И это было самое страшное, что случилось па твоей памяти в семье, страшнее даже, чем тот несчастный случай, когда погибла твоя мама. И ты не понимала, что происходит?
Они пьют кофе и отвар из трав. Урания отламывает кусочек арепы. Разговаривают, сидя за обеденным столом, при тусклом свете торшера. Прислуга-гаитянка, бесшумная, точно кошка, убирает со стола.
– Нет, тетя, конечно, я помню, что папа ужасно нервничал, – поясняет Урания. – Но не помню деталей, не помню, что происходило день за днем. Поначалу он вообще хотел все скрыть от меня. «Возникли кое-какие проблемы, Уранита, но все утрясется». Я не представляла, что с этого момента вся моя жизнь перевернется.
Она чувствует на себе обжигающие взгляды тетушки, кузин, племянницы. Лусинда произносит то, что они думают:
– Для тебя-то вышло к лучшему, Уранита. Если бы не это, ты не оказалась бы там, где оказалась. А для нас – наоборот, обернулось бедой.
– Хуже всех было моему бедному брату, – похоже, обвиняет ее тетушка Аделина. – Ему всадили кинжал по самую рукоятку и бросили истекать кровью на целых тридцать лет.
Над головой Урании верещит попугайчик, она вздрагивает. Только сейчас она заметила птичку: маленькая, взъерошенная, она раскачивается на деревянной трапеции в огромной клетке из синих прутьев. Тетка, кузины и племянница хохочут.
– Самсон, – представляет попугайчика Манолита. – Мы его разбудили, вот он и рассердился. Ужасный соня.
Благодаря попугайчику обстановка разряжается.
– Понимай я, что он говорит, уверена, я бы узнала массу секретов, – шутит Урания, указывая на Самсона.
Сенатору Агустину Кабралю не до шуток. Он сухо отвечает на приторно-любезное приветствие доктора Хере-миаса Кинтаны, Кинтанильи, вице-председателя Сената, в чей кабинет он только что решительно вошел и без околичностей требует ответа:
– Почему ты отменил заседание правления? Разве это не прерогатива председателя? Я требую объяснения.
Мясистая шоколадного цвета голова сенатора Кинтаны согласно кивает, а губы утешительно, почти выпевают успокоительные слова:
– Ну, конечно, Мозговитый. Не кипятись. Все, кроме смерти, поправимо.
Это огромный, толстый шестидесятилетний мужчина с набрякшими веками и липким ртом, облаченный в синий костюм; галстук поблескивает серебряными прожилками. Он натужно улыбается, потом снимает очки, подмигивает Агустину Кабралю обоими глазами, сверкнув иссиня-чистыми белками, обводит быстрым взглядом кабинет и, шагнув навстречу Кабралю, берет его под руку и тащит за собою, очень громко говоря:
– Сядем-ка сюда, здесь нам будет удобнее.
Но ведет его не к тяжелым креслам на ножках в виде тигриных лап, а к приоткрытой балконной двери. И выводит на балкон, чтобы поговорить на чистом воздухе, под рокот моря, вдали от чужих ушей. Солнце печет; сияющее утро Малекона раскалено автомобильными моторами и гудками, криками бродячих торговцев.
– Что за чертовщина, Моно , в чем дело? – бормочет Кабраль.
Кинтана все еще держит его под руку, но теперь он совершенно серьезен. И Кабраль улавливает в его взгляде явное сострадание и солидарность.
– Ты сам прекрасно знаешь, в чем дело, Мозговитый, не валяй дурака. Разве ты не заметил, что уже три или четыре дня газеты не величают тебя «выдающимся деятелем», а понизили до простого «сеньора»? – слюнявит ему в ухо Обезьяна-Кинтана. – Ты что, не читал сегодня «Карибе»? В этом-то и дело.
Первый раз с момента, как прочитал письмо в «Форо Публике», Агустину Кабралю становится страшно. На самом деле: вчера или позавчера кто-то в Кантри-клубе пошутил, что раздел светской хроники газеты «Насьон» разжаловал его из «выдающихся деятелей», что обычно бывало дурным предзнаменованием: Генералиссимус обожал шутить предупредительными знаками. Однако на этот раз пахло не шуткой. Кабраль почуял, что штормит. И ему потребуются весь его опыт, весь ум, хитрость и изворотливость, чтобы не оказаться проглоченным.
– Приказ отменить заседание пришел из дворца? – шепчет он. Заместитель председателя, склонившись, прижимает ухо к самому рту Кабраля.
– Откуда же еще? Более того. Отменены заседания всех комиссий, в которых участвуешь ты. Указание гласит: «До прояснения ситуации с председателем Сената».
Он лишается дара речи. Сбылось. Сбывается кошмар, который по временам отравлял ему победы, восхождение и достижения на политическом поприще: его рассорили с Хозяином.
– Кто передал приказ, Моно?
Щекастое лицо Кинтаны перекашивается, он нервничает, и Кабраль понимает наконец, откуда это идет, кто передал Обезьяне указание. Вице-председатель собирается сказать ему, что не может выдать этой тайны? Но тот неожиданно решается:
– Энри Чиринос. – И снова берет его под руку. – Мне очень жаль, Мозговитый. Не думаю, что могу много сделать, но, если что-нибудь в моих силах, можешь на меня рассчитывать.
– Чиринос сказал, в чем меня обвиняют?
– Он только передал приказ и добавил: «Я ничего не знаю. Я – всего лишь скромный посыльный, принес высочайшее решение».
– Твой папа подозревал, что зачинщиком интриги был Чиринос, Конституционный Пьяница, – вспоминает тетушка Аделина.
– Этот отвратительный негроидный толстяк умел пристроиться лучше всех, – перебивает ее Лусиндита. -Он пользовался одним с Трухильо столом и постелью, а под конец, у Балагера, был министром и послом. Видишь, Уранита, что это за страна?
– Я его хорошо помню, а несколько лет назад видела в Вашингтоне, уже послом, – говорит Урания. – Девочкой я часто видела его у нас в доме. Он казался папиным близким другом.
– И другом Анибала, и моим, – добавляет тетушка Аделина. – Вечно с шуточками-прибауточками, и стихи нам свои читал. И на каждом шагу какие-нибудь книжки цитировал, культурным прикидывался. Один раз пригласил нас в Кантри-клуб. Я никак не могла поверить, что он предал человека, с которым дружил всю жизнь. Но что говорить, политика – такое дело: идти по трупам.
– Дядя Агустин был слишком порядочным, слишком хорошим, потому с ним и разделались.
Лусиндита ждет, что она ее поддержит, что тоже возмутится подлостью. Но Урания не в силах что-то изображать. Она просто с грустью слушает.
– А вот мой муж, да покоится он с миром, повел себя благородно и поддержал твоего папу. – У тетушки Аделины вырывается саркастический смешок. – Просто Дон Кихот! А зато потерял место в «Табакалере» и больше работы уже не нашел.
Попугайчик Самсон снова разражается криками, как будто ругается.
– Замолчи, болван, – унимает его Лусиндита.
– Хорошо еще, что мы не потеряли чувства юмора, девочки! – восклицает Манолита.
– Исабель, найди мне сенатора Энри Чириноса и скажи, что я хочу его видеть немедленно, – отдает распоряжение сенатор Кабраль, входя в кабинет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135
Они пьют кофе и отвар из трав. Урания отламывает кусочек арепы. Разговаривают, сидя за обеденным столом, при тусклом свете торшера. Прислуга-гаитянка, бесшумная, точно кошка, убирает со стола.
– Нет, тетя, конечно, я помню, что папа ужасно нервничал, – поясняет Урания. – Но не помню деталей, не помню, что происходило день за днем. Поначалу он вообще хотел все скрыть от меня. «Возникли кое-какие проблемы, Уранита, но все утрясется». Я не представляла, что с этого момента вся моя жизнь перевернется.
Она чувствует на себе обжигающие взгляды тетушки, кузин, племянницы. Лусинда произносит то, что они думают:
– Для тебя-то вышло к лучшему, Уранита. Если бы не это, ты не оказалась бы там, где оказалась. А для нас – наоборот, обернулось бедой.
– Хуже всех было моему бедному брату, – похоже, обвиняет ее тетушка Аделина. – Ему всадили кинжал по самую рукоятку и бросили истекать кровью на целых тридцать лет.
Над головой Урании верещит попугайчик, она вздрагивает. Только сейчас она заметила птичку: маленькая, взъерошенная, она раскачивается на деревянной трапеции в огромной клетке из синих прутьев. Тетка, кузины и племянница хохочут.
– Самсон, – представляет попугайчика Манолита. – Мы его разбудили, вот он и рассердился. Ужасный соня.
Благодаря попугайчику обстановка разряжается.
– Понимай я, что он говорит, уверена, я бы узнала массу секретов, – шутит Урания, указывая на Самсона.
Сенатору Агустину Кабралю не до шуток. Он сухо отвечает на приторно-любезное приветствие доктора Хере-миаса Кинтаны, Кинтанильи, вице-председателя Сената, в чей кабинет он только что решительно вошел и без околичностей требует ответа:
– Почему ты отменил заседание правления? Разве это не прерогатива председателя? Я требую объяснения.
Мясистая шоколадного цвета голова сенатора Кинтаны согласно кивает, а губы утешительно, почти выпевают успокоительные слова:
– Ну, конечно, Мозговитый. Не кипятись. Все, кроме смерти, поправимо.
Это огромный, толстый шестидесятилетний мужчина с набрякшими веками и липким ртом, облаченный в синий костюм; галстук поблескивает серебряными прожилками. Он натужно улыбается, потом снимает очки, подмигивает Агустину Кабралю обоими глазами, сверкнув иссиня-чистыми белками, обводит быстрым взглядом кабинет и, шагнув навстречу Кабралю, берет его под руку и тащит за собою, очень громко говоря:
– Сядем-ка сюда, здесь нам будет удобнее.
Но ведет его не к тяжелым креслам на ножках в виде тигриных лап, а к приоткрытой балконной двери. И выводит на балкон, чтобы поговорить на чистом воздухе, под рокот моря, вдали от чужих ушей. Солнце печет; сияющее утро Малекона раскалено автомобильными моторами и гудками, криками бродячих торговцев.
– Что за чертовщина, Моно , в чем дело? – бормочет Кабраль.
Кинтана все еще держит его под руку, но теперь он совершенно серьезен. И Кабраль улавливает в его взгляде явное сострадание и солидарность.
– Ты сам прекрасно знаешь, в чем дело, Мозговитый, не валяй дурака. Разве ты не заметил, что уже три или четыре дня газеты не величают тебя «выдающимся деятелем», а понизили до простого «сеньора»? – слюнявит ему в ухо Обезьяна-Кинтана. – Ты что, не читал сегодня «Карибе»? В этом-то и дело.
Первый раз с момента, как прочитал письмо в «Форо Публике», Агустину Кабралю становится страшно. На самом деле: вчера или позавчера кто-то в Кантри-клубе пошутил, что раздел светской хроники газеты «Насьон» разжаловал его из «выдающихся деятелей», что обычно бывало дурным предзнаменованием: Генералиссимус обожал шутить предупредительными знаками. Однако на этот раз пахло не шуткой. Кабраль почуял, что штормит. И ему потребуются весь его опыт, весь ум, хитрость и изворотливость, чтобы не оказаться проглоченным.
– Приказ отменить заседание пришел из дворца? – шепчет он. Заместитель председателя, склонившись, прижимает ухо к самому рту Кабраля.
– Откуда же еще? Более того. Отменены заседания всех комиссий, в которых участвуешь ты. Указание гласит: «До прояснения ситуации с председателем Сената».
Он лишается дара речи. Сбылось. Сбывается кошмар, который по временам отравлял ему победы, восхождение и достижения на политическом поприще: его рассорили с Хозяином.
– Кто передал приказ, Моно?
Щекастое лицо Кинтаны перекашивается, он нервничает, и Кабраль понимает наконец, откуда это идет, кто передал Обезьяне указание. Вице-председатель собирается сказать ему, что не может выдать этой тайны? Но тот неожиданно решается:
– Энри Чиринос. – И снова берет его под руку. – Мне очень жаль, Мозговитый. Не думаю, что могу много сделать, но, если что-нибудь в моих силах, можешь на меня рассчитывать.
– Чиринос сказал, в чем меня обвиняют?
– Он только передал приказ и добавил: «Я ничего не знаю. Я – всего лишь скромный посыльный, принес высочайшее решение».
– Твой папа подозревал, что зачинщиком интриги был Чиринос, Конституционный Пьяница, – вспоминает тетушка Аделина.
– Этот отвратительный негроидный толстяк умел пристроиться лучше всех, – перебивает ее Лусиндита. -Он пользовался одним с Трухильо столом и постелью, а под конец, у Балагера, был министром и послом. Видишь, Уранита, что это за страна?
– Я его хорошо помню, а несколько лет назад видела в Вашингтоне, уже послом, – говорит Урания. – Девочкой я часто видела его у нас в доме. Он казался папиным близким другом.
– И другом Анибала, и моим, – добавляет тетушка Аделина. – Вечно с шуточками-прибауточками, и стихи нам свои читал. И на каждом шагу какие-нибудь книжки цитировал, культурным прикидывался. Один раз пригласил нас в Кантри-клуб. Я никак не могла поверить, что он предал человека, с которым дружил всю жизнь. Но что говорить, политика – такое дело: идти по трупам.
– Дядя Агустин был слишком порядочным, слишком хорошим, потому с ним и разделались.
Лусиндита ждет, что она ее поддержит, что тоже возмутится подлостью. Но Урания не в силах что-то изображать. Она просто с грустью слушает.
– А вот мой муж, да покоится он с миром, повел себя благородно и поддержал твоего папу. – У тетушки Аделины вырывается саркастический смешок. – Просто Дон Кихот! А зато потерял место в «Табакалере» и больше работы уже не нашел.
Попугайчик Самсон снова разражается криками, как будто ругается.
– Замолчи, болван, – унимает его Лусиндита.
– Хорошо еще, что мы не потеряли чувства юмора, девочки! – восклицает Манолита.
– Исабель, найди мне сенатора Энри Чириноса и скажи, что я хочу его видеть немедленно, – отдает распоряжение сенатор Кабраль, входя в кабинет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135