Это только кажется, что нам сочувствуют, на самом деле были бы рады, сожги нас всех в печках ефрейтор! Так вот, тот человек, адрес которого мне удалось достать — и не думайте, что это было легко, — не нацист, хотя, кажется, им симпатизировал. У него есть уникальные материалы по еврейскому вопросу в рейхе, можно найти следы к Эриху, этот тип швейцарец, но тебе… вам будет довольно сложно говорить с ним, он нас не любит, живет в Базеле, ему семьдесят семь, Вольф Цорр, ты прочитаешь о нем все в этом конвертике, торопись, пока он не умер, если надо, нажми… Нажмите как следует, не мне вас учить, но есть еще один господин, однако подойти к нему почти невозможно. Он хочет встретиться с вами, Соломон, и открыть кое-что, назвать имена тех, кто знал, куда угнали евреев из немецкого Базеля в январе сорок пятого, но он хочет быть уверен, что ты… что вы введете его в курс дела с итальянцем, объясните истинную ситуацию, не так, как журналистам. Он связан с Барри Дигоном, пытался помочь его несчастному брату Самуэлю, но того убили наци и самого Барри тоже чуть не убили. Он знал отца Грацио, а тот был дружен с Муссолини и его за это союзники сажали в тюрьму, но, говорят, он тайно помогал евреям, этого не простили, палестинцы отомстили Леопольдо Грацио, око за око, зуб за зуб, они мстят и по третьему колену… Тот господин хочет узнать всю правду, он понимает, что ты… что вы не можете говорить открыто, но он наш, у него болит сердце за всех, он будет содействовать вам в поисках брата, его имя… Нет, сначала я должен понять, хотите ли вы искать бедного Эриха и для этого… словом, что ему передать?
Шор поднялся, громко высморкался и сказал:
— Киш мир ин тухес, менш, унд зай гезунд!
48
18.10.83 (11 часов 02 минуты)
Мари Кровс оказалась совсем еще молодой женщиной с узкими зелеными глазами, золотоволосая, коротко, под мальчика стриженная.
— Я вас представляла себе другим, — сказала Мари, когда они встретились в баре «Дворца прессы».
— Каким? — заинтересовался Степанов.
— Русские очень традиционны в одежде… Или же, наоборот, как-то вызывающе неряшливы, носят черные брюки и коричневые туфли… А вы прямо-таки парижский журналист…
— В Париже живут разные журналисты… Бреннер — одно, а Вернье — прямо ему противоположное.
Что-то стремительно промелькнуло в лице Мари, в ее узких зеленоватых глазах; «беззащитная цепкость», — отметил Степанов, удивляясь тому, что возникло именно это словосочетание, казалось бы, взаимоисключающее, хотя, впрочем, мир ведь еще не исчерпал себя, человек, умирая, удивляется тем ощущениям, которые приходят вместе с последним вздохом. «Беззащитная цепкость» — в этом есть что-то от избалованного ребенка…
— Вернье — мой отец, — заметила Мари. — Пожалуйста, не говорите, что он работает на консерватора Бельсмана. Отец — честный человек.
— Он мне тоже показался славным человеком, Мари, но я никак не думал, что он ваш папа.
Глаза ее засияли, но так было лишь одно мгновение, потом они вновь стали настороженными, изучающими, закрытыми.
— Вам что-либо известно, как сейчас Лыско? — спросила она.
— Жив… Это все, что я знаю… Времени не было, я из аэропорта сразу к вам. И потом, знаете, когда человек уезжает оттуда, где он какое-то время жил, начинают действовать законы той общности, куда он вернулся…
— Вас интересует, отчего с ним так поступили, мистер Степанов?
— Ради этого я приехал.
— Вы можете попасть в его квартиру?
— Не знаю…
— Дело в том, что на его письменном столе должно лежать страниц тридцать машинописного текста… Прочитав этот материал, вы поймете, пусть не до конца, кому Лыско мог мешать…
— Кому же? Дигону?
— Да.
— У вас есть факты?
— Они были в квартире Лыско.
— Можно от вас позвонить в посольство?
— Хотите, чтобы разговор стал известен полиции?
Степанов улыбнулся.
— Считаете, что ваш аппарат подслушивают?
— Мне намекнули об этом. Мне дал это понять инспектор Шор, который ведет дело Грацио… Я пыталась взять у него интервью…
— Он сказал, что слушает ваши разговоры?
— Не только один он. Есть частные детективы, есть еще и другие силы, научно-техническая революция и все такое прочее.
Степанов поднялся, поменял у бармена монету на жетон для телефона-автомата, позвонил в бюро, где работал Лыско, представился, попросил ключ от его квартиры.
— У нас нет ключа, товарищ Степанов, его отправляли в таком состоянии, что было не до ключей, попросите у консьержки.
— Почему вы думаете, что она даст мне его ключ? Я и по-французски не говорю…
Мари, стоявшая рядом, шепнула:
— Я говорю, пусть только они позвонят…
— А вы не можете позвонить? — спросил Степанов.
— Мы не знаем номера. Поезжайте, поговорите, в конце концов, можете обратиться в консульство…
— Вы очень любезны, — сказал Степанов. — Дайте адрес, пожалуйста…
Мари снова шепнула, словно бы понимала русскую речь:
— Не надо, я знаю, где он живе… где он жил…
…Консьержка приняла подарок Степанова, рассыпавшись в благодарностях (уроки краткосрочных командировок; всегда бери с собою, если, конечно, сможешь достать, пару баночек черной икры по двадцать восемь граммов, три цветастых платочка, три бутылки водки и набор хохломских деревянных ложек).
Прижав к груди «горилку з перцем», женщина достала ключ от квартиры Лыско, заметив:
— Он всегда предупреждал меня, когда уезжал на несколько дней, а теперь даже не оставил записки…
Мари и Степанов переглянулись; консьержка шла первой по лестнице; Мари приложила палец к губам; Степанов действительно готов был спросить: «Неужели вы не знаете, что с ним случилось?» В России все бы уже все знали или строили догадки, а тут личность в целлофане: есть ты, нет тебя — никого не колышет, каждый живет сам по себе, и если наша заинтересованность друг в друге порою утомляет, особенно если это выливается в «подглядывание в замочную скважину», то здешнее равнодушие все-таки куда как страшнее, есть в нем нечто от глухой безнадеги, иначе как этим российским словом не определишь.
Консьержка обернулась, опершись о теплые (так, во всяком случае, показалось Степанову) деревянные перила старого дома, достала из кармана фартука платок, вытерла лоб.
— Я ощущаю свой возраст, только когда поднимаюсь по лестнице. С тех пор как я начала здесь работать, а это было пятьдесят лет назад, лишь в этом году лестница показалась мне немножко крутой.
Степанов неожиданно для себя попросил Мари:
— Пожалуйста, узнайте, сколько раз в этом подъезде делали ремонт?
Мари удивилась:
— Почему вас это интересует?
— Потому что у нас нет консьержек и ремонт делают раз в три, а то и в два года…
Мари спросила старуху; та нахмурилась, начала загибать пальцы, сбилась.
— Последние лет пятнадцать, в этом я уверена, ремонта не было.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122