Он покупал у меня одеколон, вечером в пятницу.
— И вы его запомнили.
Снимки все еще оставались в Лениных руках, они обвили запястья, веригами повисли на щиколотках и теперь тянули ее на дно омута. Через секунду в рот набьется песок, и уже не останется сил на то, чтобы спросить:
— Что с ним? С этим… С этим человеком?
— Ничего. Он погиб.
Ничего. Он погиб. Как все просто… Лена больше не помнила ни вопросов милицейского терминатора, ни своих ответов на эти вопросы. Кажется, она что-то отвечала. Кажется… Довольно складно, нанизывая предложение за предложением. Выдавая так нужную следствию информацию.
Для случайного свидетеля она была настоящей находкой, это отметил даже Гусейн Эльдорович, стоило ему оправиться от кавалерийского наскока детины из органов.
Добрейший Гусейн не стал грызть ей плешь злосчастной недостачей, наоборот, проявил чуткость и отпустил ее до четверга:
«Вам нужно отдохнуть, дорогая. Что-то вы неважно выглядите».
Хорошая идея — отдохнуть. Интересно, когда она спала в Его квартире на последнем этаже — был ли Он жив? Или уже мертв?.. И будут ли оплакивать Его маленькая сучка с неизвестной Сильвией? И будет ли торжествовать телефонная фурия?
И сама Его смерть, связана ли она с джентльменским договором, на который намекал автоответчик?
Впрочем, теперь это не имело никакого значения, и Лена торжественно поклялась себе никогда не вспоминать о Романе Валевском. Да и вспоминать по большому счету было нечего. Кроме эротических фантазий у кромки танцевального поля. Они не были любовниками, они даже не выпили вместе чашки кофе, они и виделись-то всего несколько минут. Стоит ли из-за нескольких минут разваливать и без того нескладную жизнь? В конце концов, Гжесь не так уж плох, хотя и ленив и бесперспективен, как добытчик. Но он не стал альфонсом, а при его внешних данных уже давно мог бы найти себе какую-нибудь не слишком притязательную директрису оптовой базы…
Да, отдохнуть — самое время. Довольно с нее смертей. Всех и всяческих. Пусть эта — не имеющая к ней никакого отношения — будет последней.
Но смертей оказалось совсем не довольно. Стоило ей только вернуться к себе на Васильевский: груженной, как мул, примерной женой. Килограмм мудрой и всепрощающей гречки, домовитые развесные макароны, экономные огурцы в стеклянной банке, кроткий кетчуп и жаждущая суровой мужниной ласки корейская морковка.
Гжесь встретил ее притихший и торжественный.
— Звонил мэтр, — тоном заговорщика сообщил он. — Завтра мы едем в Ломоносов. К двенадцати часам.
— Отлично, — Лена сама удивилась тому, как бодро прозвучал ее голос. — Чем порадуем детишек на этот раз? «Маленькой Бабой-ягой» или «Кашей из топора»?
— Да радовать особенно нечем. И радоваться тоже. Нужно поехать в местный морг и опознать тело.
— Чье тело? — Гречка и макароны вывалились из Лениных рук, а Гжесь даже не удосужился поднять их.
— Твоей подружки. — Он неожиданно подмигнул Лене. — Афины Филипаки.
Часть II. МИСТРАЛЬ
…Ну, конечно же, он назывался совсем по-другому, этот ветер.
Он назывался совсем по-другому, и в нем не было никакого намека на седловину между Тулоном и Монпелье. И никаких запоздалых зимних сожалений о кипарисовых аллеях. Которые так и не смогли защитить от холодов долину Роны.
Но на долину Роны вкупе с горами Севенны Лене Шалимовой было ровным счетом наплевать. До зимы было далеко, до Франции — еще дальше. А городишко Ломоносов, где на рынке всегда можно было достать роскошные морские раковины по бросовой цене, — городишко Ломоносов был под боком. Каких-нибудь сорок минут от Обводного канала — и готово. В своих бесчисленных театрально-челночных поездках они неоднократно протыкали насквозь его центральную улицу (закостеневшую в своей гордыне, как Дворцовый проспект), но так ни разу и не остановились на ней. Теперь придется остановиться. Свернуть налево, взобраться наверх. Спросить у зазевавшегося прохожего, где находится больница. Там, в больничном морге, и лежит сейчас Афа Филипаки.
В Ломоносов они поехали втроем — Лена, Гжесь и Маслобойщиков, специально для такого случая прервавший тур вальса с белой горячкой. Светаня от поездки отказалась, сославшись на слабые нервы и общее, весьма плачевное состояние организма.
— Климакс, мать моя, — доверительно сообщила она Лене по телефону. — Климакс — вещь серьезная. Климакс — это тебе не прокладки на трусы клеить.
— Объясни, что происходит?
— Вот доживешь до моих лет…
— Я не об этом, — невежливо прервала Лена Светаню. — Что случилось с Афой?
И как вы об этом узнали?
— Представь себе, эта идиотка написала заявление об увольнении из театра. На имя моего забулдыги. Со всеми данными.
Как будто кто-то просил ее об этом. Вроде бы эту бумажку и нашли на теле.
— Несчастный случай?
— Они ничего не говорят. Во всяком случае — по телефону. Тело обнаружили в понедельник где-то под Ломоносовом, у железнодорожного полотна. Думаю, вы все узнаете на месте.
Господи, что за прихоть с заявлением?
Их помятый «Глобус» существовал только в больном воображении мэтра. Даже Гжесь, с непонятным пиететом относившийся к старому пьянице, не воспринимал школьную антрепризу всерьез. И вдруг какое-то заявление! Афу нашли в понедельник, а Маслобойщиковым позвонили во вторник вечером. Все правильно, им нужно было время, чтобы найти концы. А концов-то как раз и не было: мать и две сестры Афы еще в середине девяностых уехали в Грецию. На историческую родину, как принято выражаться. Афина же осталась в Питере — она мечтала о карьере танцовщицы. Бедная Афа, Афина Парфенос, Афина Промахос… Последний всплеск карьеры — тело у железнодорожного полотна. И даже оплакать его некому.
На то, чтобы найти больницу и морг при больнице, им понадобилось пятнадцать минут. Еще столько же ушло на поиски пива для мэтра. И когда «шестерка» Гжеся наконец-то прибыла на место, их уже ожидали.
Плотный, замотанный жизнью дядька, представившийся капитаном Целищевым, и поджарый щенок, представившийся врачом-патологоанатомом Луценко.
— Вы Масленников? — хмуро спросил капитан.
— Маслобойщиков, — вступился за мэтра Гжесь. — Гавриил Леонтьевич Маслобойщиков.
— А вы кто?
— Это мои ученики. Актеры. Друзья покойной, — теперь уже Маслобойщиков вступился за Гжеся. — Ведите нас к ней!
От Гавриила Леонтьевича так сильно пахнуло настоянной на водке системой Станиславского, что капитан Целищев стушевался и юркнул за облезлую, крашенную охрой дверь морга. Маслобойщиков с Гжесем последовали за ним.
— Я не мог видеть вас раньше? — спросил у Лены щенок-патологоанатом, галантно придерживая дверь, — Здесь — вряд ли.
— Нет, правда… Может быть, в театре?
— Ну, разве что в последнем фильме Спилберга.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100
— И вы его запомнили.
Снимки все еще оставались в Лениных руках, они обвили запястья, веригами повисли на щиколотках и теперь тянули ее на дно омута. Через секунду в рот набьется песок, и уже не останется сил на то, чтобы спросить:
— Что с ним? С этим… С этим человеком?
— Ничего. Он погиб.
Ничего. Он погиб. Как все просто… Лена больше не помнила ни вопросов милицейского терминатора, ни своих ответов на эти вопросы. Кажется, она что-то отвечала. Кажется… Довольно складно, нанизывая предложение за предложением. Выдавая так нужную следствию информацию.
Для случайного свидетеля она была настоящей находкой, это отметил даже Гусейн Эльдорович, стоило ему оправиться от кавалерийского наскока детины из органов.
Добрейший Гусейн не стал грызть ей плешь злосчастной недостачей, наоборот, проявил чуткость и отпустил ее до четверга:
«Вам нужно отдохнуть, дорогая. Что-то вы неважно выглядите».
Хорошая идея — отдохнуть. Интересно, когда она спала в Его квартире на последнем этаже — был ли Он жив? Или уже мертв?.. И будут ли оплакивать Его маленькая сучка с неизвестной Сильвией? И будет ли торжествовать телефонная фурия?
И сама Его смерть, связана ли она с джентльменским договором, на который намекал автоответчик?
Впрочем, теперь это не имело никакого значения, и Лена торжественно поклялась себе никогда не вспоминать о Романе Валевском. Да и вспоминать по большому счету было нечего. Кроме эротических фантазий у кромки танцевального поля. Они не были любовниками, они даже не выпили вместе чашки кофе, они и виделись-то всего несколько минут. Стоит ли из-за нескольких минут разваливать и без того нескладную жизнь? В конце концов, Гжесь не так уж плох, хотя и ленив и бесперспективен, как добытчик. Но он не стал альфонсом, а при его внешних данных уже давно мог бы найти себе какую-нибудь не слишком притязательную директрису оптовой базы…
Да, отдохнуть — самое время. Довольно с нее смертей. Всех и всяческих. Пусть эта — не имеющая к ней никакого отношения — будет последней.
Но смертей оказалось совсем не довольно. Стоило ей только вернуться к себе на Васильевский: груженной, как мул, примерной женой. Килограмм мудрой и всепрощающей гречки, домовитые развесные макароны, экономные огурцы в стеклянной банке, кроткий кетчуп и жаждущая суровой мужниной ласки корейская морковка.
Гжесь встретил ее притихший и торжественный.
— Звонил мэтр, — тоном заговорщика сообщил он. — Завтра мы едем в Ломоносов. К двенадцати часам.
— Отлично, — Лена сама удивилась тому, как бодро прозвучал ее голос. — Чем порадуем детишек на этот раз? «Маленькой Бабой-ягой» или «Кашей из топора»?
— Да радовать особенно нечем. И радоваться тоже. Нужно поехать в местный морг и опознать тело.
— Чье тело? — Гречка и макароны вывалились из Лениных рук, а Гжесь даже не удосужился поднять их.
— Твоей подружки. — Он неожиданно подмигнул Лене. — Афины Филипаки.
Часть II. МИСТРАЛЬ
…Ну, конечно же, он назывался совсем по-другому, этот ветер.
Он назывался совсем по-другому, и в нем не было никакого намека на седловину между Тулоном и Монпелье. И никаких запоздалых зимних сожалений о кипарисовых аллеях. Которые так и не смогли защитить от холодов долину Роны.
Но на долину Роны вкупе с горами Севенны Лене Шалимовой было ровным счетом наплевать. До зимы было далеко, до Франции — еще дальше. А городишко Ломоносов, где на рынке всегда можно было достать роскошные морские раковины по бросовой цене, — городишко Ломоносов был под боком. Каких-нибудь сорок минут от Обводного канала — и готово. В своих бесчисленных театрально-челночных поездках они неоднократно протыкали насквозь его центральную улицу (закостеневшую в своей гордыне, как Дворцовый проспект), но так ни разу и не остановились на ней. Теперь придется остановиться. Свернуть налево, взобраться наверх. Спросить у зазевавшегося прохожего, где находится больница. Там, в больничном морге, и лежит сейчас Афа Филипаки.
В Ломоносов они поехали втроем — Лена, Гжесь и Маслобойщиков, специально для такого случая прервавший тур вальса с белой горячкой. Светаня от поездки отказалась, сославшись на слабые нервы и общее, весьма плачевное состояние организма.
— Климакс, мать моя, — доверительно сообщила она Лене по телефону. — Климакс — вещь серьезная. Климакс — это тебе не прокладки на трусы клеить.
— Объясни, что происходит?
— Вот доживешь до моих лет…
— Я не об этом, — невежливо прервала Лена Светаню. — Что случилось с Афой?
И как вы об этом узнали?
— Представь себе, эта идиотка написала заявление об увольнении из театра. На имя моего забулдыги. Со всеми данными.
Как будто кто-то просил ее об этом. Вроде бы эту бумажку и нашли на теле.
— Несчастный случай?
— Они ничего не говорят. Во всяком случае — по телефону. Тело обнаружили в понедельник где-то под Ломоносовом, у железнодорожного полотна. Думаю, вы все узнаете на месте.
Господи, что за прихоть с заявлением?
Их помятый «Глобус» существовал только в больном воображении мэтра. Даже Гжесь, с непонятным пиететом относившийся к старому пьянице, не воспринимал школьную антрепризу всерьез. И вдруг какое-то заявление! Афу нашли в понедельник, а Маслобойщиковым позвонили во вторник вечером. Все правильно, им нужно было время, чтобы найти концы. А концов-то как раз и не было: мать и две сестры Афы еще в середине девяностых уехали в Грецию. На историческую родину, как принято выражаться. Афина же осталась в Питере — она мечтала о карьере танцовщицы. Бедная Афа, Афина Парфенос, Афина Промахос… Последний всплеск карьеры — тело у железнодорожного полотна. И даже оплакать его некому.
На то, чтобы найти больницу и морг при больнице, им понадобилось пятнадцать минут. Еще столько же ушло на поиски пива для мэтра. И когда «шестерка» Гжеся наконец-то прибыла на место, их уже ожидали.
Плотный, замотанный жизнью дядька, представившийся капитаном Целищевым, и поджарый щенок, представившийся врачом-патологоанатомом Луценко.
— Вы Масленников? — хмуро спросил капитан.
— Маслобойщиков, — вступился за мэтра Гжесь. — Гавриил Леонтьевич Маслобойщиков.
— А вы кто?
— Это мои ученики. Актеры. Друзья покойной, — теперь уже Маслобойщиков вступился за Гжеся. — Ведите нас к ней!
От Гавриила Леонтьевича так сильно пахнуло настоянной на водке системой Станиславского, что капитан Целищев стушевался и юркнул за облезлую, крашенную охрой дверь морга. Маслобойщиков с Гжесем последовали за ним.
— Я не мог видеть вас раньше? — спросил у Лены щенок-патологоанатом, галантно придерживая дверь, — Здесь — вряд ли.
— Нет, правда… Может быть, в театре?
— Ну, разве что в последнем фильме Спилберга.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100