Все было готово в то утро, и войска уже выстроились, когда яхта «Анхелита», которую Генералиссимус послал за ним в Майями, вошла в порт по реке Осама, и сам Трухильо, сопровождаемый Хоакином Балагером, отправился и порт, к причалу, чтобы встретить своего первенца и сопроводить на парад. Как же был он потрясен и разочарован, выбит из седла, когда увидел, в какое жалкое существо, в какое слюнявое ничтожество превратился несчастный Рамфис, всю дорогу пивший без просыпу. Едва стоял на ногах и лыка не вязал. Еле ворочал непослушным языком, издавая жалобное мычание. Остекленевшие, вытаращенные глаза, одежда в блевотине. А дружки-приятели и сопровождавшие его женщины – и того хуже. Балагер написал в своих мемуарах: Трухильо побелел, дрожа от негодования, и приказал отменить военный парад и присягу Рамфиса в качестве начальника Генерального штаба объединенных вооруженных сил. Нo прежде чем уйти, налил рюмку и произнес тост, символическую пощечину придурку (беспросыпная пьянка, скорее всего, помешала тому понять его смысл): «Я пью за труд, единственное, что принесет Республике процветание».
И снова на Уранию нападает истерический смех, и инвалид в испуге открывает глаза. – Не пугайся… – Урания снова становится серьезной. – Как представлю эту сцену, душит смех. А где ты был в этот момент? Когда Хозяин увидел пьяного в стельку сыночка в компании не менее пьяных дружков и блядей. В парадном фраке на трибуне, в ожидании нового начальника Генштаба объединенных вооруженных сил? Чем же объяснили отмену парада? Белой горячкой генерала Рамфиса?
Она снова смеется под пристальным взглядом инвалида.
– Хоть смейся, хоть плачь, но всерьез эту семейку принимать нельзя, – еле слышно шепчет Урания. – Должно быть, тебе иногда бывало стыдно за них. А потом, наверное, пугался и мучился, что позволил себе, пусть даже втайне, такую дерзость. Хотелось бы мне знать, что думаешь ты о трагикомическом финале детей Генералиссимуса. Или об этой гнусности – последних годах доньи Марии Мартинес, Высокочтимой Дамы, мерзкой, мстительной как она вопила-требовала, чтобы убийцам Трухильо вырвали глаза и содрали кожу! Знаешь, что она кончила свои дни, раздавленная атеросклерозом? Что эта скряга тайком от Хозяина вывезла из страны многие миллионы долларов? И что только она одна знала номера счетов в швейцарских банках, а от детей скрывала? Без сомнения, у нее были на то основания. Боялась, что они прикарманят миллиончики, а ее до конца жизни похоронят в богадельне, чтобы не действовала им на нервы. И все-таки в конце концов она – с помощью атеросклероза – посмеялась над ними. Я бы многое отдала за то, чтобы увидеть Высокочтимую Даму там, в Мадриде, раздавленную несчастьями, теряющую память. Но жадность и остатки памяти еще говорили ей, что главное – не открывать детям номера швейцарских счетов. Вот бы увидеть, как надрывались бедняги (в Мадриде, в доме у урода и скотины Радамеса, или в Майями, у Анхелиты, до того, как она ударилась в мистику), заставляли Высокочтимую Даму вспомнить, куда она засандалила денежки. Представляешь, что с ними было, папа? Перерыли, наверное, все перетряхнули, перекопали, выпотрошили в поисках тайника. Они повезли ее на Майями, потом снова отвезли в Мадрид. И все зря. Так и унесла секрет с собой в могилу! Как тебе это, папа? Рамфису все-таки удалось растратить несколько миллиончиков, которые он вывез из страны в первые месяцы после смерти отца, потому что при жизни Генералиссимус (это правда, папа?) не давал вывезти из страны ни одного сентаво, дабы его семья и соратники умирали на родине и отвечали за свои поступки. Но Анхелита и Радамес после его смерти оказались выброшенными за борт. И Высокочтимая Дама – волею атеросклероза – тоже умерла в бедности, в Панаме, где ее похоронил Калил Хачес, отвез на кладбище в такси. И отошли все фамильные миллионы швейцарским банкирам! Хоть плачь, хоть смейся до колик, но только всерьез их не принимай. Правда, папа?
И опять она смеется, до слез. И, вытирая слезы, изо всех сил старается не поддаться депрессии, которая, она чувствует, уже наваливается тоской. Инвалид смотрит на нее, похоже, он привык, что она здесь. Но, кажется, монолога ее не слушает.
– Ты не думай, я не истеричка, – вздыхает она. – Пока еще – нет. И в памяти, как сейчас, никогда не копаюсь, и так много не разглагольствую. Это мой первый отпуск за долгие годы. Я не люблю отпуск. Когда я была девочкой, я любила каникулы здесь. А после того, как благодаря sisters попала в университет, разлюбила. Всю жизнь прожила, работая. Во Всемирном банке никогда не брала отпуска. И в адвокатской конторе в Нью-Йорке – тоже. Так что у меня нет времени праздно рассуждать о доминиканской истории.
И в самом деле, ты ведешь в Манхэттене изнуряющую жизнь. Она вся расписана по часам, с девяти утра, когда входишь в свой кабинет на углу Мэдисон и 74-й улицы. До того ты успеваешь побегать сорок пять минут в Центральном парке, если погода хорошая, или заняться аэробикой в Fitness Center, где у тебя абонемент. Твой рабочий день сплошь забит встречами, составлением справок, обсуждениями, консультациями, копанием в архивах, рабочими обедами в служебном помещении или в ресторане по соседству, и вторая половина дня тоже забита и продолжается до восьми часов вечера. Если время позволяет, домой она возвращается пешком. Делает салат, открывает йогурт, потом смотрит новости по телевизору и, почитав немного, ложится в постель, настолько усталая, что еще минут десять в глазах мельтешат буквы от прочитанного или образы из увиденного на экране. Раз или два в месяц – служебные поездки по Соединенным Штатам или в Латинскую Америку, Европу и Азию; а в последнее время – еще и в Африку, куда, наконец-то, некоторые инвесторы рискуют вкладывать деньги, а потому ищут юридической помощи в их конторе. Это ее специализация: легальность финансовых операций предприятия в любой точке земного шара. К этой специализации она пришла, проработав много лет в юридическом департаменте Всемирного банка. Поездки по странам еще более изнурительны, чем рабочий день в Манхэттене. Пять, десять или двенадцать часов лету – Мехико, Бангкок, Токио, Равалпинди или Хараре, – и сразу же, без передыху, за работу: справки, цифры, проекты; при этом меняются пейзаж и климат, из пекла – в холод, из влажной жары -в сухую, от английского языка – к японскому, испанскому, урду, арабскому или хинди, с помощью переводчиков, чьи языковые ошибки могут породить ошибочные решения. И потому все время, постоянно все пять чувств должны быть начеку, и напряженное внимание изматывает так, что во время неизбежных приемов она с трудом сдерживает зевоту.
– Когда мне выпадает свободная суббота или воскресенье, я счастлива остаться дома и читать что-нибудь из доминиканской истории, – говорит она, и ей кажется, что отец согласно кивает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135
И снова на Уранию нападает истерический смех, и инвалид в испуге открывает глаза. – Не пугайся… – Урания снова становится серьезной. – Как представлю эту сцену, душит смех. А где ты был в этот момент? Когда Хозяин увидел пьяного в стельку сыночка в компании не менее пьяных дружков и блядей. В парадном фраке на трибуне, в ожидании нового начальника Генштаба объединенных вооруженных сил? Чем же объяснили отмену парада? Белой горячкой генерала Рамфиса?
Она снова смеется под пристальным взглядом инвалида.
– Хоть смейся, хоть плачь, но всерьез эту семейку принимать нельзя, – еле слышно шепчет Урания. – Должно быть, тебе иногда бывало стыдно за них. А потом, наверное, пугался и мучился, что позволил себе, пусть даже втайне, такую дерзость. Хотелось бы мне знать, что думаешь ты о трагикомическом финале детей Генералиссимуса. Или об этой гнусности – последних годах доньи Марии Мартинес, Высокочтимой Дамы, мерзкой, мстительной как она вопила-требовала, чтобы убийцам Трухильо вырвали глаза и содрали кожу! Знаешь, что она кончила свои дни, раздавленная атеросклерозом? Что эта скряга тайком от Хозяина вывезла из страны многие миллионы долларов? И что только она одна знала номера счетов в швейцарских банках, а от детей скрывала? Без сомнения, у нее были на то основания. Боялась, что они прикарманят миллиончики, а ее до конца жизни похоронят в богадельне, чтобы не действовала им на нервы. И все-таки в конце концов она – с помощью атеросклероза – посмеялась над ними. Я бы многое отдала за то, чтобы увидеть Высокочтимую Даму там, в Мадриде, раздавленную несчастьями, теряющую память. Но жадность и остатки памяти еще говорили ей, что главное – не открывать детям номера швейцарских счетов. Вот бы увидеть, как надрывались бедняги (в Мадриде, в доме у урода и скотины Радамеса, или в Майями, у Анхелиты, до того, как она ударилась в мистику), заставляли Высокочтимую Даму вспомнить, куда она засандалила денежки. Представляешь, что с ними было, папа? Перерыли, наверное, все перетряхнули, перекопали, выпотрошили в поисках тайника. Они повезли ее на Майями, потом снова отвезли в Мадрид. И все зря. Так и унесла секрет с собой в могилу! Как тебе это, папа? Рамфису все-таки удалось растратить несколько миллиончиков, которые он вывез из страны в первые месяцы после смерти отца, потому что при жизни Генералиссимус (это правда, папа?) не давал вывезти из страны ни одного сентаво, дабы его семья и соратники умирали на родине и отвечали за свои поступки. Но Анхелита и Радамес после его смерти оказались выброшенными за борт. И Высокочтимая Дама – волею атеросклероза – тоже умерла в бедности, в Панаме, где ее похоронил Калил Хачес, отвез на кладбище в такси. И отошли все фамильные миллионы швейцарским банкирам! Хоть плачь, хоть смейся до колик, но только всерьез их не принимай. Правда, папа?
И опять она смеется, до слез. И, вытирая слезы, изо всех сил старается не поддаться депрессии, которая, она чувствует, уже наваливается тоской. Инвалид смотрит на нее, похоже, он привык, что она здесь. Но, кажется, монолога ее не слушает.
– Ты не думай, я не истеричка, – вздыхает она. – Пока еще – нет. И в памяти, как сейчас, никогда не копаюсь, и так много не разглагольствую. Это мой первый отпуск за долгие годы. Я не люблю отпуск. Когда я была девочкой, я любила каникулы здесь. А после того, как благодаря sisters попала в университет, разлюбила. Всю жизнь прожила, работая. Во Всемирном банке никогда не брала отпуска. И в адвокатской конторе в Нью-Йорке – тоже. Так что у меня нет времени праздно рассуждать о доминиканской истории.
И в самом деле, ты ведешь в Манхэттене изнуряющую жизнь. Она вся расписана по часам, с девяти утра, когда входишь в свой кабинет на углу Мэдисон и 74-й улицы. До того ты успеваешь побегать сорок пять минут в Центральном парке, если погода хорошая, или заняться аэробикой в Fitness Center, где у тебя абонемент. Твой рабочий день сплошь забит встречами, составлением справок, обсуждениями, консультациями, копанием в архивах, рабочими обедами в служебном помещении или в ресторане по соседству, и вторая половина дня тоже забита и продолжается до восьми часов вечера. Если время позволяет, домой она возвращается пешком. Делает салат, открывает йогурт, потом смотрит новости по телевизору и, почитав немного, ложится в постель, настолько усталая, что еще минут десять в глазах мельтешат буквы от прочитанного или образы из увиденного на экране. Раз или два в месяц – служебные поездки по Соединенным Штатам или в Латинскую Америку, Европу и Азию; а в последнее время – еще и в Африку, куда, наконец-то, некоторые инвесторы рискуют вкладывать деньги, а потому ищут юридической помощи в их конторе. Это ее специализация: легальность финансовых операций предприятия в любой точке земного шара. К этой специализации она пришла, проработав много лет в юридическом департаменте Всемирного банка. Поездки по странам еще более изнурительны, чем рабочий день в Манхэттене. Пять, десять или двенадцать часов лету – Мехико, Бангкок, Токио, Равалпинди или Хараре, – и сразу же, без передыху, за работу: справки, цифры, проекты; при этом меняются пейзаж и климат, из пекла – в холод, из влажной жары -в сухую, от английского языка – к японскому, испанскому, урду, арабскому или хинди, с помощью переводчиков, чьи языковые ошибки могут породить ошибочные решения. И потому все время, постоянно все пять чувств должны быть начеку, и напряженное внимание изматывает так, что во время неизбежных приемов она с трудом сдерживает зевоту.
– Когда мне выпадает свободная суббота или воскресенье, я счастлива остаться дома и читать что-нибудь из доминиканской истории, – говорит она, и ей кажется, что отец согласно кивает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135