Перед каждой сменой направления они приостанавливались, разом выдыхали «Ух» и продолжали движение.
Балалайка смолкла. «Новые реалисты» разомкнули круг и стали аплодировать, как артисты, вызывающие на поклоны режиссера. Вспыхнул прожектор. В его луче возникла белая женская фигура с балалайкой, обнаженная, с маленькой грудью, хрупкими плечами, с распущенными волосами цвета спелой пшеницы, с лицом холодной ослепительной красоты, соскользнула с возвышения и двинулась к центру зала, обходя невидимые препятствия. Она не шла, а будто бы плыла по воздуху без всяких усилий, подняв лицо, как слепая. Балалайка, которую она держала за гриф, мешала ей своей вещностью, грубой реальностью, ей мешала бы любая одежда, если бы она была, она могла существовать только так, как существовала, явившись из темноты: бесплотная и совершенная в каждом изгибе тела, непостижимая, как хорал, ворвавшийся в городской шум.
Снизойдя в безобразную реальность крови и уродливых голых тел, она освободилась от балалайки и поднялась на плаху – вознеслась как бы сама собой, не приложив к движению никаких усилий. Постояла с запрокинутым лицом, как слепая, потом одарила всех жгучей зеленью глаз и обозначила поклон. Гости отозвались дружными аплодисментами.
Свет погас. А когда снова зажегся, на пространстве зала никого не было, лишь белели куриные тушки, изредка содрогаясь в последних конвульсиях. Перфоманс закончился, гости потянулись в соседний зал, обмениваясь впечатлениями.
– Нет, он гений, просто гений, не спорь, – возбужденно говорила жена, хотя Панкратов и не собирался спорить. – Превратить шлюху в богиню – это надо уметь!
– Шлюху? – переспросил он.
– Блядь, если тебе так понятнее. Это Лариса Ржевская. Она переспала со всей Москвой, для нее это ничего не значит. Говорят, она фригидна, как мороженая треска. Но мужчины от нее сходят с ума. Вот странно, да? Бедный Сухов, она и его бросит. Тебе понравился перфоманс? Вижу, впечатлил. О чем ты думаешь?
– О том, куда потом денут куриц.
– Кур, – поправила она.
– Кур. Выбросят? Жалко, их там штук двадцать.
– Панкратов, ты неисправим!..
В соседнем зале он рассмотрел публику. Гостей было человек сто. Многие во фраках, женщины в вечерних платьях. Иностранцы выделялись в толпе ошарашенным видом, который произвело на них зрелище. Было много модно одетых дам бальзаковского возраста, отдаленно знакомых Панкратову, немолодых мужчин с вкрадчивыми повадками педиков. Это были завсегдатаи художественных тусовок, определяющих мнение «всей Москвы». Людмила сразу отыскала своих, они сбились в стайку, защебетали о лау-теке, нуво арте, школе Баухауз. Предоставленный самому себе Панкратов отправился бродить по залам, открывшимся для публики.
В современной живописи он не понимал ничего и давно уже оставил попытки разобраться. «Новые реалисты» показались ему чем-то сто раз виденным: то же кричащее буйство красок, изломанные фигуры людей и домов, то же подчеркнутое неумение рисовать. Художники и художницы успели смыть себя кровь и одеться, они встречали гостей каждый в своем зале и объясняли желающим особенности своего творческого метода и концепцию картин. Некоторые, к удивлению Панкратова, рисовать все же умели, он обнаружил несколько натюрмортов и пейзажей, выполненных в традиционной манере, вполне понятных.
– На Западе сейчас хорошо покупают салонную живопись, – объяснила Людмила, отыскавшая Панкратова в толпе. – Вот и пишут, жить-то надо.
Она постоянно здоровалась со знакомыми, знакомила их с мужем. Как подозревал Панкратов – не в первый раз, со многими он знакомился раньше на таких же сборищах, но сразу о них забывал, как забывали и о нем. Налетел долговязый рыжий парень в джинсах и красном пиджаке с шейным платком вместо галстука, шумно расцеловался с Людмилой.
– Сто лет тебя не видел! Цветешь! Как тебе Сухов? Играет с огнем. Доиграется, Лариса никому даром не проходила!
– Познакомься, это мой муж, – представила она Панкратова. – А это Гоша, самый пронырливый репортер светской хроники из «МК-бульвара».
– Выше, бери выше, – весело возразил Гоша. – Ушел я из «МК». Ну их к черту, надоели.
– Да ну? Где же ты сейчас?
– Скажу – не поверишь. Пресс-секретарь у одного крупного дельца, водочного короля. Водка «Дорохово», слышали?
Людмила вопросительно посмотрела на мужа, Панкратов кивнул.
– Пробовали?
– Не пришлось.
– Рекомендую. Приличная выпивка, если не подделка. И вполне демократичная по цене. Вот его я и приобщаю его к культурной жизни столицы. А сколько он мне платит, не скажу, все равно не поверите.
– Приобщается? – спросила Людмила.
– С трудом. Хотя очень старается. Знаешь, что он спросил после перфоманса? Куда они потом кур девают.
Людмила засмеялась:
– То же самое, почти слово в слово, сказал мой муж.
– Да? Нужно их познакомить, они найдут общий язык. Обязательно познакомлю. Потом, после аукциона, – пообещал Гоша и скрылся в толпе.
В последнем зале были развешены картины основателя и идеолога «Новых реалистов» Федора Сухова. Сам Сухов, в черной вязаной фуфайке на голое тело стоял, набычась, у стены и с неприязнью, как казалось, разглядывал посетителей, осматривающих экспозицию. У одной из картин движение публики замедлялось. Панкратов подошел. Это был портрет молодой женщины – той, что так эффектно появилась в финале перфоманса. Зеленое шелковое платье на бретельках оставляло открытым белые плечи, слабые, беззащитные, волосы были собраны на затылке тяжелым золотым узлом, глаза полузакрыты, но от них словно бы исходило зеленое свечение такой пронзительности и бесстыдства, что невольно хотелось отвести взгляд как от чего-то сокровенного, запретного.
«Портрет подруги художника».
Люди перед портретом менялись, лишь один человек как встал перед холстом, так и стоял, будто загипнотизированный колдовской магией взгляда. Он был высокий, во фраке, ладно сидящем на его стройной фигуре, с сединой на висках, с правильными чертами высокомерного лица. Возле него крутился Гоша, из чего Панкратов заключил, что это и есть водочный король, интересующийся культурной жизнью Москвы.
И только тут Панкратов его узнал. Ну, правильно! Водка «Дорохово». Хаджаев. Ну, конечно же, Алихан Хаджаев, давний знакомый по Киеву и Осетии. Вот так встреча! Но как он оказался в Москве?
Панкратов хотел подойти к нему, но звонок известил о начале аукциона, и вся толпа перетекла в зал.
Аукционист, вальяжный лысый господин в золотых очках, будто бы куда-то спешил и вел торги со стремительностью футбольного комментатора, описывающего острые ситуации у ворот. Салонная живопись ушла быстро, по две-три тысячи долларов, покупали ее иностранцы. Концептуальные картины торговались с трудом, продвинутых коллекционеров, охочих до «Новых реалистов», оказалось немного.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145
Балалайка смолкла. «Новые реалисты» разомкнули круг и стали аплодировать, как артисты, вызывающие на поклоны режиссера. Вспыхнул прожектор. В его луче возникла белая женская фигура с балалайкой, обнаженная, с маленькой грудью, хрупкими плечами, с распущенными волосами цвета спелой пшеницы, с лицом холодной ослепительной красоты, соскользнула с возвышения и двинулась к центру зала, обходя невидимые препятствия. Она не шла, а будто бы плыла по воздуху без всяких усилий, подняв лицо, как слепая. Балалайка, которую она держала за гриф, мешала ей своей вещностью, грубой реальностью, ей мешала бы любая одежда, если бы она была, она могла существовать только так, как существовала, явившись из темноты: бесплотная и совершенная в каждом изгибе тела, непостижимая, как хорал, ворвавшийся в городской шум.
Снизойдя в безобразную реальность крови и уродливых голых тел, она освободилась от балалайки и поднялась на плаху – вознеслась как бы сама собой, не приложив к движению никаких усилий. Постояла с запрокинутым лицом, как слепая, потом одарила всех жгучей зеленью глаз и обозначила поклон. Гости отозвались дружными аплодисментами.
Свет погас. А когда снова зажегся, на пространстве зала никого не было, лишь белели куриные тушки, изредка содрогаясь в последних конвульсиях. Перфоманс закончился, гости потянулись в соседний зал, обмениваясь впечатлениями.
– Нет, он гений, просто гений, не спорь, – возбужденно говорила жена, хотя Панкратов и не собирался спорить. – Превратить шлюху в богиню – это надо уметь!
– Шлюху? – переспросил он.
– Блядь, если тебе так понятнее. Это Лариса Ржевская. Она переспала со всей Москвой, для нее это ничего не значит. Говорят, она фригидна, как мороженая треска. Но мужчины от нее сходят с ума. Вот странно, да? Бедный Сухов, она и его бросит. Тебе понравился перфоманс? Вижу, впечатлил. О чем ты думаешь?
– О том, куда потом денут куриц.
– Кур, – поправила она.
– Кур. Выбросят? Жалко, их там штук двадцать.
– Панкратов, ты неисправим!..
В соседнем зале он рассмотрел публику. Гостей было человек сто. Многие во фраках, женщины в вечерних платьях. Иностранцы выделялись в толпе ошарашенным видом, который произвело на них зрелище. Было много модно одетых дам бальзаковского возраста, отдаленно знакомых Панкратову, немолодых мужчин с вкрадчивыми повадками педиков. Это были завсегдатаи художественных тусовок, определяющих мнение «всей Москвы». Людмила сразу отыскала своих, они сбились в стайку, защебетали о лау-теке, нуво арте, школе Баухауз. Предоставленный самому себе Панкратов отправился бродить по залам, открывшимся для публики.
В современной живописи он не понимал ничего и давно уже оставил попытки разобраться. «Новые реалисты» показались ему чем-то сто раз виденным: то же кричащее буйство красок, изломанные фигуры людей и домов, то же подчеркнутое неумение рисовать. Художники и художницы успели смыть себя кровь и одеться, они встречали гостей каждый в своем зале и объясняли желающим особенности своего творческого метода и концепцию картин. Некоторые, к удивлению Панкратова, рисовать все же умели, он обнаружил несколько натюрмортов и пейзажей, выполненных в традиционной манере, вполне понятных.
– На Западе сейчас хорошо покупают салонную живопись, – объяснила Людмила, отыскавшая Панкратова в толпе. – Вот и пишут, жить-то надо.
Она постоянно здоровалась со знакомыми, знакомила их с мужем. Как подозревал Панкратов – не в первый раз, со многими он знакомился раньше на таких же сборищах, но сразу о них забывал, как забывали и о нем. Налетел долговязый рыжий парень в джинсах и красном пиджаке с шейным платком вместо галстука, шумно расцеловался с Людмилой.
– Сто лет тебя не видел! Цветешь! Как тебе Сухов? Играет с огнем. Доиграется, Лариса никому даром не проходила!
– Познакомься, это мой муж, – представила она Панкратова. – А это Гоша, самый пронырливый репортер светской хроники из «МК-бульвара».
– Выше, бери выше, – весело возразил Гоша. – Ушел я из «МК». Ну их к черту, надоели.
– Да ну? Где же ты сейчас?
– Скажу – не поверишь. Пресс-секретарь у одного крупного дельца, водочного короля. Водка «Дорохово», слышали?
Людмила вопросительно посмотрела на мужа, Панкратов кивнул.
– Пробовали?
– Не пришлось.
– Рекомендую. Приличная выпивка, если не подделка. И вполне демократичная по цене. Вот его я и приобщаю его к культурной жизни столицы. А сколько он мне платит, не скажу, все равно не поверите.
– Приобщается? – спросила Людмила.
– С трудом. Хотя очень старается. Знаешь, что он спросил после перфоманса? Куда они потом кур девают.
Людмила засмеялась:
– То же самое, почти слово в слово, сказал мой муж.
– Да? Нужно их познакомить, они найдут общий язык. Обязательно познакомлю. Потом, после аукциона, – пообещал Гоша и скрылся в толпе.
В последнем зале были развешены картины основателя и идеолога «Новых реалистов» Федора Сухова. Сам Сухов, в черной вязаной фуфайке на голое тело стоял, набычась, у стены и с неприязнью, как казалось, разглядывал посетителей, осматривающих экспозицию. У одной из картин движение публики замедлялось. Панкратов подошел. Это был портрет молодой женщины – той, что так эффектно появилась в финале перфоманса. Зеленое шелковое платье на бретельках оставляло открытым белые плечи, слабые, беззащитные, волосы были собраны на затылке тяжелым золотым узлом, глаза полузакрыты, но от них словно бы исходило зеленое свечение такой пронзительности и бесстыдства, что невольно хотелось отвести взгляд как от чего-то сокровенного, запретного.
«Портрет подруги художника».
Люди перед портретом менялись, лишь один человек как встал перед холстом, так и стоял, будто загипнотизированный колдовской магией взгляда. Он был высокий, во фраке, ладно сидящем на его стройной фигуре, с сединой на висках, с правильными чертами высокомерного лица. Возле него крутился Гоша, из чего Панкратов заключил, что это и есть водочный король, интересующийся культурной жизнью Москвы.
И только тут Панкратов его узнал. Ну, правильно! Водка «Дорохово». Хаджаев. Ну, конечно же, Алихан Хаджаев, давний знакомый по Киеву и Осетии. Вот так встреча! Но как он оказался в Москве?
Панкратов хотел подойти к нему, но звонок известил о начале аукциона, и вся толпа перетекла в зал.
Аукционист, вальяжный лысый господин в золотых очках, будто бы куда-то спешил и вел торги со стремительностью футбольного комментатора, описывающего острые ситуации у ворот. Салонная живопись ушла быстро, по две-три тысячи долларов, покупали ее иностранцы. Концептуальные картины торговались с трудом, продвинутых коллекционеров, охочих до «Новых реалистов», оказалось немного.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145