Как не заметил всего остального. А к середине плюгавого представления перекочевал с последнего ряда на первый. И все из-за актрисы, появившейся в самый последний момент.
Прямо на сцене.
Актеров было не трое — четверо! Четвертую, самую главную, Пашка не заметил.
Она возникла из воздуха, из жалких декораций, которые теперь вовсе не казались жалкими. Она была такой красивой, что Пашка едва не расплакался. Ну, конечно, он не расплакался, это было бы слишком, но маленькое сердце в его маленькой груди слиплось и растаяло, как первый, еще не окрепший снег. Под лучами осеннего, застенчивого, усталого, темно-рыжего солнца. Именно такой была Актриса — темно-рыжей, усталой и коротко стриженной.
«Только бы она не кончалась, эта дурацкая пьеса, только бы не кончалась!» — заклинал Пашка.
Но «Маленькая Баба-яга» завершила свою жизнь в положенный срок — ровно через час пять минут. И актеры погрузились в старенькую, видавшую виды «шестерку».
Все четверо.
И темно-рыжее солнце — тоже.
И тогда Пашка решился. На ватных ногах он подошел к Актрисе, готовой захлопнуть дверцу, и таким же ватным голосом прошептал:
— Можно взять у вас автограф?
— Что? — не поняла она. — Что ты сказал, мальчик?
— Автограф, — повторил Пашка, угорая от сладкого, едва уловимого запаха, который волнами исходил от Актрисы. Ничего вкуснее этого запаха ему не попадалось — за всю его длинную одиннадцатилетнюю жизнь. — Автограф. Вот здесь.
Он протянул Актрисе тетрадь (как впоследствии оказалось — по русскому, с только что скатанным домашним заданием; по проклятому русскому он никогда больше тройки не получал, но какое теперь это имело значение?). Грымза, сидевшая рядом с Актрисой, презрительно хмыкнула, цыганистый чудик упал грудью на руль, хрыч Ворон щелкнул вставной челюстью, а Актриса…
Актриса приветливо кивнула Пашке и взяла протянутую тетрадь. И принялась (о, ужас!) листать ее.
— «Юный» пишется с одним "н", — сказала Актриса.
— Я исправлю, — помолчав, выдавил из себя Пашка, Актриса подмигнула Пашке темно-рыжим, как и волосы, грустным глазом. А потом занесла ручку, услужливо поданную чудиком, и на секунду задумалась.
— Как тебя зовут?
— Пашк… Павел.
— Очень хорошо, — почему-то развеселилась она. И расписалась на последней странице тетради. — Вот. Держи свой автограф.
— Спасибо, — Пашка почти силой выдернул тетрадь из рук Актрисы и прижал ее к животу.
— Не за что. Было приятно познакомиться. До свидания, Павел.
…Он открыл заветную тетрадку с заветным автографом только дома, забившись в дальний угол комнаты.
«Юному Павлу от актеров театра „Глобус“. Хорошо учись и радуй близких. С уважением…»
Подпись была неразборчива. Так, лихая, торопливая закорючка. Она не проливала свет на имя Актрисы. Но и этой торопливой закорючки Пашке хватило за глаза.
Да и разве может быть имя у солнца, к тому же такого темно-рыжего?..
Хорошо учиться он не стал, хотя и поднажал на ненавистный русский. И умудрился закончить год с четверкой в табеле.
Это была единственная четверка среди уже привычных унылых троек, но самая настоящая, — классная даже руками всплеснула от подобного прогресса. А уж слово «юный» Пашка никогда больше не напишет с двумя "н", жаль только, что Актриса никогда об этом не узнает…
Она не узнает, что снилась Пашке почти каждую ночь. И что тетрадь все это время лежала под подушкой. И даже бдительная Пашкина бабка не смогла ее обнаружить.
А потом наступили каникулы, и светлый образ Актрисы померк. Не то чтобы Пашка совсем позабыл о ней, нет. Просто появился великий Би-Пи. Вместе с книгой «О разведке для мальчиков». И на первой странице «разведки» была помещена его фотография — фотография закаленного в боях усатого вояки в пробковом колониальном шлеме. Фотография была черно-белой, но если бы она была цветной!.. Би-Пи непременно оказался бы темно-рыжим, Пашка ни секунды в этом не сомневался.
Как и в том, что парус «Такарабунэ» пытается надуть его. Обернуться тряпкой, подолом платья, театральной кулисой, фальшиво подыграть, но не раскрыть тайны.
— Фигушки, — громко произнес Пашка и сделал еще один шаг.
Последний.
Теперь парус был совсем близко. Теперь он не дышал. И Пашка не дышал. Все так же не дыша, он протянул руку к плотной поседевшей ткани и резко дернул за нее.
И парус сдался.
Дверь в тайну распахнулась настежь.
А за ней… За ней оказался человек.
Мертвый человек.
Мертвый человек сидел у подножия мачты и смотрел на Пашку мертвыми, широко открытыми глазами.
Вот тут-то и произошло самое удиви тельное. Пашка не заорал, не упал на четвереньки и не проблевался, как Виташа; он не бросился бежать, — он стоял и смотрел на человека такими же широко открытыми глазами.
Только живыми.
Впервые Пашка видел смерть так близко. Впервые он смог рассмотреть ее.
Впервые. Дохлые жабы, ужи и обожаемые Виташей вороны — не в счет. И погибший от чумки щенок фокстерьера по кличке Чонкин — тоже не в счет. Все это были детские игрушки по сравнению с этой — настоящей, взрослой смертью. А Пашке обязательно нужно знать, как она выглядит, взрослая смерть.
Обязательно.
Укрепившись в этом своем страшноватом желании, Пашка присел на корточки и принялся рассматривать мертвеца. Мертвец был взрослым парнем, черноволосым, тонкогубым и тонкобровым, отдаленно напоминавшим Нео, героя фильма «Матрица». Этот фильм они с Виташей смотрели раз десять — пока Виташе не обрыдли заморочки идейного негра Морфиуса. Послав «Матрицу» подальше, Виташа переключился на «Людей-Х», а Пашка был человек подневольный: своего видика к одиннадцати годам (в отличие от Виташи) он так и не заимел.
— Что, брат Нео, хреново тебе? — прошептал Пашка скорее для того, чтобы подбодрить себя.
Мертвец, как и положено мертвецу, ничего не ответил.
— Мне тоже.., было бы хреново, — собственный голос, такой рассудительный и участливый, успокаивал Пашку.
Но еще больше его успокаивал сам Нео.
Прямо убаюкивал, честное слово! На лице Нео застыло надменно-печальное выражение, правую часть лба закрывала рассыпавшаяся прядь, а в уголках тонких губ пряталась едва заметная улыбка: «Такие дела, брат Пашка, ты уж прости меня».
— Да нет, ничего, — собрал Пашка скорее для того, чтобы подбодрить мертвеца. — Со всяким может случиться.
В жизни своей он не прибегал к столь наглому, столь откровенному вранью: такое могло случиться далеко не со всяким.
А уж с Нео — тем более. Слишком лощеным казался он: черная футболка, которую ни одна смерть из колеи не выбьет; черная жилетка, черные джинсы, начищенные ботинки. Белый браслет на смуглой руке.
И белое кольцо на безымянном пальце.
Чистюля Нео — подбритые виски.
Ни одной лишней складки на одежде, ни одной лишней складки на лице, вот у кого можно поучиться аккуратности!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100
Прямо на сцене.
Актеров было не трое — четверо! Четвертую, самую главную, Пашка не заметил.
Она возникла из воздуха, из жалких декораций, которые теперь вовсе не казались жалкими. Она была такой красивой, что Пашка едва не расплакался. Ну, конечно, он не расплакался, это было бы слишком, но маленькое сердце в его маленькой груди слиплось и растаяло, как первый, еще не окрепший снег. Под лучами осеннего, застенчивого, усталого, темно-рыжего солнца. Именно такой была Актриса — темно-рыжей, усталой и коротко стриженной.
«Только бы она не кончалась, эта дурацкая пьеса, только бы не кончалась!» — заклинал Пашка.
Но «Маленькая Баба-яга» завершила свою жизнь в положенный срок — ровно через час пять минут. И актеры погрузились в старенькую, видавшую виды «шестерку».
Все четверо.
И темно-рыжее солнце — тоже.
И тогда Пашка решился. На ватных ногах он подошел к Актрисе, готовой захлопнуть дверцу, и таким же ватным голосом прошептал:
— Можно взять у вас автограф?
— Что? — не поняла она. — Что ты сказал, мальчик?
— Автограф, — повторил Пашка, угорая от сладкого, едва уловимого запаха, который волнами исходил от Актрисы. Ничего вкуснее этого запаха ему не попадалось — за всю его длинную одиннадцатилетнюю жизнь. — Автограф. Вот здесь.
Он протянул Актрисе тетрадь (как впоследствии оказалось — по русскому, с только что скатанным домашним заданием; по проклятому русскому он никогда больше тройки не получал, но какое теперь это имело значение?). Грымза, сидевшая рядом с Актрисой, презрительно хмыкнула, цыганистый чудик упал грудью на руль, хрыч Ворон щелкнул вставной челюстью, а Актриса…
Актриса приветливо кивнула Пашке и взяла протянутую тетрадь. И принялась (о, ужас!) листать ее.
— «Юный» пишется с одним "н", — сказала Актриса.
— Я исправлю, — помолчав, выдавил из себя Пашка, Актриса подмигнула Пашке темно-рыжим, как и волосы, грустным глазом. А потом занесла ручку, услужливо поданную чудиком, и на секунду задумалась.
— Как тебя зовут?
— Пашк… Павел.
— Очень хорошо, — почему-то развеселилась она. И расписалась на последней странице тетради. — Вот. Держи свой автограф.
— Спасибо, — Пашка почти силой выдернул тетрадь из рук Актрисы и прижал ее к животу.
— Не за что. Было приятно познакомиться. До свидания, Павел.
…Он открыл заветную тетрадку с заветным автографом только дома, забившись в дальний угол комнаты.
«Юному Павлу от актеров театра „Глобус“. Хорошо учись и радуй близких. С уважением…»
Подпись была неразборчива. Так, лихая, торопливая закорючка. Она не проливала свет на имя Актрисы. Но и этой торопливой закорючки Пашке хватило за глаза.
Да и разве может быть имя у солнца, к тому же такого темно-рыжего?..
Хорошо учиться он не стал, хотя и поднажал на ненавистный русский. И умудрился закончить год с четверкой в табеле.
Это была единственная четверка среди уже привычных унылых троек, но самая настоящая, — классная даже руками всплеснула от подобного прогресса. А уж слово «юный» Пашка никогда больше не напишет с двумя "н", жаль только, что Актриса никогда об этом не узнает…
Она не узнает, что снилась Пашке почти каждую ночь. И что тетрадь все это время лежала под подушкой. И даже бдительная Пашкина бабка не смогла ее обнаружить.
А потом наступили каникулы, и светлый образ Актрисы померк. Не то чтобы Пашка совсем позабыл о ней, нет. Просто появился великий Би-Пи. Вместе с книгой «О разведке для мальчиков». И на первой странице «разведки» была помещена его фотография — фотография закаленного в боях усатого вояки в пробковом колониальном шлеме. Фотография была черно-белой, но если бы она была цветной!.. Би-Пи непременно оказался бы темно-рыжим, Пашка ни секунды в этом не сомневался.
Как и в том, что парус «Такарабунэ» пытается надуть его. Обернуться тряпкой, подолом платья, театральной кулисой, фальшиво подыграть, но не раскрыть тайны.
— Фигушки, — громко произнес Пашка и сделал еще один шаг.
Последний.
Теперь парус был совсем близко. Теперь он не дышал. И Пашка не дышал. Все так же не дыша, он протянул руку к плотной поседевшей ткани и резко дернул за нее.
И парус сдался.
Дверь в тайну распахнулась настежь.
А за ней… За ней оказался человек.
Мертвый человек.
Мертвый человек сидел у подножия мачты и смотрел на Пашку мертвыми, широко открытыми глазами.
Вот тут-то и произошло самое удиви тельное. Пашка не заорал, не упал на четвереньки и не проблевался, как Виташа; он не бросился бежать, — он стоял и смотрел на человека такими же широко открытыми глазами.
Только живыми.
Впервые Пашка видел смерть так близко. Впервые он смог рассмотреть ее.
Впервые. Дохлые жабы, ужи и обожаемые Виташей вороны — не в счет. И погибший от чумки щенок фокстерьера по кличке Чонкин — тоже не в счет. Все это были детские игрушки по сравнению с этой — настоящей, взрослой смертью. А Пашке обязательно нужно знать, как она выглядит, взрослая смерть.
Обязательно.
Укрепившись в этом своем страшноватом желании, Пашка присел на корточки и принялся рассматривать мертвеца. Мертвец был взрослым парнем, черноволосым, тонкогубым и тонкобровым, отдаленно напоминавшим Нео, героя фильма «Матрица». Этот фильм они с Виташей смотрели раз десять — пока Виташе не обрыдли заморочки идейного негра Морфиуса. Послав «Матрицу» подальше, Виташа переключился на «Людей-Х», а Пашка был человек подневольный: своего видика к одиннадцати годам (в отличие от Виташи) он так и не заимел.
— Что, брат Нео, хреново тебе? — прошептал Пашка скорее для того, чтобы подбодрить себя.
Мертвец, как и положено мертвецу, ничего не ответил.
— Мне тоже.., было бы хреново, — собственный голос, такой рассудительный и участливый, успокаивал Пашку.
Но еще больше его успокаивал сам Нео.
Прямо убаюкивал, честное слово! На лице Нео застыло надменно-печальное выражение, правую часть лба закрывала рассыпавшаяся прядь, а в уголках тонких губ пряталась едва заметная улыбка: «Такие дела, брат Пашка, ты уж прости меня».
— Да нет, ничего, — собрал Пашка скорее для того, чтобы подбодрить мертвеца. — Со всяким может случиться.
В жизни своей он не прибегал к столь наглому, столь откровенному вранью: такое могло случиться далеко не со всяким.
А уж с Нео — тем более. Слишком лощеным казался он: черная футболка, которую ни одна смерть из колеи не выбьет; черная жилетка, черные джинсы, начищенные ботинки. Белый браслет на смуглой руке.
И белое кольцо на безымянном пальце.
Чистюля Нео — подбритые виски.
Ни одной лишней складки на одежде, ни одной лишней складки на лице, вот у кого можно поучиться аккуратности!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100