Сначала в местную газету, потом в немецкие. Я вдруг подумал, Савва, что раз ты по документам немец, то вполне мог уехать сюда.
– Много же вам потребовалось времени, чтобы наконец догадаться, – язвительно заметил Каратаев. – Чтоб вы знали, Яков Борисович, я уехал из Праги в тот же вечер и следующим утром уже был в Германии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142