Тетушка непременно хотела ужинать в столовой вместе с дочерью своего брата Агустина, так неожиданно появившейся после столь долгого отсутствия. Старше она отца или моложе? Урания не помнит. Говорит она энергично, а в глубоко запавших глазах поблескивает ум. «Ни за что бы ее не узнала», – думает Урания. Да и Лусинду – тоже, не говоря уж о Манолите, которую видела последний раз, когда той было одиннадцать или двенадцать лет, а теперь это преждевременно состарившаяся матрона с морщинистым лицом и шеей и небрежно выкрашенными волосами в черный с синим отливом цвет, довольно вычурный. Марианите, ее дочери, наверное, лет двадцать: худенькая, очень бледная, волосы стрижены почти наголо, глаза грустные. Она не сводит глаз с Урании, как завороженная. Чего наслушалась о ней племянница?
– Просто не верится, что это – ты, что ты – здесь. – Тетушка Аделина вонзается в нее взглядом. – Никак не думала, что еще увижу тебя.
– Но, видишь, тетя, я тут. И я так рада.
– Я тоже – очень, деточка. А уж как рад, должно быть, Агустин. Брат вбил себе в голову, что никогда больше тебя не увидит.
– Не знаю, тетя, рад ли он. – Урания настораживается, предчувствуя упреки, нескромные расспросы. – Я провела с ним целый день, но ни разу не заметила, что бы он меня узнал.
Обе двоюродные сестры возражают в один голос:
– Что ты, Урания, конечно, узнал, – уверяет Лусинда.
– Он не может разговаривать, поэтому ты не заметила, – вторит Манолита. – Но все понимает, голова у него совершенно ясная.
– Он, как и прежде, – Мозговитый, – смеется тетушка Аделина.
– Мы это знаем, потому как видим его каждый день, – припечатывает Лусинда. – Он тебя узнал и счастлив, что ты приехала.
– Хорошо бы, сестрица.
В затянувшемся молчании сидящие за столом обмениваются взглядами; старый стол в узенькой столовой, застекленный сервант, Урания смутно припоминает его, на выцветших зеленых стенах – картинки на религиозные темы. И здесь Урании все кажется не таким, как прежде. В ее памяти дом тети Аделины и дяди Анибала, куда она приходила играть с Манолитой и Лусиндой, остался огромным, светлым, элегантным и просторным, а это – тесное жилище, заставленное убогой мебелью.
– Перелом бедра навсегда разлучил нас с Агустином. – Она потрясает крошечным кулачком, пальцы искривлены артрозом. – Прежде я часами сиживала с ним. Мы вели долгие беседы. Мне не надо было, чтобы он говорил, я понимала его без слов. Бедный брат! Я бы взяла его к себе. Но куда – в эту мышеловку?
Она говорит со злостью.
– Смерть Трухильо стала для нашей семьи началом конца, – вздыхает Лусинда. И тут же забеспокоилась: – Прости, сестрица. Ты ведь, кажется, ненавидишь Трухильо?
– Началось раньше, – поправляет ее тетушка Аделина, и Урания с интересом ждет, что та скажет.
– Когда, бабушка? – спрашивает тонюсеньким голоском старшая дочь Лусинды.
– Началось с письма в «Форо Публике», за несколько месяцев до того, как убили Трухильо, – изрекает тетушка Аделина, буравя маленькими глазками пустоту. – В январе или феврале шестьдесят первого. Мы сообщили твоему папе об этом утром. Анибал первым прочел.
– Письмо в «Форо Публико»? – Урания ищет, перебирает воспоминания. – Ах, да.
– Я думаю, это чепуха, какая-то глупость, и все скоро выяснится, – сказал шурин по телефону; он был так взволнован, так возбужден, что слова прозвучали фальшиво, и сенатор Агустин Кабраль удивился: что происходит с Анибалом? – Ты не читал сегодня «Карибе»?
– Мне только что принесли, я еще не раскрывал. И услышал нервное покашливание.
– Видишь ли, Мозговитый, там письмо… – Шурин старался взять шутливый, легкий тон. – Глупости. Внеси в это дело ясность как можно скорее.
– Спасибо, что позвонил, – простился с ним сенатор Кабраль. – Поцелуй Аделину и девочек. Я зайду к вам.
Тридцать лет на вершинах власти сделали из Агустина Кабраля человека умудренного по части самых тонких и хитроумных ходов, ловушек, западней и предательств, потому известие о том, что против него появилось письмо в «Форо Публико», самом читаемом и сеющем страх разделе газеты «Карибе», поскольку питался он настроениями, исходившими непосредственно из Национального дворца, и был политическим барометром страны, даже это известие не выбило его из колеи. Первый раз его имя появилось в этой дьявольской колонке; многих министров, сенаторов, губернаторов и высокопоставленных чиновников это пламя уже опалило, а его до сих пор – нет. Он вернулся в столовую. Дочь, в форменном школьном платьице, завтракала: банановое пюре со сливочным маслом – мангу – и жареный сыр. Он поцеловал ее в волосы («Привет, папа»), сел напротив нее и, пока служанка наливала им кофе, медленно, без нервов, развернул на углу стола газету. Пролистал страницы и дошел до «Форо Публико».
Сеньор Директор!
Пишу вам, побуждаемый гражданскими чувствами, в знак протеста против ущерба, который причиняется доминиканской гражданственности и неограниченной свободе выражения, гарантированной нашей Республике правительством Генералиссимуса Трухильо. Я имею в виду то обстоятельство, что до сих пор на страницах вашей уважаемой и всеми читаемой газеты не нашел освещения тот широко известный факт, что сенатор Агустин Кабраль, прозванный Мозговитым (интересно, за какие такие заслуги?), снят с поста председателя Сената в связи с тем, что были доказаны его неблаговидные действия в Министерстве общественных работ, где он до недавнего времени служил. Известно также, что в силу безупречности режима в отношении использования общественных фондов создана комиссия по расследованию обвинений в явных злоупотреблениях, как-то: незаконные комиссионные, приобретение второсортных материалов по завышенным ценам, умышленное раздувание смет, в чем был замешан сенатор, находясь на министерском посту.
Неужели народ, истинно преданный трухилистским идеям, не имеет права быть проинформирован о столь серьезных вещах? С уважением Инженер Телесфоро Идальго Саино
Улица Дуарте, дом 171 Сьюдад-Трухильо
– Я убегаю, папа, – услышал сенатор Кабраль и, ни единым жестом не выдав, как ему трудно сохранять спокойствие, оторвался от газеты, чтобы поцеловать дочь. – Я не приеду со школьным автобусом, останусь играть в волейбол. А вернусь с подругами пешком.
– Осторожно переходи улицу, Уранита.
Он, как обычно, без спешки выпил апельсиновый сок, чашку дымящегося кофе, но не прикоснулся ни к мангу, ни к жареному сыру, ни к гренку с медом. Перечитал, слово за словом, букву за буквой, письмо в «Форо Публико». Никаких сомнений, письмо состряпано Конституционным Пьяницей, большим докой по части сочинения пасквилей, но заказано – самим Хозяином; никто бы не осмелился написать, а тем более напечатать подобное без благословения Трухильо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135
– Просто не верится, что это – ты, что ты – здесь. – Тетушка Аделина вонзается в нее взглядом. – Никак не думала, что еще увижу тебя.
– Но, видишь, тетя, я тут. И я так рада.
– Я тоже – очень, деточка. А уж как рад, должно быть, Агустин. Брат вбил себе в голову, что никогда больше тебя не увидит.
– Не знаю, тетя, рад ли он. – Урания настораживается, предчувствуя упреки, нескромные расспросы. – Я провела с ним целый день, но ни разу не заметила, что бы он меня узнал.
Обе двоюродные сестры возражают в один голос:
– Что ты, Урания, конечно, узнал, – уверяет Лусинда.
– Он не может разговаривать, поэтому ты не заметила, – вторит Манолита. – Но все понимает, голова у него совершенно ясная.
– Он, как и прежде, – Мозговитый, – смеется тетушка Аделина.
– Мы это знаем, потому как видим его каждый день, – припечатывает Лусинда. – Он тебя узнал и счастлив, что ты приехала.
– Хорошо бы, сестрица.
В затянувшемся молчании сидящие за столом обмениваются взглядами; старый стол в узенькой столовой, застекленный сервант, Урания смутно припоминает его, на выцветших зеленых стенах – картинки на религиозные темы. И здесь Урании все кажется не таким, как прежде. В ее памяти дом тети Аделины и дяди Анибала, куда она приходила играть с Манолитой и Лусиндой, остался огромным, светлым, элегантным и просторным, а это – тесное жилище, заставленное убогой мебелью.
– Перелом бедра навсегда разлучил нас с Агустином. – Она потрясает крошечным кулачком, пальцы искривлены артрозом. – Прежде я часами сиживала с ним. Мы вели долгие беседы. Мне не надо было, чтобы он говорил, я понимала его без слов. Бедный брат! Я бы взяла его к себе. Но куда – в эту мышеловку?
Она говорит со злостью.
– Смерть Трухильо стала для нашей семьи началом конца, – вздыхает Лусинда. И тут же забеспокоилась: – Прости, сестрица. Ты ведь, кажется, ненавидишь Трухильо?
– Началось раньше, – поправляет ее тетушка Аделина, и Урания с интересом ждет, что та скажет.
– Когда, бабушка? – спрашивает тонюсеньким голоском старшая дочь Лусинды.
– Началось с письма в «Форо Публике», за несколько месяцев до того, как убили Трухильо, – изрекает тетушка Аделина, буравя маленькими глазками пустоту. – В январе или феврале шестьдесят первого. Мы сообщили твоему папе об этом утром. Анибал первым прочел.
– Письмо в «Форо Публико»? – Урания ищет, перебирает воспоминания. – Ах, да.
– Я думаю, это чепуха, какая-то глупость, и все скоро выяснится, – сказал шурин по телефону; он был так взволнован, так возбужден, что слова прозвучали фальшиво, и сенатор Агустин Кабраль удивился: что происходит с Анибалом? – Ты не читал сегодня «Карибе»?
– Мне только что принесли, я еще не раскрывал. И услышал нервное покашливание.
– Видишь ли, Мозговитый, там письмо… – Шурин старался взять шутливый, легкий тон. – Глупости. Внеси в это дело ясность как можно скорее.
– Спасибо, что позвонил, – простился с ним сенатор Кабраль. – Поцелуй Аделину и девочек. Я зайду к вам.
Тридцать лет на вершинах власти сделали из Агустина Кабраля человека умудренного по части самых тонких и хитроумных ходов, ловушек, западней и предательств, потому известие о том, что против него появилось письмо в «Форо Публико», самом читаемом и сеющем страх разделе газеты «Карибе», поскольку питался он настроениями, исходившими непосредственно из Национального дворца, и был политическим барометром страны, даже это известие не выбило его из колеи. Первый раз его имя появилось в этой дьявольской колонке; многих министров, сенаторов, губернаторов и высокопоставленных чиновников это пламя уже опалило, а его до сих пор – нет. Он вернулся в столовую. Дочь, в форменном школьном платьице, завтракала: банановое пюре со сливочным маслом – мангу – и жареный сыр. Он поцеловал ее в волосы («Привет, папа»), сел напротив нее и, пока служанка наливала им кофе, медленно, без нервов, развернул на углу стола газету. Пролистал страницы и дошел до «Форо Публико».
Сеньор Директор!
Пишу вам, побуждаемый гражданскими чувствами, в знак протеста против ущерба, который причиняется доминиканской гражданственности и неограниченной свободе выражения, гарантированной нашей Республике правительством Генералиссимуса Трухильо. Я имею в виду то обстоятельство, что до сих пор на страницах вашей уважаемой и всеми читаемой газеты не нашел освещения тот широко известный факт, что сенатор Агустин Кабраль, прозванный Мозговитым (интересно, за какие такие заслуги?), снят с поста председателя Сената в связи с тем, что были доказаны его неблаговидные действия в Министерстве общественных работ, где он до недавнего времени служил. Известно также, что в силу безупречности режима в отношении использования общественных фондов создана комиссия по расследованию обвинений в явных злоупотреблениях, как-то: незаконные комиссионные, приобретение второсортных материалов по завышенным ценам, умышленное раздувание смет, в чем был замешан сенатор, находясь на министерском посту.
Неужели народ, истинно преданный трухилистским идеям, не имеет права быть проинформирован о столь серьезных вещах? С уважением Инженер Телесфоро Идальго Саино
Улица Дуарте, дом 171 Сьюдад-Трухильо
– Я убегаю, папа, – услышал сенатор Кабраль и, ни единым жестом не выдав, как ему трудно сохранять спокойствие, оторвался от газеты, чтобы поцеловать дочь. – Я не приеду со школьным автобусом, останусь играть в волейбол. А вернусь с подругами пешком.
– Осторожно переходи улицу, Уранита.
Он, как обычно, без спешки выпил апельсиновый сок, чашку дымящегося кофе, но не прикоснулся ни к мангу, ни к жареному сыру, ни к гренку с медом. Перечитал, слово за словом, букву за буквой, письмо в «Форо Публико». Никаких сомнений, письмо состряпано Конституционным Пьяницей, большим докой по части сочинения пасквилей, но заказано – самим Хозяином; никто бы не осмелился написать, а тем более напечатать подобное без благословения Трухильо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135