… Ладно, успокойся, не пугай себя попусту… Сначала нужно увидеть Уфера, а там видно будет… Любим мы ярлыки клеить, как что непонятно, так сразу пугаем себя чужой разведкой… Шору тоже я поначалу не верил, а именно он назвал мне имя этого господина… И взял слово, что буду молчать про это… Да, но Шор сказал и Мари о Цорре… Правильно, судя по тому, как его жестоко вывели из дела, Шор что-то чувствовал, поэтому и заряжал информацию по всем направлениям… А что он чувствовал? Не обмолвился ни словом про это… Хотел все высказать глазами, а это не путь… Когда наступает кризис, надо называть все своими именами, надо говорить во весь голос, без недомолвок, карты на стол, иначе поздно будет… Так и получилось… Если его выходят, куда еще ни шло, а коли унесет все с собой? Фу, как грубо ты сейчас сказал, — устыдился Степанов, — как нехорошо, старик, нельзя же так, дело есть дело, все верно, но ведь в клинике лежит человек… Без сознания… Худенький, слабый, с тонкой шеей… Я очень ясно представляю, каким он был ребенком. Пора браться за материалы по Доминиканской Республике… Цорр не зря нажимал на эту тему, в прошлом есть очень много такого, что позволяет лучше понять возможности будущего… Мари надо попросить найти Бенджамина Уфера… Конечно, если бы к Цорру поехала она, могло бы быть больше пользы для дела. А почему она отказалась? Она не объясняет отказ или согласие, просто говорит „да“ или „нет“. И все. Как режет. И я ей верю. Но Мари не говорит всего, она знает больше. Что ж, это ее право. Я тоже знаю немало, но не выхожу ведь на перекресток, чтобы вещать во все горло. Ты пишешь, — возразил он себе, — это совершенно другое дело. Стараешься писать книги, и не тебе решать, что получится, ты брал то, что находил — предание, анекдот или сюжет вроде того, который сейчас раскручивается на твоих глазах, — и продолжал диалог прошлого с будущим… Только читатель вправе решить, вышел у тебя диалог или нет, он один ценитель и судия в последней инстанции. Нет, — подумал Степанов, — увы, не он один. Критик. Критика. Разница между тобою и критиком в том, что ты действуешь, создаешь нечто, а он созерцает… От критика зависит, окажется ли процесс созерцания длительным или кратковременным. Ты написал, то есть свершил, и ты закончил, а читать можно сотни раз, десятки лет… Главный вопрос в том, вышел ли ты на людей. Помогли тебе в этом критики? Сколько у нас мешали Конан Дойлю и Ремарку, а ведь, несмотря ни на что, они пробились к читателю… Снова ты про критиков, — подумал он, — хватит, сколько можно… Впрочем, у кого что болит, тот о том и говорит. Каким я написал человека, таким он и останется… Если останется, — поправил себя Степанов, — не заносись, нельзя… Если бы ты мог писать так, чтобы все твои герои стали образами, людьми, а не схемами, носителями идей и чувств, ты одолел бы смерть, бытие растворилось бы в творчестве… Стоп, — сказал он себе, — лучше давай думай над тем, что услыхал только что, и принимай решение, как поступить дальше… А еще постарайся понять, отчего ты так растерялся, выслушав Цорра… Только ли оттого, что он говорил — без подсказки и наводящих вопросов — о том, что так интересует тебя сейчас, или что-то иное в подоплеке этого ощущения?»
А резидент ЦРУ Джон Хоф, получив запись беседы Цорра со Степановым (Цорр передал ее Семиулле Гаджи через десять минут после ухода русского, тот ждал, подремывая в «ягуаре» в ста метрах от коттеджа), отправил шифротелеграмму Вэлшу; она была предельно краткой:
«Операция прошла успешно. Класс работы Цорра высокий, предполагаю развертывание активности Кровс — Степанова».
61
21.10.83 (9 часов 45 минут)
Мари получила письмо без подписи:
«Пусть ваши друзья ищут все, связанное с Доном Баллоне, проживающим в Палермо. Оттуда могут быть обнаружены следы к загадке Грацио»
Она не знала и не могла знать, что письмо отправил отец, как только прочитал сообщение о том, что в Палермо, в подвале дома на виа Греми обнаружен труп громадного мужчины, идентифицированного полицией как Витторио Фабрини, служившего телохранителем Грацио в течение двух лет после убийства инженера Энрике Маттеи. На задержании Витторио настаивал Шор.
Мари нашла Степанова, как только тот вернулся от Цорра; они встретились в кафе.
Степанов прочитал письмо дважды, закурил, заметив:
— Видите ли, я в свое время прикасался к проблеме мафии… Вам в это дело влезать нет смысла… Тем более анонимный корреспондент рекомендует искать следы не вам, а вашим друзьям… Был бы рад им оказаться.
— У меня сегодня назначена встреча с Бенджамином Уфером… Как ни странно, он согласился поговорить со мной… Есть у нас здесь такой «сэр Все», не слыхали о нем?
— Нет, кто это?
— Очень славный старый американец, репортер Билл Уоррен, ему за семьдесят, он перебивается справочной работой, ведет досье на все и на всех… Плату берет недорогую, всего сто франков за трехстраничную информацию. Я могу с ним условиться, съездите?
— Вы у него на Дигона информацию запрашивали?
— Он дает имена, связи, скандалы, отчеты о судебных процессах; вглубь не рвется; чисто американская школа журналистики; они передают факт, и только; это вы, русские, и мы, немцы, норовим влезть в проблему и докопаться до правды, сплошные Будденброки и Карамазовы… Вглубь проникает мой папа, никто так не знает этот предмет, как он… Ну, согласны?
— Разумеется, — ответил Степанов, сразу же вспомнив свою московскую подругу; она очень смешно произносила это слово, раскатисто, словно пуская шар по асфальту.
«Нужны деньги, — понял он, — сто франков я найду, потом здесь живет Карл, я его принимал в России, он оплатит часть моих издержек, сплошные клиринговые расчеты, а не поездка. Но разумнее всего пойти к здешнему издателю, в конце концов, он на мне неплохо заработал, сам говорил на французской ярмарке, готовит к изданию новую книгу, вааповского представителя я уломаю, он даст согласие на то, чтобы я здесь получил часть аванса, долларов пятьсот, какие-никакие, а деньги, перекручусь».
«Сэр Все» оказался высоким, статным мужчиной; возраст выдавало одно лишь — красил волосы в густо-красный цвет; корни были пепельно-седые; тем не менее он неотразим в свои семьдесят, подумал Степанов, но отчего такая боязнь седины?
Он вспомнил, как Роман Кармен рассказывал, что Константин Симонов после Победы говорил: я теперь не завидую тебе, старина, так, как завидовал во время Испании, за мной теперь тоже хорошая драка, но я окончательно успокоюсь лишь тогда, когда стану таким же седым, как ты… Боже мой, подумал Степанов, как страшно становится порой: нет Кармена и Симонова нет, ушел Левон Кочарян, и Юры Казакова тоже нет, не дописал своих лучших книг, а ведь как начинал, как звенела его строка… А Фима Копелян?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122