– Я же тебе говорю, это абсолютная ерунда.
– Но не для меня, – сказал Миляга, чувствуя, как слова царапают его воспаленное горло. Хотя это и потребовало от него определенных усилий, он поднялся на ноги, чтобы встретиться с мистифом лицом к лицу. – Помнишь, как в самом начале ты говорил о том, что нанес мне непоправимую обиду? Ты постоянно вспоминал о случае на станции в Май-Ке и говорил, что мечтаешь о том, чтобы я простил тебя. А я в это время думал о том, что никогда между нами не произойдет ничего такого, что нельзя будет простить или забыть, и когда я вновь обрету дар речи, я обязательно скажу тебе об этом. А теперь я не знаю. Он видел твою наготу, Пай. Почему он, а не я? Мне кажется, я не смогу простить тебе то, что ты открыл тайну ему, а не мне.
– Никакой тайны он не увидел, – ответил Пай. – Когда он смотрел на меня, он видел женщину, которую он любил и потерял в Изорддеррексе. Женщину, которая была похожа на его мать. Собственно, это и сводило его с ума. Эхо эха его матери. И до тех пор, пока я благоразумно снабжал его этой иллюзией, он был уступчив. Это представлялось мне более важным, чем мое достоинство.
– Больше так не будет, – сказал Миляга. – Если мы выберемся отсюда вместе, я хочу, чтобы ты принадлежал мне. Я не буду тебя ни с кем делить, Пай. Ни за какие уступки. Ни даже ради самой жизни.
– Я не знал, что тобой владеют такие чувства. Если б ты сказал мне...
– Я не мог. Даже до того, как мы оказались здесь, я чувствовал это, но не мог найти слов.
– Извини меня, если, конечно, мои извинения чего-нибудь стоят.
– Мне не нужны извинения.
– Что же тогда тебе нужно?
– Обещание. Обет. – Он выдержал паузу. – Брачный обет.
Мистиф улыбнулся:
– Ты серьезно?
– Серьезнее не бывает. Я уже раз делал тебе предложение, и ты согласился. Должен ли я повторять еще раз? Я сделаю это, если ты меня попросишь.
– Нет нужды, – сказал Пай. – Ничто не может оказать мне большую честь. Но здесь? Почему это должно было случиться именно здесь? – Нахмуренное лицо мистифа расплылось в ухмылке. – Скопик рассказал мне о Голодаре, который заперт в подвале. Он может провести церемонию.
– Какого он вероисповедания?
– Он оказался здесь, потому что считает себя Иисусом Христом.
– Тогда он сможет доказать это чудом.
– Каким чудом?
– Он может превратить Джона Фьюри Захарию в честного человека.
* * *
Брак мистифа из народа Эвретемеков и непостоянного Джона Фьюри Захарии, по прозвищу Миляга, состоялся в ту же ночь в глубинах сумасшедшего дома. К счастью, их священник переживал период временного просветления и желал, чтобы к нему обращались по его настоящему имени и называли его отцом Афанасием. Однако были заметны кое-какие внешние признаки его слабоумия: шрамы на лбу от тернового венца, который он постоянно на себя водружал, и струпья на ладонях в тех местах, куда он впивался своими ногтями. Он столь же изощрился в хмурых выражениях лица, как Скопик в усмешках, но вид философа не шел его физиономии, скорее созданной для комедианта: его нос пуговичкой постоянно тек, его зубы были слишком редкими, брови его были похожи на лохматых гусениц, которые превращались в одну, когда он морщил лоб. Его держали вместе примерно с двадцатью другими пленниками, которые считались особо мятежными, в самой нижней части сумасшедшего дома, и его лишенная окон камера охранялась куда строже, чем комнаты пленников на верхних этажах. Так что Скопику пришлось предпринять кое-какие сложные маневры, чтобы получить доступ к нему, а подкупленный охранник, Этак, согласился не смотреть в глазок лишь в течение нескольких минут. Таким образом, церемония оказалась короткой и была проведена на подходящей случаю смеси латыни и английского. Несколько фраз было произнесено на языке ордена Голодарей из Второго Доминиона, к которому принадлежал Афанасий, причем их непонятность более чем компенсировалась их музыкальностью. Сами обеты были по необходимости краткими, что было обусловлено нехваткой времени и тем обстоятельством, что у них была отнята возможность произнести большинство общепринятых формулировок.
– Это свершается не в присутствии Хапексамендиоса, – сказал Афанасий. – И вообще ни один Бог и ни один Божий посланник не имеют к этому никакого отношения. Однако мы молимся о том, чтобы присутствие Нашей Святой Госпожи освятило этот союз ее бесконечным сочувствием и чтобы со временем вы соединились в еще более великом союзе. До этой поры я буду сосудом для вашего таинства, которое свершается в вашем присутствии и по вашему желанию.
Подлинное значение этих слов дошло до Миляги только тогда, когда после свершенной церемонии он лег на постель в камере рядом со своим партнером.
– Я всегда говорил, что никогда не женюсь, – прошептал он мистифу.
– Уже начинаешь жалеть?
– Нисколько. Но это как-то странно, быть женатым и не иметь жены.
– Ты можешь называть меня своей женой. Можешь называть меня, как захочешь. Изобрети меня заново. Для этого я я создан.
– Я не хочу использовать тебя, Пай.
– Однако это неизбежно. Теперь мы должны стать функциями друг друга. Может быть, зеркалами. – Он прикоснулся к лицу Миляги. – Уж я-то использую тебя, можешь мне поверить.
– Для чего?
– Для всего. Для утешения, споров, удовольствия.
– Я хочу многое узнать от тебя.
– О чем?
– О том, как снова вылететь из моей головы, как сегодня. Как путешествовать мысленно.
– Как пылинка, – ответил Пай, использовав то же слово, которое мелькнуло у Миляги, когда он пронесся через череп Н'ашапа. – Я хочу сказать: как частичка мысли, видимая в солнечном луче.
– Это можно сделать только при свете солнца?
– Нет. Просто так легче. Почти все легче делать при солнечном свете.
– Кроме этого... – сказал Миляга, целуя мистифа, – ...я всегда предпочитал заниматься этим ночью...
Он пришел на их брачное ложе с решимостью заняться любовью с мистифом в его подлинном обличье, не позволяя фантазии вклиниться между его восприятием и тем видением, которое ненадолго предстало перед ним в кабинете Н'ашапа.
Брачная церемония сделала его нервным, как жениха-девственника, ведь от него теперь требовалось дважды раздеть свою невесту. После того, как он расстегнет и отбросит прочь одежду, скрывающую тело мистифа, ему придется сорвать со своих глаз удобные иллюзии, которые лежат между зрением и его объектом. Что он ощутит тогда? Легко было испытывать возбуждение при виде существа, которое так преображалось силой желания, что его нельзя было отличить от объекта этого желания. Но что он испытывает, увидев само это существо голым, голыми глазами?
В сумраке его тело выглядело почти женским, гладким и безмятежным, но в его мускулах была жесткость, которую никак нельзя было назвать женственной;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264 265 266 267 268 269 270 271 272 273 274 275 276 277 278 279 280 281 282 283 284 285 286 287 288 289 290 291 292 293 294 295 296 297 298 299 300 301 302 303 304 305 306 307 308 309 310 311 312 313 314 315 316 317 318 319 320 321