И вдруг замечает входящего в увешанный флагами зал молодого офицера в запыленных сапогах.
– Ты пришел на торжественный праздник потным и в полевой форме. – Благодетель впивается взглядом в военного министра. – Мне противно на тебя смотреть.
– Я пришел с рапортом к командиру полка, Ваше Превосходительство, – смущенно оправдывается генерал Роман после паузы, во время которой отчаянно пытается отрыть в памяти давний эпизод. – Банда гаитянских преступников ночью тайно проникла в страну. На рассвете они напали сразу на три поместья в Капотильо и Пароли и угнали весь скот. И к тому же убили трех человек.
– Ты рисковал карьерой, появившись передо мной в таком виде, – распекает его Генералиссимус с застарелым раздражением. – Все. Чаша терпения переполнилась. Пусть подойдут сюда военный министр, председатель правительства и все военные, какие здесь есть. А остальные, пожалуйста, отойдите в сторону.
Голос взвился до истерического визга, как раньше, когда, бывало, отдавал приказы в казарме. Повиновались немедленно, под.шмелиное жужжание зала. Военные встали вокруг него плотным кольцом, остальные отступили к стене, между ними и кругом в центре образовалась пустота, наряженная лентами серпантина, бумажными цветами и доминиканскими флажками. Президент Трухильо отчеканил приказ:
– Начиная с сегодняшней полночи, армейским и полицейским силам приступить к поголовному истреблению всех лиц гаитянской национальности, которые незаконным образом находятся на доминиканской территории, за исключением работающих на сахарных плантациях. – И, прочистив горло, обвел офицерский круг тяжелым взглядом. – Ясно?
Головы дружно кивнули, в некоторых глазах отразилось удивление, другие блеснули свирепой радостью. Защелкали каблуки, офицеры вышли.
– Начальник военного гарнизона Дахабона, посадите в карцер на хлеб и воду офицера, явившегося сюда в непотребном виде. Праздник продолжается. Веселитесь!
На лице Саймона Гиттлемана восхищение мешалось с ностальгической грустью.
– Ваше Превосходительство никогда не колебался в решающий момент. – Ex-marine обратился ко всему столу: – Я имел честь обучать его в училище в Хейне. И сразу понял, что он далеко пойдет. Но, скажу по чести, не думал, что так далеко.
Он засмеялся, и стол поддержал его тихим, вежливым смехом.
– И они ни разу не дрогнули, – повторил Трухильо и, снова вскинув руки кверху, показал их присутствующим. – Потому что я отдавал приказ убивать только тогда, когда это было совершенно необходимо для блага страны.
– Я где-то читал, Ваше Превосходительство, что вы велели солдатам не стрелять, а использовать мачете для рубки тростника, – сказал Саймон Гиттлеман. – Чтобы сэкономить боеприпасы?
– Чтобы подсластить пилюлю международному общественному мнению, я предвидел его реакцию, – ответил Трухильо с издевкой. – Поскольку в ход были пущены мачете, операция вполне могла сойти за стихийное крестьянское движение, и правительство тут ни при чем. Доминиканцы щедры, мы никогда ничего не экономим, особенно – пули.
Весь стол радостно загоготал. И Саймон Гиттлеман – тоже, однако продолжал гнуть свое:
– А насчет травки-петрушки – правда, Ваше Превосходительство? Будто бы для того, чтобы отличить гаитянца от доминиканца, заставляли негров произносить слово «perejil»? И тому, кто не мог произнести его правильно, отрубали голову?
– Слыхал я эту побасенку, – пожал плечами Трухильо. – Много тут ходит разных слухов.
Он опустил голову, словно глубокая мысль неожиданно потребовала от него крайней сосредоточенности. Но мысль была ни при чем: твердый глаз нацелился, но не углядел ни на ширинке, ни в паху предательского пятна. Он дружески улыбнулся ex-marine.
– Кстати, об убитых, – усмехнулся он. – Спросите у сидящих за этим столом, цифры будут самые разные. Ты, например, сенатор, считаешь, сколько их было?
Темное лицо Энри Чириноса выразило готовность и раздулось от удовольствия, что он – первый, к кому обратился Хозяин.
– Трудно сказать, – заговорил он, жестикулируя, словно произносил речь. – Подсчитывая, обычно преувеличивают. Что-то между пятью и восьмью тысячами, если не больше.
– Генерал Арредондо, ты был в Индепенденсии в те дни, когда там резали головы. Сколько?
– Тысяч двадцать, Ваше Превосходительство, – ответил тучный генерал Арредондо, сидевший в своем мундире, как в клетке. – В одной только Индепенденсии было несколько тысяч. Сенатор поскромничал. Я был там. Не меньше двадцати тысяч.
– А скольких убил ты лично? – съязвил Генералиссимус, и новая волна смешков обежала стол, подхваченная скрипом стульев и звяканьем бокалов.
– Насчет разных слухов вы сказали чистую правду, Ваше Превосходительство, – передернулся жирный генерал, и его улыбка искривилась в гримасу. – Теперь все норовят повесить на нас ответственность. Ложь, мерзкая ложь! Армия выполнила ваш приказ. Мы начали отделять незаконных иммигрантов от остальных. Но народ не дал нам этого сделать. Все как один бросились охотиться за гаитянцами. Крестьяне, торговцы, чиновники доносили, где они скрываются, вешали их, забивали палками. А бывало, что и сжигали. Часто армии приходилось вмешиваться, останавливать расправы. Население было настроено против гаитянцев, их считали ворами, грабителями.
– Президент Балагер, вы участвовали в переговорах с Гаити после тех событий, – продолжал опрос Трухильо. – Сколько их было?
Наполовину утонувший в кресле, хрупкий, тщедушный, в чем душа держится, президент Республики вытянул вперед благостную головку. Оглядев сквозь очки с большими диоптриями собравшихся, заговорил мягко и звучно, как обычно декламировал стихи на Флоральных играх, чествовал воцарение Сеньориты Доминиканской Республики (где сам он всегда был придворным поэтом), произносил речи перед толпой во время предвыборных поездок Трухильо по стране или излагал политику правительства на заседаниях Национальной Ассамблеи.
– Точной цифры мы никогда не узнаем, Ваше Превосходительство. – Он говорил медленно, с видом знатока. – Благоразумный подсчет колеблется между десятью и пятнадцатью тысячами. На переговорах с правительством Гаити мы договорились о символической цифре 2 750. Таким образом, теоретически каждая пострадавшая семья должна была получить по сто песо из тех 275 000, которые наличными выплатило правительство Вашего Превосходительства в качестве жеста доброй воли в целях восстановления взаимоблагоприятных гаитяно-доминиканских неких отношений. Однако, вы помните, этого не произошло.
Он замолк, тень улыбки легла на круглое личико, маленькие светлые глазки за толстыми стеклами очков стали и еще меньше.
– Почему же компенсация не дошла до семей? – спросил Саймон Гиттлеман.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135
– Ты пришел на торжественный праздник потным и в полевой форме. – Благодетель впивается взглядом в военного министра. – Мне противно на тебя смотреть.
– Я пришел с рапортом к командиру полка, Ваше Превосходительство, – смущенно оправдывается генерал Роман после паузы, во время которой отчаянно пытается отрыть в памяти давний эпизод. – Банда гаитянских преступников ночью тайно проникла в страну. На рассвете они напали сразу на три поместья в Капотильо и Пароли и угнали весь скот. И к тому же убили трех человек.
– Ты рисковал карьерой, появившись передо мной в таком виде, – распекает его Генералиссимус с застарелым раздражением. – Все. Чаша терпения переполнилась. Пусть подойдут сюда военный министр, председатель правительства и все военные, какие здесь есть. А остальные, пожалуйста, отойдите в сторону.
Голос взвился до истерического визга, как раньше, когда, бывало, отдавал приказы в казарме. Повиновались немедленно, под.шмелиное жужжание зала. Военные встали вокруг него плотным кольцом, остальные отступили к стене, между ними и кругом в центре образовалась пустота, наряженная лентами серпантина, бумажными цветами и доминиканскими флажками. Президент Трухильо отчеканил приказ:
– Начиная с сегодняшней полночи, армейским и полицейским силам приступить к поголовному истреблению всех лиц гаитянской национальности, которые незаконным образом находятся на доминиканской территории, за исключением работающих на сахарных плантациях. – И, прочистив горло, обвел офицерский круг тяжелым взглядом. – Ясно?
Головы дружно кивнули, в некоторых глазах отразилось удивление, другие блеснули свирепой радостью. Защелкали каблуки, офицеры вышли.
– Начальник военного гарнизона Дахабона, посадите в карцер на хлеб и воду офицера, явившегося сюда в непотребном виде. Праздник продолжается. Веселитесь!
На лице Саймона Гиттлемана восхищение мешалось с ностальгической грустью.
– Ваше Превосходительство никогда не колебался в решающий момент. – Ex-marine обратился ко всему столу: – Я имел честь обучать его в училище в Хейне. И сразу понял, что он далеко пойдет. Но, скажу по чести, не думал, что так далеко.
Он засмеялся, и стол поддержал его тихим, вежливым смехом.
– И они ни разу не дрогнули, – повторил Трухильо и, снова вскинув руки кверху, показал их присутствующим. – Потому что я отдавал приказ убивать только тогда, когда это было совершенно необходимо для блага страны.
– Я где-то читал, Ваше Превосходительство, что вы велели солдатам не стрелять, а использовать мачете для рубки тростника, – сказал Саймон Гиттлеман. – Чтобы сэкономить боеприпасы?
– Чтобы подсластить пилюлю международному общественному мнению, я предвидел его реакцию, – ответил Трухильо с издевкой. – Поскольку в ход были пущены мачете, операция вполне могла сойти за стихийное крестьянское движение, и правительство тут ни при чем. Доминиканцы щедры, мы никогда ничего не экономим, особенно – пули.
Весь стол радостно загоготал. И Саймон Гиттлеман – тоже, однако продолжал гнуть свое:
– А насчет травки-петрушки – правда, Ваше Превосходительство? Будто бы для того, чтобы отличить гаитянца от доминиканца, заставляли негров произносить слово «perejil»? И тому, кто не мог произнести его правильно, отрубали голову?
– Слыхал я эту побасенку, – пожал плечами Трухильо. – Много тут ходит разных слухов.
Он опустил голову, словно глубокая мысль неожиданно потребовала от него крайней сосредоточенности. Но мысль была ни при чем: твердый глаз нацелился, но не углядел ни на ширинке, ни в паху предательского пятна. Он дружески улыбнулся ex-marine.
– Кстати, об убитых, – усмехнулся он. – Спросите у сидящих за этим столом, цифры будут самые разные. Ты, например, сенатор, считаешь, сколько их было?
Темное лицо Энри Чириноса выразило готовность и раздулось от удовольствия, что он – первый, к кому обратился Хозяин.
– Трудно сказать, – заговорил он, жестикулируя, словно произносил речь. – Подсчитывая, обычно преувеличивают. Что-то между пятью и восьмью тысячами, если не больше.
– Генерал Арредондо, ты был в Индепенденсии в те дни, когда там резали головы. Сколько?
– Тысяч двадцать, Ваше Превосходительство, – ответил тучный генерал Арредондо, сидевший в своем мундире, как в клетке. – В одной только Индепенденсии было несколько тысяч. Сенатор поскромничал. Я был там. Не меньше двадцати тысяч.
– А скольких убил ты лично? – съязвил Генералиссимус, и новая волна смешков обежала стол, подхваченная скрипом стульев и звяканьем бокалов.
– Насчет разных слухов вы сказали чистую правду, Ваше Превосходительство, – передернулся жирный генерал, и его улыбка искривилась в гримасу. – Теперь все норовят повесить на нас ответственность. Ложь, мерзкая ложь! Армия выполнила ваш приказ. Мы начали отделять незаконных иммигрантов от остальных. Но народ не дал нам этого сделать. Все как один бросились охотиться за гаитянцами. Крестьяне, торговцы, чиновники доносили, где они скрываются, вешали их, забивали палками. А бывало, что и сжигали. Часто армии приходилось вмешиваться, останавливать расправы. Население было настроено против гаитянцев, их считали ворами, грабителями.
– Президент Балагер, вы участвовали в переговорах с Гаити после тех событий, – продолжал опрос Трухильо. – Сколько их было?
Наполовину утонувший в кресле, хрупкий, тщедушный, в чем душа держится, президент Республики вытянул вперед благостную головку. Оглядев сквозь очки с большими диоптриями собравшихся, заговорил мягко и звучно, как обычно декламировал стихи на Флоральных играх, чествовал воцарение Сеньориты Доминиканской Республики (где сам он всегда был придворным поэтом), произносил речи перед толпой во время предвыборных поездок Трухильо по стране или излагал политику правительства на заседаниях Национальной Ассамблеи.
– Точной цифры мы никогда не узнаем, Ваше Превосходительство. – Он говорил медленно, с видом знатока. – Благоразумный подсчет колеблется между десятью и пятнадцатью тысячами. На переговорах с правительством Гаити мы договорились о символической цифре 2 750. Таким образом, теоретически каждая пострадавшая семья должна была получить по сто песо из тех 275 000, которые наличными выплатило правительство Вашего Превосходительства в качестве жеста доброй воли в целях восстановления взаимоблагоприятных гаитяно-доминиканских неких отношений. Однако, вы помните, этого не произошло.
Он замолк, тень улыбки легла на круглое личико, маленькие светлые глазки за толстыми стеклами очков стали и еще меньше.
– Почему же компенсация не дошла до семей? – спросил Саймон Гиттлеман.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135