Дмитрий Степанов".
…В самолете уже Степанов написал еще две открытки, Францу Зиблиху в Гамбург и Хуану Мануэлю в Мадрид; больше всех других ему мог бы помочь, конечно же, Хуан Мануэль, но, как истый гидальго, он был силен в слове произнесенном; мог часами рассказывать поразительные истории в «Хихоне», что на углу бывшей авениды Хенералиссимо и бывшей калье Примо де Риверы; ныне, к счастью, многое вернулось на круги своя, к прекрасной поре того Мадрида, когда там жили Хемингуэй, Сыроежкин, Андре Мальро, Роман Кармен и Пикассо; Гран Виа — что может быть достойнее этого названия одной из самых красивых улиц Европы?!
45
17.10.83 (23 часа 58 минут)
Шору позвонили, когда он уже лег спать; передачи телевидения ФРГ стали почти такими же скучными, как и здешние, последние известия он обычно слушал в машине, возвращаясь из комиссариата домой, или же утром, за кофе, пролистывая газеты; одно и то же, читать нечего; в каждой строке тревожное ожидание чего-то неотвратимо страшного; пугают друг друга, пугают…
Шор включил светильник, снял трубку, уверенный, что звонят из отдела, не иначе, как Папиньон — активен, словно матадор первого поля.
— Шор.
— Месье Соломон Шор?
Голос был незнакомый, властный, раскатистый.
— Да.
— Извините за поздний звонок. Мне сказали, что у вас может быть пресс-конференция, полагал, что окончится за полночь… Вы спали уже?
— Засыпал. Кто говорит?
— Я из «Союза лиц, подвергавшихся расовой дискриминации», месье Шор. Моя фамилия Зеккер. У меня есть кое-какие новости, связанные с судьбой вашего брата Эриха.
Шор резко поднялся, почувствовал, как глухо застучало сердце. Потянулся за сигаретой; откашлявшись, спросил:
— Он нашелся?
— Все не так просто, месье Шор. У меня практически нет времени, приехал всего на два дня, но я готов увидеться с вами завтра до работы, скажем, в восемь. Могли бы выпить кофе, я остановился в «Цур голден пост»…
— Хорошо, я приеду в восемь, месье Зеккер… На всякий случай, пожалуйста, оставьте ваш телефон.
— Сейчас, минуту, надену очки… У них такие маленькие цифры на аппарате… Так, тридцать три, семнадцать, сорок четыре… Записали?
— Запомнил. Вы остановились в номере на втором этаже, над входом в ресторан?
— Совершенно верно.
— Завтра я буду сидеть за первым столиком возле двери в сером костюме…
— Месье Шор, я видел ваши фотографии в газетах, я вас узнаю, спокойной ночи.
— И вам хорошего сна…
Шор выключил ночник, забросил руку за голову, правой сжал сигарету, словно бы хотел расплющить ее.
…Эрих был старшим, ему исполнилось шестнадцать в сорок четвертом, и он жил в немецком Базеле; родители развелись; он с матерью остался в Германии, отец и Соломон уехали в Берн, здесь были знакомые, которые определили мальчика в хорошую школу; когда отец договорился о квартире для своей бывшей жены и сына, немцы закрыли границу; маму угнали в Равенсбрюк, а потом в Освенцим и там сожгли; Эриха прятали знакомые, а в декабре сорок четвертого он исчез; после войны отец искал его по всему свету вплоть до самой своей смерти; завещал поиск Соломону; и вот этот ночной звонок; так здесь не звонят, что-то не то…
Шор снова включил ночник, набрал номер дежурного по управлению.
— Шарль? Это я, дорогой, прости, что так поздно тебя тревожу. Не сочти за труд установить, причем сразу же, но тактично, без шума, когда в «Цур голден пост» остановился некий господин Зеккер, откуда он прибыл, один ли, ну, и все остальное, что удастся выяснить, о'кэй?
— О'кэй, инспектор… Если будет что-то интересное, разбудить или доложить утром?
— Обязательно буди… Впрочем, вряд ли я усну.
— Вы прекрасно говорили с журналистами.
— Спасибо.
— Я позвоню, Соломон…
Шор положил трубку, поднялся, накинул халат, достал в кухне из холодильника банку пива, открыл — белая пена, пахнувшая дубовой бочкой, обрызгала его, — выпил одним махом и подумал, снова: «Это неспроста, я пока еще не могу понять, в чем дело, но это неспроста».
Он пошел в свой кабинет, включил свет, присел к столу, подвинул ближе фотографию Эриха: носатый, маленький, курчавый, шея тонкая; отчего, вдруг пришло ему в голову, у всех еврейских детей, рожденных в бедных семьях, такие жалкие, тонкие шеи?
И вдруг представил себе слякотное шоссе, колонну маленьких узников, собак, эсэсовцев, а потом ощутил запах барака, куда их загнали перед тем, как отправить в «баню», где маленьких человечков отравят газом и они будут корчиться на цементном полу, а в глазок за этим станут наблюдать взрослые мужчины в черной форме и смеяться над «жиденятами», а потом пойдут в свою столовую и сытно пообедают супом и картофельными котлетами.
Шор вспомнил, как отец впервые повел их в театр смотреть «Синюю птицу». Они с Эрихом тогда сидели на галерке, замерев от счастья, взяв друг друга за руки, и как же долго они потом мечтали, что к ним тоже прилетит добрая фея и жизнь их сделается радостной, такой, как и у этих бедных детей дровосека…
«Только дети умеют играть в чужое счастье, — подумал Шор. — Только они умеют верить, что вся галька на берегу моря — драгоценные камни, изумруды и сапфиры… Видимо, лишь в детстве бывает такое невосполнимое чудо, когда окружающий нас мир кажется не таким, каков он есть, а таким, каким я его чувствую и в какой я верю… Никто не будет несчастным, если мы будем добры. Никто не умрет, если мы сможем не забыть… А я стал старым и посмел забыть лицо Эриха… Значит, он умер… Папа верно говорил, что надо в мыслях быть героем, чтобы в жизни не сделаться подлецом… Почему я вспомнил эти папины слова? Наверное, оттого, что убежден: звонок Зеккера не связан с памятью Эриха… Это связано с делом Грацио… А если я ошибаюсь, мне надо уходить из криминальной полиции, я обязательно наломаю дров, обвиню невиновного или сяду за один стол с насильником и грабителем…»
Он вернулся на кухню, достал из холодильника три яйца и включил электрическую плиту — не мог заснуть, если испытывал даже легкое ощущение голода; снотворное принимать боялся, очень следил за здоровьем, больше всего страшился осенних простуд, осенью и весной кутался, как глубокий старик.
«Я ощущаю себя сейчас, — подумал он, — преступником, за которым следят мой Папиньон и его бригада. Он меняет квартиры, прячется в однозвездочных пансионатах, лишь бы уйти от постоянного, изматывающего душу наблюдения… А почему я себя так чувствую? Я сижу в своем доме, пью пиво, сейчас буду есть яичницу на оливковом масле; я посыплю ее сверху тертым сыром и, видимо, возьму батон и масло; откуда же такое ощущение? Может быть, просто-напросто одиночество? Но я привык к нему и не хочу ничего другого… Нет, скорее всего, этот звонок сомкнулся с тремя вопросами на пресс-конференции… Мне задавали очень хитрые вопросы эти три человека.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122